Игорь Чиннов - Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма.

• Название: Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма.
• Автор: Игорь Чиннов
• Издательство: Согласие
• Жанр: Поэзия
• Год: 2002
• ISBN: 5-86884-103-4

Во втором томе Собрания сочинений Игоря Чиннова в разделе "Стихи 1985-1995" собраны стихотворения, написанные уже после выхода его последней книги "Автограф" и напечатанные в журналах и газетах Европы и США. Огромный интерес для российского читателя представляют письма Игоря Чиннова, завещанные им Институту мировой литературы РАН, - он состоял в переписке больше чем с сотней человек. Среди адресатов Чиннова - известные люди первой и второй эмиграции, интеллектуальная элита русского зарубежья: В.Вейдле, Ю.Иваск, архиепископ Иоанн (Шаховской), Ирина Одоевцева, Александр Бахрах, Роман Гуль, Андрей Седых и многие другие. В интервью Чиннова и воспоминаниях говорится о революции, немецкой оккупации и пребывании в лагере, о работе в "Числах", о русских литераторах-эмигрантах, его статьи рассказывают о творческой жизни русского зарубежья на протяжении почти шестидесяти лет.Во втором томе Собрания сочинений Игоря Чиннова в разделе "Стихи 1985-1995" собраны стихотворения, написанные уже после выхода его последней книги "Автограф" и напечатанные в журналах и газетах Европы и США. Огромный интерес для российского читателя представляют письма Игоря Чиннова, завещанные им Институту мировой литературы РАН, - он состоял в переписке больше чем с сотней человек. Среди адресатов Чиннова - известные люди первой и второй эмиграции, интеллектуальная элита русского зарубежья: В.Вейдле, Ю.Иваск, архиепископ Иоанн (Шаховской), Ирина Одоевцева, Александр Бахрах, Роман Гуль, Андрей Седых и многие другие. В интервью Чиннова и воспоминаниях говорится о революции, немецкой оккупации и пребывании в лагере, о работе в "Числах", о русских литераторах-эмигрантах, его статьи рассказывают о творческой жизни русского зарубежья на протяжении почти шестидесяти лет.

---

– Над черным льдом летали — голуби?

Снежинки? Чайки? Крик о помощи?
Философ шел по тонкой корочке —
Он умер на больничной коечке.

Фома «боролся за существование»,
Не несуществование. Течение
Реки Времен его несло и ранее,
Да, уносило в темное зияние,
В холодное, бесчувственное пение.
Не стоит, брат, — за несуществование.

* * *

В аду кромешном злюки злобствуют
(Мы улыбнулись равнодушно),
Льстецы и подлецы там рабствуют.
Темно, и холодно, и душно.

А кто в чистилище — раскаиваются.
Так огорчаются бессильно,
Всё вспоминают и расстраиваются,
Приносит ветер снег обильный.

А наверху, на райском облачке,
Два праведника почивают:
Врачи и сестры в райском облике
Наш теплый сон оберегают.

Увы и ах! Мы просыпаемся:
Загробный мир нам только снился.
Он не такой. Пора, прощаемся:
За нами проводник явился.

И лодочнику — привидению —
Мы дали медную монету,
Когда в обратном направлении
Переправлялись через Лету.

* * *

От унылых, от ворчливых
Собеседников,
От зоилов и тоскливых
Привередников

Улети на тихий остров
Одиночества,
Где ответов и вопросов
Не захочется.

Улети от серых, скушных,
Раздражительных
В край веселых и воздушных,
Небожительных.

Вдаль веселые умчатся,
Ты останешься.
Одиночество — и счастье,
И пристанище.

Тишина большого поля,
Солнце раннее.
Пушкин… Да! «Покой и воля».
И молчание.

* * *

Полночный лунный снегопад,
И воздух — колкий.
Нам оборотни говорят,
Что люди — волки:

Они друг другу перегрызть
Готовы горло.
Грызутся, злобные, всю жисть,
Глаза их — свёрла.

Беда: я мирный человек,
Куда мне деться?
Два волка, навалясь на снег,
Грызут младенца.

По снегу лунному бежит,
Чернея, стая,
В сиянии светло дрожит
Слюна, стекая.

А я — ночную тишину
Не беспокою?
Но я не вою на луну.
Почти не вою.

* * *

Грачи по вспаханному полю
Шагали и качались мерно.
Они червей наелись вволю
И думали, что жить – не скверно.

