Борис Сапожников - Звезда и шпага

• Название: Звезда и шпага
• Автор: Борис Сапожников
• Издательство: Ленинградское издательство
• Жанр: Боевая фантастика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9942-0641-6

Красные комиссары, коммунисты 1930-х получают важнейшее задание: перенестись в XVIII век и примкнуть к восстанию Емельяна Пугачева. Удастся ли им, используя все свои знания, одолеть самого Суворова, привести пугачевское войско к победе, свергнуть самодержавие, заразить бедноту екатерининской эпохи идеями марксизма-ленинизма и начать строительство «новой жизни»? Никому не известно, чем закончится эта авантюра. Между героической армией Российской империи и огромным войском казаков и крестьян, распевающих «Интернационал», разгорается поистине страшная война. Силы, казалось бы, равны, и у каждой из сторон своя правда…

Этот роман нельзя считать продолжением романа «Наука побеждать». Несмотря на общую тему и схожесть жанров.

---

— Прорываться! — кричит наш полковник, командующий вторым эшелоном. — Не топтаться здесь! В прорыв! Между каре! Вперёд! Все вперёд!

Его приказам вторят трубы, полковые, эскадронные. И мы рвёмся вперёд. Рубим направо и налево палашами, отчаянно шпорим коней — я толкаю каблуками, — но толку с этого мало. Над каре вьются красные знамёна, значит, противостоит нам элита вражеских войск, гвардейские гренадеры. И ведь, в отличие от нынешней нашей гвардии, они в столица не торчат и офицеры их водку с винами не хлещут почём зря. Нет, это настоящие ветераны, некоторые из них прошли всю эту войну едва не с самого начала. Они дрались жестоко и умело, стреляли хоть не метко, зато часто. И потому особых надежд прорваться через их каре не было. Но мы старались изо всех сил, видит бог, чего нам стоило. Сколько жизней положили мы в той схватке — представить страшно. Вот только если бы мы не рвались мы тогда через штыки гренадер, не удалось бы нам сокрушить их. Нам отдали заведомо едва ли не самоубийственный приказ, чтобы мы в отчаянной схватке, не топчась на месте, как можно скорее уничтожили возможно большее число вражеской пехоты, оставив тем самым фланг и тыл противника без защиты. И мы с этой задачей справлялись.

Ударный комкор Косухин стоял посреди людской крепости, образованной батальонными каре. Он почти не принимал участия в баталии. Командовать смысла не было, солдаты и младшие командиры отлично справлялись, даже старшему комсоставу было нечего делать. И они вставали в ряды каре, стреляя из мушкетов, словно простые красноармейцы, ведь все они вышли из рядовых и умели обращаться с ружьями довольно хорошо. Комкор смотрел на тающие, словно кусок сахара в стакане чая, квадраты каре, на падающих под копыта вражеских коней людей в серых шинелях, на тех, кто вставал на их место, когда на секунду, когда на куда большее время, однако неизменно падали и они. Его красноармейцы ударных батальонов, гренадеры, умирали, а он, их отец-командир, стоял в центре людской крепости и глядел на это. Не было у него права встать в один ряд с ними, ведь он уже представитель высшего комсостава и своей жизнью и смертью вольно распоряжаться не мог. Он должен пережить неизбежную гибель большей части его красноармейцев, а когда те дрогнут или же придёт приказ от Омелина, отвести их в тыл. Для переформирования и принятия на себя нового удара пехоты или кавалерии противника. Главное, не допустить паники, не дать солдатам побежать, спасти наибольшее число их.

Давка и сутолока царила страшная. Многие всадники противника в зелёных и белых мундирах, в кирасах и без них, продолжали сидеть верхом на уже мёртвых лошадях. Третья шеренга вела огонь, интенсивный, но крайне не меткий. Ведь стрелять приходилось по конному врагу, да к тому же, не смотря на то, что красноармейцы первой шеренги опустились на колено, но из второй и не думали по-уставному «немного наклоняться», а потому красноармейцы сильно задирали стволы мушкетов и пули летели над головами вражеских всадников. Квадраты каре были окутаны пороховым дымом, словно туманом, и в памяти комкора всплывал негромкий скрипучий голос деда. Он был ярым, почти фанатичным, человеком и вечерами читал детям Писание и не иные богоугодные книги. Ничего из этого Косухин не запомнил, в памяти остался только скрипучий, как несмазанный засов, голос деда, да особенно яркие образы, вызванные воображением. Одним из таких были всадники на мёртвых конях, что скачут сквозь туман из прошедшего в грядущее, суля смерть всему живому. Кто бы знал, что эти образы нежданными и незваными возникнут вновь. Окровавленные всадники шпорили мёртвых коней, которые не могли упасть из-за чудовищной тесноты баталии, и несли смерть своими палашами. И страх закрадывался в душу Ударного комкора Косухина.

То, что подо мной убили коня, я понял лишь спустя, наверное, достаточно много времени. Я бил его каблуками, сетуя, что не надел шпор, а он не делал ни единого шага вперёд. Я рубил палашом по головам и плечам пугачёвских гренадер, но места в каре быстро занимали новые солдаты. Однако число их было не бесконечно. Вот уже дважды удавалось нам прорваться между каре. Но оба раза они заканчивались ничем. Тыловые фасы каре давали залп почти в упор по не так и быстро — лошади ведь тоже не железные — скачущим всадникам. Оба раза кавалеристы гибли все до единого. От этого только злее становились мы, всё сильнее бил я каблуками бока мёртвого коня, всё более скверными словами кляня себя за то, что не надел шпор.

