Георгий Гуревич - Они же деревянные

• Название: Они же деревянные
• Автор: Георгий Гуревич
• Жанр: Научная Фантастика

---

А небо было такое неправдоподобно синее, такое бесстыдно лазурное! Ни одного облачка, хотя бы для приличия. И солнце грело, грело по-весеннему. Выйди на балкон и загорай!

- Один только разок, раз в жизни уступи, - канючили лыжи.

- Порядок превыше всего, - отвечал я поучительно. - У людей есть характер. Что намечают, то и выполняют. - Ра-а-азочек, - хныкали лыжи.

- Хватит! Я злился, потому что мне не хотелось выдерживать характер. Тошнило от этого "Введения". Швырнуть бы книгу под стол, нырнуть ласточкой в белое и голубое.

И тут появилось Искушение.

Как и полагается искушению, явилось оно в образе молоденькой девушки - курчавой, курносой, смуглой, с чуть вывороченными, как у мулатки, губами и несуразно зелеными веками. Моя соседка с верхнего этажа. Давно ли была школьницей в черном передничке, бегала ко мне решать задачки по стереометрии, а вот уже веки мажет зеленью, глазками научилась стрелять.

- Доброе утро, Викпалыч, - пропела она. Обычно я называюсь "дядя Витя". Обращение по имени-отчеству - предисловие к умильной просьбе.

- И чего же ты хочешь, егоза?

- Викпалыч, вы не пойдете сегодня на лыжах? Пойдемте! День такой расчудесный!

- Я работаю, - сказал я мрачно. - Пойди с Толей.

- Лучше с вами, вы мне расскажете интересное. Они же такие ну-у-удные!

Толи - "они", потому что их двое. Один - офицер, другой- инженер. У одного серьезные намерения, у другого неведомо какие, кажется, он просто мямля. Один по душе папе за твердость, другой - маме за мягкость. Сама девушка не спешит с выбором. Ей нравится нравиться. Нравится, что ее фигуркой любуются все подряд офицеры, инженеры, мамины подруги и папины друзья, даже соседи по лестнице, пожилые холостяки вроде "дяди Вити".

- Викпалыч, ну один разок, ну прошу вас, ну пожалуйста!

Беда с тобой. Искушение!

И через полчаса мы уже тряслись в метро: она - в изящном бежевом костюме и красной шапочке с миленьким помпоном, я - в мешковатом коричневом, с носками, натянутыми на шаровары, и тоже в вязаном колпаке с помпоном... нелепым. Она прижимала к сердцу свои немые крашеные деревяшки, и я прижимал свои - немые от восторга. Впрочем, я уже упоминал, что мои говорящие вещи на людях помалкивают. Зато вечером будет конференция в моей квартире. Там уж меня обсудят, там пропесочат, там посмеются, как же быстро поддался умильным глазкам твердохарактерный проповедник твердых планов на каждый день.

Пока все шло хорошо, просто великолепно. Даже на последней станции не было очереди на автобус, видимо, в других домах лыжи уже были законсервированы на лето. Мы сидели рядом в автобусе, я щеголял цитатами из классиков ("Ах, дядя Витя, вы всегда были такой умный, с самого детства?"). И лыжня была подготовлена в Мешкове, укатана сдающими нормы и освобождена от воскресных ковылял. Сразу же у остановки застегивай крепления и кати под горку, через овражек, в выемку. Летом в этой выемке тенисто и грязно, не просыхает, а сейчас чистенько, прибрано, рассыпчатый снежок, сосновая колоннада ведет в анфиладу полян. А там высоковольтная линия, проспект, залитый солнцем. Подмерзший снег, как толченое стекло, слепящие искры в каждой снежинке. Переливаются, перебегают, меняясь местами, как в игре "третий лишний". И небо голубое, и лыжня голубая, тени в ямках голубые, или же синие, или лиловатые. Каждый след от валенка - цветное пятно, а вдоль опушки кружевной узор ветвей - суздальское узорочье, ярославские наличники. В основном голубое и белое, белое и голубое. Но чтобы глаз не скучал, там и тут цветные брызги на снегу: лыжники в алом, малиновом, шоколадном, зеленом, оранжевом и... бежевом.

Все сияло, и сиянье вошло мне в душу. Я пил свежесть, кусал кисловатую свежатину, глотал ее, не прожевывая. Грудь, набитая кислородом, расширилась, плечи расправились, налились силой. Я откидывал метры палками: мах! мах! И стряхивал на снег годы. Так они и посыпались: пятидесятый, сорок девятый, сорок восьмой... сороковой, тридцатый... Несся за девчонкой лохматый студент с журналистского, азартно орал во псе горло: "Ходу! Ходу! Темп давай, козявка!" Нарочно приотставал, давал фору, чтобы нагнать шутя. Сердце у бежевой было здоровое, дыханье хорошее, а ножки все-таки коротенькие, не чета моим ходулям. Да и трудно ли было мне переставлять ноги, когда лыжи сами несли меня. Несли! Я стоял, и сущности, то на правой ноге, то на левой. Приседал перед впадинами, выпрямлялся на горбах, вбок клонился от веток, но стоял. Слегка пританцовывал, исполнял "па-де-лыж". Не бывало такого танца? Я отрабатывал его в лесу. Плечами, локтями набирал скорость, задниками отбивал чечетку и замирал на пуантах: одна лыжа несет меня, другую я сам несу в воздухе, наготове.