А под землей лежали урны,
Большие амфоры — и кости,
На вазах нимфы и сатурны,
Сатиры, козлища и грозди.

Венки, кентавры и вакханки
На черепках… И череп, череп!
След человеческой стоянки,
Река Времен, далекий берег.

Пусть откопают их! Ночами
В блаженно-эллинское небо
Гляди бессмертными очами,
Как прежде, мраморная Геба!

* * *

Архитектура дивного закона!
О совершенство, мощь и торжество!
Над головою купол Пантеона,
Могучее величие его.

О каменные сферы Птолемея!
На фоне далей, пиний, площадей
Сферические стены Колизея
В прекрасной соразмерности частей.

И колоннада круглая Бернини —
Гармония объемов и пустот, —
А в галереях нежные богини,
И круглый мрамор в воздухе плывет.

Я остаюсь в Италии. И — баста!
Осуждена безвинно красота.
И мед полупрозрачный алебастра:
Как будто вечность в мире разлита.

* * *

Царский, имперским «кредитный билет».
Бледно-оливковый, чуть розоватый.
Старый: билету за семьдесят лет.
Он полутысячный. Вот я богатый.
Только империи более нет.

В рыцарском панцире Петр Великий.
Крест на короне. Двуглавый орел.
Шар: золотая держава… Престол
Кажется прочным. «Коль славен», и клики
«Царствуй!». И ворог еще не пришел.

Я с пятисотенной сразу бы к Яру.
Пляшут цыганки и льется «Клико».
Красное небо — наверно, к пожару.
Пару гнедых! — И огнистую пару
Кучер стегает… костлявой рукой.

Кучер безносый, пустые глазницы,
Мертвенный холод имперской столицы.
Поздно, прощай кутежи!
Прямо на кладбище, мимо больницы,
Finis, тужи не тужи.

* * *

— Полно, русский, пей вино! –
Эх, чайку бы! прямо с блюдца!
Нам советуют давно
Закруглиться и загнуться.

Политические страсти
Не улягутся никак.
Дай-ка, друг, сюда на счастье
Ту селедочку. Вот так.

Да, «черна неправдой черной»!
Я «с меча сдуваю пыль».
Политической платформой
Разбужу степной ковыль.

Очень родину люблю!
И сейчас, напившись чаю,
Я к родному ковылю
Молодцом проковыляю.

А совсем перед концом,
Перед тем как возродиться,
Не мешает подкрепиться
Малосольным огурцом.

(«Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок».)

* * *

Примите сердечный привет
Рассвет и закат!
Пожалуй, бессмертия нет,
А есть — листопад.

Но листик, засохший, мечтал
О райском тепле,
О том, чтобы подал во мгле
Архангел сигнал.

Шумит широко водопад,
Милее — фонтан:
В края Гесперид и Плеяд
Фонтан устремлен.

Снежинки, не падайте вниз!
Попробуйте вверх!
Лети к облакам, кипарис,
Где свет не померк!

Где месяц под крик петухов
Висит? Наверху!
Соседка сварила уху
Из трех пастухов.

Сияет большая звезда
С обоих концов.
Забавно, что дети всегда
Моложе отцов.

Я завтра поеду в Ливан.
Мерси, я здоров.
Пишу детективный роман
Из жизни грибов.

* * *

А луна-то криворога,
А лунатик — молод, пьян.
Здравствуй, лунная дорога,
Голубой Афганистан!

Вот светает, золотеют
Горы в розовом огне.
Минарет напоминает
Сбитым боком о войне.

Здравствуй, Ваня или Вася,
Упадут в бою бойцы,
Красным кровушка окрасит
Голубые изразцы.

Мертвый мальчик в темных ранах.
Убиваясь, плачет мать.
На коврах темно-багряных
Русской крови не видать.

Капли алые на розе
Сохнут. Кто отдал концы?
Мальчика везут в обозе
Мусульманские бойцы.

Ждут у полевой больницы
Новгородец и казах.
Видят длинные ресницы
Смуглой девушки в слезах.

* * *

Нам говорили нежные японки
«Охайо!» или «Домо аригато!»,
Что значит «С добрым утром!» и «Спасибо!

И кланялись, надушенные тонко,
И в царстве хризантем и позолоты
Вели к столу: вкусить гиганта краба.