И вот настал этот миг. Враг дрогнул. Он был незаметен, на него не обратил внимания никто из нас. Но уже как бы не кричали комиссары, грозя солдатам всеми карами и трибуналами, как бы не толкали засомневавшихся солдат в первые шеренги, почти на верную гибель, их усилия были тщетны. Кто-то, оказавшись в первых рядах, опускал руки и подставлял шею под палаш, предпочитая быструю смерть длительной агонии битвы. Иные, не смотря на комиссаров, пытались бежать повторно и те без жалости убивали их. Но гибли и сами комиссары, кто-то от наших рук, другие — от рук своих бывших товарищей. Я сам видел, как один из таких беглецов, отбросив мушкет, ударил комиссара, зарубившего другого дезертира, отомкнутым штыком в живот, и бросился бежать. Далеко не убежал, конечно, но случай весьма показательный.

Дрогнули несгибаемые, казалось бы, пугачёвские гренадеры. Падали под ноги шапки-митры, а сами они кидались прочь, мешая более крепким духом товарищам из тыловых фасов, занимать место павших и сбежавших. Вот тут я снова ударил каблуками коня, но тот не двинулся, а завалился мордой вперёд, я едва успел выдернуть ноги из стремян. Я упал, как мне показалось, прямо на штыки бунтовщиков, однако оказалось, им на головы. Я покатился по утоптанному снегу, вместе с несколькими солдатами врага. Меня лупили кулаками, я в ответ бил чашкой палаша. Попытался вскочить на ноги, но после седла они казались деревянными подпорками или костылями, чтобы устоять на них требовалось усилие. Опомнившиеся и тоже поднявшиеся на ноги враги кинулись на меня. Я пожалел, что пистолеты остались в ольстрах, хорошо бы пристрелить хоть парочку пугачёвцев. Ну да, имеем, что имеем. Я отбил выпад самого резвого гренадера, штык едва не пропорол мне бок, а за ним последовали и остальные. Я крутился, как юла, отбиваясь палашом, но на большее меня не хватало. Контратаковать я просто не успевал, слишком много было противников, да и устать я успел довольно сильно. Ноги из деревянных стали ватными, по ним побежали булавочный уколы, восстанавливалось кровообращение после долгого сиденья в седле.

Каким чудом меня не нанизали на штык, не знаю. Наверное, просто отбивался я не так и долго. Подошли драгуны и кирасиры, чьи кони были ещё живы. Скакали они не особенно быстро, потому меня не стоптали, зато изрубили моих врагов. Я махнул им рукой, они поскакали дальше, преследуя отступающего врага, а я зашагал к сбивающимся в небольшую колонну спешенным кавалеристам. Старшим офицером оказался кирасирский подполковник Крютченко, из полка Военного ордена.

— Господа, — обратился он к нам, — хоть и пешими, но ударим во фланг врагу. Шагом марш.

И мы пошли. Без барабанов, зато под пение пары труб и с эскадронным знаменем Пятого драгунского полка Добровольческой армии. Ведь и трубачи со знаменосцами могут оказаться безлошадными. Было нас не более полусотни, зато шли мы, словно вчера, только без ветра и бурана, шли на врага, чтобы ударить ему в оголённый фланг. Ведь кавалерия наша была занята. Из тыловых фасов рассыпавшихся каре враг сумел образовать новое, солдаты в нём были не такие уставшие и сильные духом, они прикрывали бегущих и медленно отступали, ощетинясь штыками. Часть наших кавалеристов продолжали осаждать это каре, а другие устремились во фланг и тыл шеренгам пугачёвцев. Вместе с ними мы и ударили, в двух десятках шагов перейдя на бег.

Первым, кто попался мне на палаш, был молоденький унтер, стоящий на месте поручика. Он попытался отбить удар шашкой, но я опередил его. Тяжёлый клинок вошёл в грудь пугачёвцу, залив серую шинель кровью. Унтер с четырьмя треугольниками на петлицах, они как-то особенно врезались мне в память, кашлянул, посмотрел на мой палаш и начал оседать. Я же выдернул оружие и ринулся дальше.

Удар во фланг дерущимся с врагом шеренгам пехоты всегда страшен. Будь враг хоть конный, хоть пеший. Мы рубили и кололи, поражая вторую и третью шеренги. Фланговые роты и батальоны сбивались в каре, но держались они недолго. Слишком были вымотаны длительным боем, и атака на фланг и тыл стала последней каплей, той соломинкой, что сломала хребет верблюду. И верблюдом этим было пугачёвское войско.

Командующий правым флангом пугачёвской армии командарм второго ранга Байдак, обходившийся без имени-отчества, столкнулся с комкором Косухиным плечом к плечу. Фланг разваливался под ударами кавалерии противника, солдаты бежали, не смотря на героические усилия комиссаров. К тому же, видя такое дело, засевшие на валу егеря принялись интенсивней обстреливать именно этот фланг, выбивая командиров и комиссаров. Однако попасть в Байдака и Косухина пока никому не удавалось, на их счастье.