Борис Сапожников - Звезда и шпага

• Название: Звезда и шпага
• Автор: Борис Сапожников
• Издательство: Ленинградское издательство
• Жанр: Боевая фантастика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9942-0641-6

Красные комиссары, коммунисты 1930-х получают важнейшее задание: перенестись в XVIII век и примкнуть к восстанию Емельяна Пугачева. Удастся ли им, используя все свои знания, одолеть самого Суворова, привести пугачевское войско к победе, свергнуть самодержавие, заразить бедноту екатерининской эпохи идеями марксизма-ленинизма и начать строительство «новой жизни»? Никому не известно, чем закончится эта авантюра. Между героической армией Российской империи и огромным войском казаков и крестьян, распевающих «Интернационал», разгорается поистине страшная война. Силы, казалось бы, равны, и у каждой из сторон своя правда…

Этот роман нельзя считать продолжением романа «Наука побеждать». Несмотря на общую тему и схожесть жанров.

---

Разогнавшись до быстрого — иначе, ударного — галопа, мы врезались во фланг и тыл увлекшихся избиением самохинских драгун. Я конём наехал на первого из них, отчего скакун его попятился как-то боком, а я, приподнявшись на стременах, рубанул его с плеча, ощутив привычное лёгкое дрожание палаша. Клинок разрубил пугачёвца до середины груди, дробя кости, разрывая мышцы, превращая в кровавую кашу лёгкие. Конь его бросился в сторону, унося на себе мёртвого всадника. Я же пришпорил своего, заходя ко второму пугачёвскому драгуну под левую руку. Он попытался развернуться, но не успел — я ударил его сзади по шее, начисто срубив голову. Но тут враг опомнился, развернулся к нам лицом, началась обыкновенная для любой схватки толкотня. Мы обменивались ударами палашей, рубили друг друга с плеча. Наземь полетели треуголки и картузы, повалились люди и лошади. Мы напирали, пугачёвцы сдавали позиции. Кони их уже подустали, да и всадники их работали палашами не так расторопно. Ну и мещеряковцы, конечно, воспрянули духом и надавили на пугачёвцев, ударив в штыки и обстреляв фланг самохинских драгун. И те не выдержали. Побежали. Мы бросились за ними, с седла рубя удирающих пугачёвцев. Я ловил момент, когда конь мой движется вверх, приподнимался на стременах и наносил удар — по шее скачущим, по голове или плечами бегущим. И тяжёлый клинок палаша рубит врага — раскраивает черепа, и шапочка или картуз не спасает, ломает рёбра, сносит головы начисто. А я мчусь дальше, настигая следующего врага.

Вернувшись к так и стоящим на берегу Медведицы мещеряковцам, мы спешились, чтобы дать отдых усталым коням. Сам сукин поручик Мещеряков, славящийся на всю Добровольческую армию жестокостью, трусостью и корыстолюбием, был, конечно же, жив-здоров и даже не ранен. Мундир его был покрыт пятнами только от пороховой гари. Он усмехнулся мне и коротко козырнул.

— Премного благодарен, господин поручик, — сказал устало, опираясь на мушкет с девственно чистым штыком. В рукопашной он, похоже, участия не принимал. — Даже не знаю, что бы мы без ваших драгун делали.

— А что вы, собственного говоря, поручик, — спросил я у него, — делали здесь? Село, — я махнул себе за спину, где торчали соломенные крыши хат Берова, — намедни посетили каратели Муфеля.

— Мы, господин поручик, — глазом не моргнув, ответил Мещеряков, — успех Муфеля закрепляли. А то ведь и так бывает, что раз в деревню замирили, вроде всё честь по чести, но стоит отвернуться, как холопы хлеб Пугачёву повезли.

— Складно врёте, господин вор, — криво усмехнулся я.

— Меня пока никто за руку не поймал, — в том же тоне ответил Мещеряков.

— Следов на лбу вроде нет, — поддержал я, — но, говорят, есть умельцы, что и их сводят.

— Враньё, — покачал головой Мещеряков. — Невозможно это, никак невозможно.

— Ладно, — сказал я. — Вы своим ходом до расположения доберётесь. А если что, мы небыстро поедем, кони устали, так что мы шагом, недалеко будем. Пальните, и мы прискачем, как ветер. Если кони не падут.

А затем обернулся к эскадрону и скомандовал:

— По коням! Возвращаемся!