Сырая бледно-розовая рыба
Была вкусна. И пестрые салаты,
И сладкие пахучие приманки.

На черном лаке нежные рисунки:
Цветенье вишен в вечности, в Киото.

Я что-то вспоминал, но смутно, слабо.

Буддийский храм на золотом закате
С резным драконом, с цаплей на тропинке.
И небо. Небо, золотое небо!

И желтое кимоно на японке.

* * *

В соседстве Большого Каньона,
Где кондоры в небе висят,
Песчано-кремнистая зона:
Под солнцем лежит Аризона,
Похожий на Мексику штат.

Там кактусы (два миллиона!)
До самого до небосклона,
Высокие свечи, стоят.

Там ползают пестрые змеи —
И суслики, прыгнуть не смея,
Там жалко предсмертно свистят.

А ночью — иная планета?
В молчании звездного света
Горит немигающий взгляд:

Не кактусы — нет, вурдалаки,
Утопленники в полумраке
Слетаются в мертвый отряд

И пляшут в безмолвной пустыне,
В холодной ночи темно-синей,
Где кактусы утром стоят.

* * *

От волков и от овечек
Бесполезно в темный лес,
А сосед мой — человечек:
Полуангел-полубес.

Я кружиться в хороводе
В одиночку не могу,
Я китайца в огороде
Ухватил бы… за ногу.

Ни Пегас, ни белый лебедь
Не везут меня к луне,
Я валяюсь в синем небе
С черной вечностью на дне.

И в дуду, дурак-старатель,
Дую из последних сил,
Но бессмертия, читатель,
Я — увы! — не заслужил.

* * *

Я — недорезанный буржуй. (Надеюсь,
Теперь уж не дорежут.) Ананасов
И рябчиков жевать не приходилось,

А приходилось — мерзлую картошку,
Изысканного розового цвета,
Противно сладковатую. И рыбу

Копченую — и жесткую настолько,
Что надо было ею бить нещадно
По мраморному бюсту королевы

Виктории, чтоб размягчить. И соли
В ней было столько, сколько в океане.

Как хорошо, что нас не расстреляли!
Ведь если бы прихлопнули, то как бы
Я дожил до восьмидесяти? То-то.
Но это, милый, не твоя забота.

* * *

Здесь тоже и березы, и рябины,
И в поле тютчевские паутины.

Пахучее тепло сухого сена,
И в палых листьях слабый запах тлена.

И даже клин над лесом журавлиный,
И пруд, где выгиб шеи лебединой.

И будто липы дедовской усадьбы.
Мой дед и бабка. Воскресить, сказать бы…

Нет, не они, и нет былой России,
И мы, душа, напрасно попросили.

А все же — дар, «у гробового входа»:
Здесь будто новгородская природа.

Как будто мы недалеко от въезда
В Порхалово Крестецкого уезда.

* * *

Ты тоже с луны свалился, лунатик, приятель, я знаю:
На луне оказалось уныло, ты соскучился и зевая

Упал на эту планету, рассеянно сел на верхушку
Высокого дерева, увидел жеребенка, речку, телушку.

Увидел разные доски, запрещавшие то или это:
С высокого дерева плевал ты на глупые эти запреты.

Ты понял потом, что запреты бывают и умные тоже:
Но глупых запретов не слушал, лунатик, мой ангел, и позже.

Листва прекрасно шумела, и мелкая синяя птица
Кормила птенцов желтоватых, очевидно желавших
кормиться.

Листва прекрасно сияла, и дятел стучал не жалея
Клюва, как будто стучался в неразумный лоб фарисея.

Но у законника, ясно, была в голове уже птица:
Сидел нахмуренный филин, восклицая: «Ах, я девица!

Мне стыдно слушать такое! Уйдите, нахал, безобразник».
Оставив его в покое, пошли мы с тобою на праздник.

В подлунном мире недолго мы будем, лунатик, приятель.
Давай шутить и смеяться. А после, ну что ж, заплачем.

* * *

На карусели. Или – на качели:
То в царство Зла, то в мир Добра?!
Мы постарели. Но – не повзрослели:
Все та же легкая игра.

Дунь в дудочку. Из маленькой свирели
Мы извлекали тонкий звук.
Как будто эхо нежной эмпиреи
Пронизывало все вокруг.

Был влажный день, прохладный дух сирени.
Был геликоптер над рекой.
И тучи проплывали и серели,
Протягиваясь далеко.

