Петер Хандке - Учение горы Сен-Виктуар

• Название: Учение горы Сен-Виктуар
• Автор: Петер Хандке
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Петер Хандке, прозаик, драматург, поэт, сценарист — вошел в европейскую литературу как Великий смутьян, став знаковой фигурой целого поколения, совершившего студенческую революцию 1968 года. Герои Хандке не позволяют себе просто жить, не позволяют жизни касаться их. Они коллекционируют пейзажи и быт всегда трактуют как бытие. Книги Хандке в первую очередь о воле к молчанию, о тоске по утраченному ответу.

Вошедшая в настоящую книгу тетралогия Хандке («Медленное возвращение домой», «Учение горы Сент-Виктуар», «Детская история», «По деревням») вошла в европейскую литературу как притча-сказка Нового времени, рассказанная на его излете…

---

Теперь уже почти настала зима. Я только что проводил в последний путь друга, у постели которого провел много дней, и с новым чувством радовался собственной жизни. Он, считавший себя «первым человеком, которому довелось испытать боль», до последнего момента хотел силою воли отогнать смерть и тем преподнес мне урок: я испытывал благодарность ко всякой вещи и сам для себя постановил: «Использовать каждый здоровый день и радоваться ему».

В аэропорту люди вдруг все предстали в благородной темноте; затененные лица, без обычных отметин обитателей ада. Когда я слышал, как вызывают кого-то, с кем я когда-то был знаком, мне начинало казаться, будто все мои прежние знакомые существуют лишь в виде имен, звучащих из международных громкоговорителей.

Марсельский самолет пошел на посадку, и массив Сен-Виктуар вынырнул на северном горизонте, словно кит. Платаны на бульваре Мирабо уже сбросили почти все листья, обнаженные деревья на аллее смотрелись костяными ребристыми рядами. Вся летняя роскошь этой улицы Экса померкла: она была мокрой, серой и голой и больше подходила Парижу. Мы сняли, как в старом романе, «две удобные комнаты». Я смотрел на светлые непроницаемые глаза Д. Она уже снарядилась в поход: на ногах соответствующие ботинки. На следующее утро мы тронулись в путь, на восток.

В моих жадных поисках взаимосвязи я натолкнулся еще на один, особый след, который я не мог позволить себе оставить без внимания, хотя мне было неизвестно, куда он меня выведет и выведет ли вообще. В течение всех этих месяцев я, рассматривая гору на картинах Сезанна, всякий раз ловил себя на том, что этот обнаруженный мною «след» уже превратился для меня в навязчивую идею.

Ведь массив, если смотреть на него с западной стороны, откуда он видится треуголкой, имеет, со всеми этими складками и слоями, вид геологического разреза. Я где-то читал, что у Сезанна был друг юности, геолог по имени Марион, вот он-то и сопровождал нередко художника, когда тот отправлялся обследовать ландшафт в поисках мотива. Всякое обращение к соответствующим картам и описаниям горы, которые я принялся тщательно изучать, заканчивалось тем, что моя фантазия непроизвольно и необъяснимо, но с поразительной настойчивостью возвращалась к одной и той же точке: к месту излома, где сходятся два слоя разных пород. Это место находится прямо на тропинке, довольно спокойно поднимающейся вместе с линией гребня, за которым, собственно, и начинается гряда, и представляет собою действительно всего-навсего «точку», поскольку там, на стыке двух слоев, отчетливо выходящих на поверхность, пролегает и разделяющая их кромка гребня. Простым невооруженным глазом эту точку не увидеть, но на картинах художника она все время повторяется в виде оттенения, иногда совсем легкого, иногда чуть более плотного; даже на карандашных рисунках это небольшое углубление отмечено штриховкой или же дано еле заметным контуром.

Именно это место, ввиду предстоящей работы, и побудило, собственно, меня совершить повторное путешествие в Прованс. От поездки я ожидал одного — найти ключ; и что бы ни подсказывал мне разум, пытавшийся отвратить меня от этого намерения, я твердо знал: фантазия всегда права. Правда, оказавшись в Эксе, я ни о чем уже не думал, а просто радовался предстоящей дороге.

На рейсовом автобусе мы доехали до акведука, откуда пошли пешком через карьер Бибемус в сторону высокогорной пустоши, которая называется «Плато де Марен»; отсюда Сен-Виктуар, выглядывающая на заднем плане из-за колючего травостоя, кажется ледниковым валуном. Тропа, ведущая к ней, гораздо более спокойная, чем «Тропа Сезанна»: она идет, минуя деревни, прямо к самому гребню, и поскольку асфальт довольно скоро кончается, то и машины тут не ездят.

В городе еще все было затянуто утренним дождем, а здесь, на плато, небо уже очистилось и проявилась синева. Мы вступили в редкий сосновый лес, сверкающий иголками, которые рассыпали во все стороны свет пробивающегося солнца. Прошло какое-то время, и я осторожно спросил Д., как же это получилось, что она, создавая свое «непревзойденное пальто», потеряла «манию величия».