- Ой, не могу, - сказала девушка, останавливаясь у красного столбика на перекрестке. Очень полезные эти столбики, мешают заблудиться в лесу. Счет у них как на картах: с запада на восток, первый ряд - самый северный, второй - южнее. Смотришь на затесы, как на компас. - Ой, не могу, дядя Витя, загоняли совсем!

Щеки у нее блестели, глаза блестели. Пуще всего блестел кончик носа.

- Хорошо? - спросил я самодовольно, как будто именно я посадил этот лес и обсыпал его свежим снегом.

- Ой, спасибо, дядя Витя! Можно, я поцелую вас? Сейчас-то я понимаю, что целовала она не меня. Целовала голубизну и белизну, кружева инея, кисловатый воздух и пахучий снег, подвенечную чистоту каждого сугроба, красоту леса свою собственную юную красоту. Радость бытия надо было выразить поцелуем, и только мои губы были поблизости. Но тогда я принял ее благодарность как должное, словно впрямь я заготовил для нее этот сияющий день, преподнес его спутнице, как букет. Ну, конечно, она должна была поблагодарить за такой подарок.

- Только один поцелуй за всю красоту? - возмутился я.- За каждый километр надо в отдельности.

- Ой, не мелочитесь, дядя Витя! Посчитаемся на обратном пути.

- А ты хотел дома сидеть, - сказали лыжи тихонько, нарушая заповедь молчания.

- Что вы сказали? - насторожилась девушка. - Ах, ничего, мне показалось! Ну, ловите тогда!

И метнулась влево, на боковую дорожку.

А с той дорожки лыжня вывела нас на горбатое поле, а с поля - в березовую аллею. Кора на солнце казалась оранжевой, неправдоподобно оранжевой, а верхние веточки были розовыми и почти прозрачными: растопыренные детские пальчики наивно хватали небо. По аллее мы скатились в канаву, снова на горку, оттуда в сероствольный ельник.

- Догоняйте, дядя Витя!

Зачем задирается? Не уйти ей от меня. Семенит, коротконожка, а у меня мах, лыжи-скороходы, трехметровый шаг.

Вот за три метра и заметил я то ноздреватое пятно. В голове мелькнуло: "Ледок... скользко..." Мелькнуло: "Лыжня сбита... но проскочу авось..." Левая лыжа скользнула на бугорке, соскочила на правую лыжню, правая лыжа наехала на напарницу, и, скособочившись, я позорно плюхнулся в снег.

Э-эх, те-па!

Ничего не поделаешь, пришлось окликать бежевую, признаваться в своем позоре.

Помаленечку, кое-как передвигался я теперь, не парил - возил ногами. Бежевая мелькала впереди, уходила на полкилометра, потом поджидала меня у красных столбиков, уже не сияющая, недовольно хмурая.

- Видишь, не трагедия, - сказала мне сломанная лыжа.- Иду, могу идти. Мы еще походим по зимнему лесу... и не только сегодня.

- Молчи уж, - огрызнулся я. - Неслась не разбирая дороги. Правая, левая где сторона? Съехала бы в снег, а то на чужую лыжню...

Конечно, я несправедлив был. Моя вина. Что спрашивать с бедняги? Куда вел, туда и шла.

Итак, путь наш лежал через ельник. После снегопада нет ничего удивительнее ельника. У лиственных только бордюр на сучьях, только горностаевая опушка на веточках. Сосны, те натыкают себе комья на иглы, этакие шары, словно собираются швыряться снежками. А в ельнике выставка сугробной скульптуры. На каждой лапе распластался зверь: белый медведь, или белый тюлень, или белый удав, или белый крокодил даже - в ельнике и такие есть. А вон девица в платочке, а там мать с ребенком, а там ребятишки сцепились в борьбе, парочка обнимается, носатый леший, лошадиная голова. Дед Мороз еще один... Шли бы мы с бежевой вровень, через каждый шаг окликали бы друг друга: "Смотри туда! Смотри сюда!"

Но бежевая мелькала впереди. И я сказал лыжине:

- Гляди в последний раз, несчастная. Любуйся перед пенсией.

- Я же работаю, не жалуюсь, - проскрипела она.- Мы еще походим по зимнему лесу, правда же? Даже лучше, когда не несешься сломя голову. Видишь больше.

Зимняя красота успокаивала. На опушку мы вышли в благостном настроении. Не в первый раз выходили на это место и все же ахнули: "Какой простор!" Перед нами расстилалась долина замерзшей речки, маленькой речонки, даже имя толковое ей не придумали, называют Незнайкой. Но лежали перед ней снега незапятнанной белизны, а за ней высились крутейшие склоны: никто оттуда не катился, лесенкой спускались даже самые отчаянные. А за склонами, насколько взор хватал, синели и синели леса, на каждом холме синяя шапка. И хотя знал я (по карте), что за этими лесами и деревни, и садово-огородные участки, и поселки городского типа, но поселки не были видны, и представлялось, что тянутся эти леса до полюса и через полюс неведомо куда, до самого края света. Войдешь туда и утонешь, не выберешься вовеки.