Кружились кони старой карусели,
И пламя изрыгал дракон,
И Ева пролетала на качели,
И Змей нам посылал поклон.

Добро и Зло?.. Мой друг, ведь мы хотели
Загадку бытия решить.
Душа играла в постаревшем теле
И дергала сухую нить.

И красками неяркой акварели
Был тронут воздух. И слегка
Мы вдруг задумались, когда светлели
(Почти по-райски?) облака.

* * *

Те жалобы в земном аду
Приятной рифмой приукрасить,
Про нашу общую беду
Сказать, гарцуя на Пегасе,

И за непрочные цветы,
Вися над бездной, уцепиться,
Кусочком каждым красоты
Пленяться (камнем, садом, птицей).

Не без иронии порой,
Приманчиво приукрашая,
Кого-то утешать игрой,
Миражем маленького рая.

Наперекор глухой судьбе
Украсить бедные печали.
То о себе, то о тебе…
И написал я Пасторали.

* * *

Друг, посадят вас на электростул
За растление и прогул
(Я по дружбе сладко зевнул).
На десерт будет лампочка Ильича
(Как мешает сидеть свеча!),
Превратится Сезам в желтый Содом,
В желтый дом, в дымный бедлам,
Но вам будет упомянутый тарарам
До лампочки, потому что электростул
Вас унесет — ковер-самолет! —
Туда, где вас не то еще ждет.

* * *

Еще танцуют смуглые подростки
На старой площади провинциальной,
И проплывают пестрые обноски.
Еще торгуют пестрые киоски
Мороженым и мелочью сакральной:
Горящими сердцами в пестром воске,
Медальками Гонзаги или Костки,
Святых юнцов с их верой беспечальной.

Мне быть святым не хочется. Мне снится,
Что как-то удалось омолодиться,
С пленительной смуглянкой закружиться
И что она ко мне неравнодушна,
Что в мире все заоблачно, воздушно,
Что мы летим, греховны, но безгрешны
(И поцелуи долги и неспешны) —
Над крышами костела и вокзала,
Как легкие влюбленные Шагала.

* * *

Задумываясь в лунном полусне,
Душа на зов не отвечала,
Но музыка запела о войне
Огромным грохотом обвала.

Казалось пережившему войну,
Что всё рвалось и всё дымилось,
Но ветер возвращался в тишину,
Как бы сменяя гнев на милость.

* * *

В полуночное царство лунатиков
Мы из темного царства фанатиков
Улетим на Коньке-Горбунке

И ночным голубым привидениям,
Облакам с голубым оперением
Поясним, что летим налегке,

Что мы званы в Созвездие Лебедя,
Что с Землей разлучаемся нехотя,
Потому что иначе нельзя.

И растаем, по звездам скользя.

* * *

«Руководство для свежеумерших». Обложка
в семь цветов и недорого. Все же
я не купил. К чему опережать события? И может,
пожалуй, устареть. Ведь в наши дни
так быстро все меняется. К тому же
я, может быть, бессмертен. Так зачем
выбрасывать на ветер деньги?

* * *

– Кого здесь нет, прошу поднять руку!
Я не поднял. Меня не было, но
Было лень поднимать. Пусть вместо меня
Обе руки поднимет
Мой читатель, которого тоже,
К моему сожалению, нет.

* * *

По небу ходят андрогины –
Невеста то же, что жених.
Оттенок сизо-голубиный
Просвечивает в плоти их.

Две голубые половины —
Под стать сиамским близнецам.
Но двуединой сердцевины
Я не пойму, приятель, сам.

Библейские женомужчины
Гермафродиты? Да и нет.
Нам не понять такой картины:
Закат и вместе с тем рассвет.

Эдема странный обитатель
Раздвоен, да, но двуедин.
И только вы, мой друг читатель,
Наполовину андрогин.

* * *

Дал объявление, что обменяю
Свой возраст — восемьдесят — на семнадцать.
Вы думаете, кто-нибудь ответил?
(Был светлый вечер, легкокрылый ветер.)

Так не хотите, мальчики, меняться?
Вот молодые: злые эгоисты!
Ну, к черту! Я раздумал: отменяю.
Играйте туш, небесные горнисты!

Мы грешники: нам помирать опасно…
Иосифа Прекрасного напрасно
Мафусаил молил: «Ну поменяйся!»
Иосиф отвечал: «Иди ты, знаешь», —
И пояснял, куда (не усмехайся!).