Из не самого большого корпуса Добровольческая армия выросла после сокрушительного разгрома под Арзамасом. Костяк её составили офицеры и унтера уведённых на квартиры, для переформирования полков. Они не желали сидеть по домам, пока товарищи их сражаются с врагом. А переформирование в связи со сложностями с рекрутским набором этого года, грозило сильно затянуться. Изрядное число рекрутов забрала Турецкая кампания, где бои шли жестокие и потери наши несли большие, и, конечно же, война с Пугачёвым. Вот и шли офицеры и унтера к генерал-майору Бракенгейму под знамёна Добровольческой армии. Среди них был почти весь офицерский корпус нашего Санкт-Петербургского карабинерного полка. В первую ночь после Арзамасской баталии, когда мы сидели у походного костра — я был со всеми, не смотря на контузию от ранения головы — понимая погибших, все офицеры дали клятву мстить предателям из эскадрона Самохина — уже не поручика, он был лишён всех прав состояния и приговорён к смерти — до последней капли крови. И это был не пустой звук. Пусть говорят, что времена рыцарства давно минули, но дворяне мы или нет, честь для нас не пустой звук и «страшная клятва», как шутя называли её другие, была для нас вполне серьёзным делом. И не будет нам покоя, покуда последний из перебежчиков Самохина не останется лежать в земле, как секунд-майор Ерышев, поручик Парамонов, отец и сын Брюсовы, совсем ещё молодые подпоручики Ипполитов и Стригалёв. Все они сгинули в кошмаре Арзамасской битвы. Ерышева спешили и добили штыками. Парамонова зарубили свои же солдаты, перед тем как перебежать к Пугачёву, как и Стригалёва. Брюсовы до последнего прикрывали Михельсона, обороняли его палашами и закрывали своими телами. Семён Брюсов был зарублен казаками, а сын его Сергей вернулся вместе со всеми, но умер от множества ран, полученных в битве. А Максим Ипполитов из моего бывшего эскадрона получил в самом начале сражения пулю точно между глаз.

Добровольческая армия была сформирована в рекордные сроки. Из офицеров и унтеров формировали конные и пешие полки. Именований не было, ибо не было городов и областей, что содержали бы их, как положено, а потому ограничились «заграничным манером», а именно нумеровали полки, или называли по фамилиям полковников и шефов. Вот, к примеру, наш Драгунский полк называли ещё и Михельсоновым, ибо командовал нами именно Иван Иванович Михельсон, а вторым эскадроном в полку командовал я, не смотря на весьма скромный чин. В подчинении у меня были два подпоручика и сто двадцать бывших унтеров из драгунских полков, что дрались вместе с нами под Арзамасом. Первым эскадроном, к слову, в нашем Драгунском Михельсона полку командовал ни кто иной, как мой знакомец и теперь уже друг капитан Холод.

Ну, а раз армия была сформирована быстро, то и воевать мы начали тоже быстро. Вместе с карателями Муфеля и Меллина. Нашей главной задачей было постоянно держать пугачёвцев в напряжении. А именно впадать в тылы неприятеля, нарушать коммуникации, налетать на деревни, дабы они не поставляли Самозванцу хлеб и, главное, рекрутов. Последних, к слову, обычно отлавливали и забривали в наши полки. Крестьянам было, в общем-то, всё равно за кого воевать — за восставших или за нас. Но были среди них и идейные, и не так и мало было их, распропагандированные комиссарами, они кидались на нас вооружённые одним только дрекольем. Ну и мы тогда в долгу не оставались, вырезали их всех, а после наведывались в деревни, откуда они родом, и, как говорится в старинных легендах, предавали их огню. Комиссаров тоже не щадили, с ними многие, вроде Мещерякова, поступали весьма жестоко. Жгли заживо в домах и банях или разрывали деревьями или ещё что выдумывали в том же духе. Наш полковник подобных жестокостей не одобрял, а потому мы их просто вешали.

Вот так и воевали. Натуральная партизанщина. Никакой регулярной войны. От подобной войны многие ожесточились, озлобились, во всяком крестьянине видели только бунтовщика, а потому врага. А с врагами что делают? Убивают. Вот и жгли целые деревни, вешали сотни человек разом. И если каратели Муфеля и Меллина делали это профессионально, так сказать, работа у них такая на войне, то люди вроде поручика Мещерякова, кажется, даже удовольствие от этого получали. Им главное пограбить, понасиловать, а уж после — пожечь всё, чтобы следов не осталось. Но именно такие и наводили наибольший ужас на крестьян, им достаточно было узнать о том, что идёт Мещеряков, как они мгновенно замирялись и выносили за околицу хлеб-соль и, конечно, водку. Пьяный ведь всегда добрее трезвого. А бывало и комиссаров с пугачёвцами, что в деревнях и сёлах их квартировали, выдавали, лишь бы дома сохранить.

— И что самое неприятное, — говаривал у походного костра наш командир Иван Иваныч Михельсон, покуривая трубочку, — в памяти останутся именно такие вот Мещеряковы со своими зверствами и насилиями. Нам, конечно, медальки какие-нибудь повесят, вроде, «Защитникам-добровольцам» или ещё что-то в этом духе, но когда вернёмся в полк, будут коситься на нас, вспоминая зверства мещеряковых и иже с ними. Станут болтать чёрт-те что, и останется нам только одно — уходить из полка. Да и вообще со службы, а из-за чего, из-за кого, из-за белой кости, что ручки запачкать в этой войне не пожелала, да уродов, вроде того же Мещерякова.

— И что же это получается, Иван Иваныч? — спрашивал тогда у него я, проводя пальцами по отросшим уже усам. Мне было разрешено отрастить их, потому что я командовал эскадроном и был обер-офицером, хотя по чину усов мне положено не было. Но в звании уже давненько никого не повышали — не за что — а какой же драгунский командир эскадрона, почти что ротмистр, точнее капитан, да без усов. Непорядок. Вот потому, сразу по выходу из госпиталя в Великом Новгороде, где формировалась Добровольческая армия, я принялся отращивать усы. — Получается, мы тут воюем, не спорю, грязно воюем, но ведь иначе никак, а те, кто в тылу сидят, будут на нас коситься потом, плевать за спиной, где тогда справедливость?