— Я уже снова ее нашла, — ответила она на это.

В самом начале нам еще попадались отдельные дубы, которые уже успели дружно сбросить охапки листьев. Теперь же остались одни только вечнозеленые сосны, мягкий воздух, а на горизонте — сверкающая гора, не ведающая смены времен года. Ветви терлись друг о друга, заменяя своим скрипом летних цикад. Появилась и знакомая сорока, в конце боковой тропинки, — своими движениями она напоминала бумажный самолетик. Со временем на плато воцарилась тишина, в которой мельчайшие звуки, возникавшие на разных уровнях, долетали словно перезвон колоколов. Взгляд, привлеченный открытыми створками шишек, погружался в темную сердцевину, чтобы тут же устремиться к прозрачно-синей трещинке на поверхности скользящего в вышине перистого облака, и мысль о пении птицы сама превращалась в песнь.

По дороге нам встречались бегуны, охотники и солдаты, но все они были тут к месту. Та собака из казармы Иностранного легиона куда-то исчезла, или, быть может, она залегла бесформенным комком глины где-нибудь в ложбине. Идти приходилось то вверх, то вниз, то петляя, то двигаясь в обход: плато отнюдь не представляет собою «ровную горизонтальную площадку» (как это описывается на основании картин Сезанна), ибо оно все изрезано впадинами и расщелинами. Тщеславно полагая, что знаю эту местность как свои пять пальцев, я все норовил скосить путь, из-за чего мы несколько раз умудрились заблудиться, — в какой-то момент мы даже решили разделиться и отправились порознь искать нужную тропинку, в итоге — оказались на разных холмах: стояли, как два идиота, и смотрели друг на друга.

Подниматься на вершину мы, собственно, не собирались, но потом, не сговариваясь, все-таки дошли до самого верха. Там было так же ветрено, как и летом, и ни холоднее, ни теплее, чем тогда. После восхождения мы завернули в Ле-Толонель, где обосновались, усталые и довольные, в «Харчевне Томэ», она же — «Золотая звезда». — Хорошо, когда можешь просто сказать, что ты голоден.

Взгляд упирался в гору, на которой мы только что побывали. Перед ней тянулась цепь невысоких холмов, которая прерывалась в одном месте ложбиной. С одной стороны эти холмы были голыми: результат лесного пожара. На склонах ни одной травинки, и только дождь проложил в обнажившемся красном мергеле глубокие борозды. Они спускались по более или менее пологому скату в разные стороны, образуя запутанную сеть, в которой невозможно было разобраться, а вода, сбегавшая по ним, вымывала из недр земли настоящие башни и пирамиды, которые высились то тут, то там, придавленные кое-где толстыми синеватыми валунами. Вся эта выжженная часть, изрезанная вдоль и поперек канавками, которые никуда не вели, полностью повторяла в миниатюре пересеченный рельеф высоких равнин Южной Дакоты, которые часто используются в качестве места действия разных вестернов и которые получили в свое время название «Дурные земли», данное им блуждавшими там странниками. — Другая же часть холмов, не тронутая огнем, вся поросла густым сосновым лесом: статные деревья, сцепившись ветками, поднимались ровными этажами до самого верха. — Д., облаченная в свое сшитое из пестрых кусочков одеяние, которое одновременно могло считаться и платьем, и пальто, сидела между мной и открывавшимся видом.

Только теперь, задним числом, я вспомнил снова о той точке, вокруг которой так долго вращалась моя фантазия. Я взглянул на гору и стал искать место излома. Простым глазом его было не увидеть, но я знал, что оно отмечено телеграфным столбом, установленным на вершине. У него даже было свое название: «Перевал Эскалет». А чуть ниже, там, где идет полоска наносной земли, расположена небольшая заброшенная хижина, обозначенная на карте как «Cabanne de Cézanne» [6].

Произошло какое-то замедление. Чем дольше я смотрел на мой фрагмент, тем более уверенным я становился — в решении? в сделанных выводах? в открытии? в конце? в окончательности? Постепенно этот излом на далеком гребне переместился в меня и превратился в живую точку вращения.

Сначала возник страх смерти — как будто эти два слоя пород сейчас меня раздавят; потом — небывалая открытость: небывалое чувство единого дыхания, какого я никогда еще доселе не испытывал (а испытав, вполне могу опять забыть). — Синева неба над грядой холмов наполнилась теплом, а красный мергель оголенной части — жаром. В залесенной же части — тесно прижавшиеся друг к другу сосновые стволы и зелень всех оттенков, между ветвями — темные полосы теней, как ряды окон какого-нибудь растянувшегося на весь мир поселка на склоне; и каждое дерево в лесу видно теперь по отдельности, и каждое из них кружилось, оставаясь на месте, вечной юлой, а вместе с нею и весь тот лес (и большой поселок) кружился, вращался, оставаясь на месте. За нею — проверенные очертания Сен-Виктуар, перед нею — Д., расцвеченная своими красками, как успокаивающая человеческая форма (долгое время она казалась мне «дроздом»).