А впрочем, я напрасно обижаюсь.
Ну, нет так нет. Насильно мил не будешь.
Какая тут обида? Только жалость.
Они не ангелы. Не боги. Люди ж.
(Сквозь темный дождь к могиле приближаюсь.)

* * *

Я сочинил премиленькую пьеску
О том, что кошка вышла за кита.
Не за кота. В ней было много блеску,
Но я забыл… Не помню ни черта.

Во что сыграем? В бридж или в железку?
Какая ночь по небу разлита!
Я в карты проиграл на днях невестку,
Точней — невесту. Девушка — мечта!

Что мне добавить к этому гротеску?
Что рыба-кит длиннее от хвоста?
Увы, убили душку Чаушеску,
Бай-бай навек, земная суета.

Я получил судебную повестку.
Как ночь прозрачна, улица пуста!
Кит проглотил Иону. Но в отместку
Пророк Иона — проглотил кита.

* * *

Кролики и крамбамбули каламбурят
по-каракалпакски,
Каролинги вместо Килиманджаро говорят
Кракатау,
Ихтиозавры и психиатры говорят кра-кра
или мяу.
А в Папуасии мамуас женился на таксе
Максе,
Морскую свинку Селинку в Египте
случили с Сфинксом,
И у них родилась пирамида между Марсом,
Марксом и Минском.

КАРТИНА В БОСТОНСКОМ МУЗЕЕ

Фламандская школа, пятнадцатый век
И будет разорван сейчас человек.

Его четвертуют четыре коня.
О мученик светлый, молись за меня!

Он будет разорван, святой Ипполит,
А сердце мое за него не болит.

За веру Христову его разорвут,
И поднят над крупом извилистый кнут.

И всадники в алых камзолах взлетят
Сейчас (а святые бесстрастно глядят)

Сквозь розы, репейник, сквозь чертополох
Туда, в облака, где невидимый Бог.

И дико ярятся четыре коня,
Но слишком их много, коней, для меня.

Ведь русский поэт, эмигрантский поэт,
Разорван лишь надвое. Кони, привет!

* * *

Задумывался, да, но не додумался
Ни до чего. Ну и прекрасно.
Божественного замысла и умысла
Нам не постичь. «Не плачь напрасно».

Напрасно мудрые ломали головы
Философы и богословы.
Боюсь, что понимали очень мало вы
В предначертаньях Иеговы.

А мы ходили по грибы, по ягоды
И белку легкую ловили,
И серебристых рыбок в светлой заводи
Или в зеленом, темном иле.

На свадьбе пьянствовали и горланили,
Как будто в Кане Галилейской,
И подплывали к неизвестной гавани
Под вечный шум воды летейской.

ПАМЯТИ ЮРИЯ ИВАСКА

В Печорах, где природа не нарядна,
Есть церковь малая Николы Ратна.

Кубическая, белая, простая,
Она поет, из праха вырастая.

Никола Ратный, храбрый Божий ратник
Нас осенял хоругвью в Светлый Праздник.

Святил священник куличи и пасхи.
Я там узнал о Юрии Иваске.

У белой звонницы Николы Ратна
Мы повстречались в тишине закатной.

Игрок «Играющего человека»,
Он стал мне другом. Другом на полвека.

Музеи, церкви, города и веси
Мы повидали, восхищаясь вместе.

На Мексику, на Рим, на древний камень
Он отзывался страстными стихами.

А в старости была ему услада:
Увидеть блеск державный Петрограда.

И он смотрел, взволнованный, влюбленный,
На Стрелку, на Ростральные колонны.

И легкую гармонию Растрелли
Он понял, как другие не умели.

Пускай сиянье питерского солнца
Сойдет в раю на русского эстонца.

Пускай в раю сияет незакатно
Ему любимый храм Николы Ратна.

* * *

Мы уйдем, не давая отчета
Никому, не спросясь никого.
Превратятся тоска и забота
В своеволие и торжество.

Станет музыкой тусклая скука,
Даже злоба прославит Творца!
От высокого, чистого звука
Ледяные смягчатся сердца.

И в пятнистой игре светотени
Под каштанами старых аллей
Эмигрантской толпой привидений
Доберемся до русских полей.

Две вороны да иней на крыше,
Воздух осени в роще горчит,
И на кладбище пение тише
Под сереющей тучей звучит.

* * *

Всё уладится, а не уладится —
Обойдется как-нибудь.
Белый голубь к нам летать повадится,
Провожать в последний путь.

Хорошо, что хорошо кончается:
Голубь запоет, как соловей,
Ветка золотая закачается
Над моей могилой и твоей.

Но в краю чистилищного холода,
В буре адского огня
Дух Святой не снидет в виде голубя
На тебя и на меня.

* * * «…О, если бы ты был холоден горяч! Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Откровение Иоанна Богослова 3: 15,16

В тени молчания Господня
Я поживаю понемногу.
Мое вчера, мое сегодня,
Наверно, неугодны Богу.

Хоть никого не убиваю,
Ни разу не ограбил банка
(Напрасно!) и не замышляю
Украсть богатого ребенка,

Но… мне ни холодно, ни жарко,
Лишь чуточку — беда чужая.
И, знаешь, мне почти не жалко,
Что теплый не увидит рая.

Я теплый? Кажется… А впрочем,
Удастся без больших стараний
Стать в крематории горячим,
Холодным — пеплом в океане.

* * *

К раззолоченным храмам Бангкока
Мне вернуться уже не придется
И на ярких базарах Марокко
Не удастся опять торговаться.

Не придется опять любоваться
В Тонанцинтле веселым барокко
И уже не вернуться проститься
С черным камнем, с пятою Пророка.

Не вернуться к немому величью
Сероватых камней Мачу-Пикчу,
Не вернуться к Рамзесу Второму,
К рыжевато-песчаному храму.

Огонек мой совсем на исходе —
И пора успокоиться, вроде.

Отдыхая у берега Леты
(Дать Харону две медных монеты!),
Иногда вспоминаю, отчасти,
О былом незаслуженном счастье.

* * *

Надменное презрение верблюда
(Я побоялся на него взобраться)
Запомнилось. Лежал навоз. И груда
Цветистых ковриков — товар Махмуда.
Блестела ярко медная посуда.
И девочка вела меньшого братца.

И в желтых шлепанцах, в чалме зеленой
Старик прошествовал самовлюбленный,
И голос молодого муэдзина
Запел тягуче, что Аллах — Единый,
И лакомился молоком беспечно
Кот, не слыхавший, что ничто не вечно.

Ну не совсем: стояли пирамиды.
Но не молилась в капище Изиды
Богине египтянка молодая,
А сфинкс, обезображенный, безносый,
Не задавал извечные вопросы,
На молодость и старость намекая[3].

* * *

Ты бы хотела увидеть
Небо в алмазах?
Разве тебе не довольно
Звездного неба?

Ты бы хотела увидеть
Ангела в небе?
Разве тебе не довольно
Первого снега?

Разве тебе не довольно
Моря и ночи?
Лунных теней и деревьев,
Лета и ветра?

Москва, 1992 * * *

Давайте поблагодарим
За светлый дождь и легкий ветер,
За парус, уходящий в Крым,
За силуэт на минарете,

За бледный над горами дым,
За дворик, где играли дети,
За смуглое тепло, Карим,
Руки в серебряном браслете,

За розы — «только нам двоим» –
За ящериц на парапете,
За то, что мы живем на свете,
Давайте поблагодарим.

* * *

Милая девочка мне
Подарила осколки бутылки,
Брошенной в море давно.

Как обточило их море!
Нежно мерцают они,
Светлые аквамарины.

Так же обточит и нас,
Друг мой, житейское море.
Только не будем мерцать
Светлыми каплями мы.

Будем тускнеть — и не знать,
Была ли в бутылке записка,
Что-то о душах людей,
Гибнущих — нет, не о нас.

Москва, 1992 * * *

Мы в темно-рыжий город Марракеш
Давно, упорно собирались.
И вот — доехали. Скорей кус-кус доешь
И отложи самоанализ.

Не спрашивай себя, зачем мы тут,
Зачем вчера купил я феску,
Зачем купил поддельный изумруд
И голубую арабеску.

Зачем роскошествуем мы, живя
В гостинице «Семирамида»?
— Затем, что душу ест, мучительней червя,
Терзает давняя обида.

Обида на судьбу за годы нищеты,
За годы грусти и печали,
За то, что ты старик, что старикашка ты,
Что мы к веселью опоздали.

Прекрасные ковры, и розы, и коньяк,
А зубы девы — жемчуг мелкий.
У края бездны я хватаюсь, как дурак, –
За безделушки, за безделки.

* * *

Летали вороны над темным селом,
Над церковью, отданной бесам на слом.

Отравлена речка и голы поля —
«А ты не мешайся, ступай себе, бля!»

По кладбищу ночью пойдем в листопад:
Там кости расстрелянных слабо стучат.

И колокол, сброшенный, тайно звенит,
И много разбитых, надтреснутых плит.

А ветер в бурьяне высоком шумит,
Потом прилетает в разрушенный скит.

У взорванной кельи сидел домовой
И слышался жалкий, озлобленный вой.

По-русски подальше послал он меня,
Шумели деревья, могилы храня,
И ждали убитые Судного Дня.

Москва, 1992 * * *

Я тоже в Париже
Сидел без гроша,
И долу все ниже
Клонилась душа.

Но в грусти-печали,
Как светлый Грааль,
Мне жить помогали
Бодлер и Паскаль.

Я важен: я выжил!
Но — как с этим быть?
Туристу в Париже
Никак не забыть

Тех жалких харчевен,
Тех русских могил,
«Когда легковерен
И молод я был».

Москва, 1992 * * *

Мы сидели на кольцах Сатурна,
Ели поп-корн, болтали ногами
И смотрели, как быстро и бурно
Расширяется пламя под нами.

Да, нам некуда было деваться,
А на родину нас не пускали.
Мы к Полярной Звезде, люди-братцы,
Улетим на алмазной спирали!

Там заманят свободной любовью
Три сирены в сиреневой дымке
(А захочется вдруг в Подмосковье —
Путь свободен душе-невидимке).

Но от страсти порочной и бурной
Мы бежали сквозь льды голубые
И вернулись на кольца Сатурна
И к любимой своей ностальгии.

Москва, 1992 * * *

Сказали нам, что мир лежит во зле
(«Ну и пускай! И так ему и надо!»)
Мы слышали о дьяволе-козле,
Лукавом змее раесада.

Сказали нам: прекрасные цветы –
Всего лишь сатанинские соблазны,
И нет на свете Божьей красоты:
Одни лишь чертовы миазмы.

Но я аскетов слушать не хочу
И, поддаваясь искушенью,
Любуюсь ласточкой, помчавшейся к лучу,
Пахучей, праздничной сиренью.

А пчелы золотятся и жужжат,
И сад сегодняшний и здешний,
И радует греховный аромат
Черемухи или черешни.

И золотым бесовским наваждением
Осенней рощи восхищаясь,
Прельщаюсь вратоадовым прельщением –
И на прощение надеюсь!

ИЗ ЦИКЛА «БОЛЬНИЧНАЯ СЮИТА» Михаилу Креспу

Могло быть хуже? Да, могло быть хуже…
На западе полоска стала уже.
Какой печальный северный закат!

Сломал плечо я. Душечка — больница?
От жалости к себе почти не спится.
Я себялюб. Прости. Я виноват.

Под Новый год в больнице. Боль и слезы.
На столике (ты угадала) — розы
Не утешают. Горек виноград.

Да, боли. Наказание Господне?
За себялюбие? Вчера, сегодня
Я чуть не плакал. Да, увы и ах.

Но — выздоравливаю понемногу.
Весной на подмосковную дорогу
(Всю в лужах, листьях, мокрых воробьях)

Я выйду с палкой. Здравствуйте, березы!
Скучал без вас. Ах, радостные слезы!
Еще я жив, я не холодный прах.

Сирень, лопух, орешник и скворешник!
Когда умру, невидимый нездешник,
Приду сюда. Унылей в небесах.

* * *

Кто садится на тигра — безумец.
Я не пробовал. Лучше не надо.
Вообще, нам давно не до тигра.
Нас носила нечистая сила.

Да, останутся рожки да ножки
(Мы рогатей чертей, как ни странно).
Продавайте рога и копыта,
Помолчав, уходите со сцены.

Мы протиснемся в райские кущи?
Нас апостол прогонит с позором.
А в чистилище скучно, уныло,
Но в аду — оживленно, и столько

Там знакомых, друзей и соседей!
Но не только: там Гитлер и Сталин!
Мы присвистнем и спросим: — хер Хитлер?
Как дела, дорогой Джугашвили?

Пахнет серой и здорово жарко?
И от бесов нигде не укрыться?
Надо, Coco, страдать научиться
И в кипящей смоле прохлаждаться!

* * *

Да, мы с Гамлетом родные,
Спросим тоже: выть? не выть?
Безобразия земные
Трудно будет позабыть.

Да, терпели, да, страдали,
С горя «поминали мать»…
Горя, боли и печали
Было нам не занимать.

Отстрадаем муки эти
И уснем последним сном.
И на том, на лучшем свете,
В райском свете — отдохнем!

Да, скучали, да, грустили,
Но мечтали — пофорсить:
В неземном автомобиле
К райским кущам подкатить!

Или… в ад, к чертям, с разбега
Сиганем?.. не в небеса?
Пропадай, моя телега,
Все четыре колеса!

Пожалей меня немножко,
Друг читатель, нас вдвоем.
Запузыривай, матрешка,
Завтра по миру пойдем!

* * *

Перестань дурачиться,
Богу помолись,
Райского землячества
Крылышком коснись.

Нет у Вани крылышек?
Быстро отрасти!
Из последних силушек
К Богу возлети!

Господу пожалуйся
На житье-бытье:
Допусти, пожалуйста,
В царствие Твое!

Ну, а вдруг захочется
В карты поиграть?
Погулять с молочницей,
С девкой переспать?

Осушить чудесинку,
Спеть — и смех и грех —
Прогорланить песенку
Озорнее всех?

Нет, небесным силам ты
Подойдешь навряд,
Зря с кувшинным рылом
Лез в калашный ряд!

* * *

Разное что в жизни было —
Будто сивая кобыла
Безобразно подшутила.

На горбу переселенца
Черт выкидывал коленца,
Крал у девок полотенца.

К черту новые ворота!
Жить барану неохота:
Знай стригут в четыре счета.

Не бараном быть, а волком?
Выть на месяц над поселком,
Жаловаться снежным елкам,

Говорить им: — Елки-палки!
Дни мои скучны и жалки!
С кем дружить? Вороны, галки…

Если б в чертовой метели
Звук пастушеской свирели!
Сделай, Боже, в самом деле!

* * *

Мне куролесится. С карниза
Столкнуть лунатика хочу.
Я в городе, простите, Пиза
С наклонной башни полечу.

Мне хочется покувыркаться,
Пройтись по миру колесом,
На небе голубого братца
Кормить отравленным овсом,

Уснуть в обнимку с птицей Феникс,
В горячем пепле с ней лежать,
И заграбастать кучу денег-с,
Звезду купить — и проиграть,

Женить луну на счетоводе,
Дракона гладить по спине,
Ловить и дядьку в огороде,
То в Киеве, то в бузине

И, прыгая по волчьим ямам,
Писать собаку через ять,
Стишки четырехстопным ямбом,
Подпрыгивая, сочинять!

* * *

Всё шуточки, всё пустячки.
Шутник — в палате.
Здесь розоватые очки
Мне б очень кстати.

Скучища. Раковый отдел.
Рентген да скальпель.
Смешно, что доктор не велел,
А то б я запил.

В чужую землю гроб… Да что ж,
Не все равно ли?
Смешно! Здесь тоже отдохнешь
Совсем без боли.

В родной земле — лежать милей?
Смешно. Едва ли.
Запой хоть курский соловей —
Вы б не слыхали.

Всё чепуха, всё ерунда —
Смешно, потешно.
А родина — она всегда,
Она, конешно…

* * * Ольге Кузнецовой

А надо бы сказать спасибо:
За кринку молока парного,
За черную ковригу хлеба,
За небо с кромкою лиловой,

За двух небоязливых галок,
Собаку с мордой черно-сивой,
За то, что на порог упала
Для нас желтеющая слива.

За ветки в глиняном кувшине,
За ветер, веявший с востока,
За вкус черники темно-синей,
За связки чеснока и лука,

За дыню, зревшую у входа,
Свинью, запачкавшую рыло,
За то, что милая природа
К нам, видимо, благоволила,

За желтый мед (ты помнишь запах?),
Пахучий сыр и карк вороны
(И черный кот на белых лапах
Ходил кругом, хоть неученый),

За то, что лиловела кашка
И ежевика поспевала,
За то, что добрая кукушка
Нам долгий век накуковала,

За стуки дятла-лесоруба –
Сказал ли я за все спасибо?

Подмосковье, 1992

ИЗ НЕОБПУБЛИКОВАННОГО