Юрий Петухов - Воскресший, или Полтора года в аду

• Название: Воскресший, или Полтора года в аду
• Автор: Юрий Петухов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Роман известного русского писателя повествует о тяжёлой судьбе маньяка-убийцы. Зарубленный наёмными киллерами, он полтора года проводит на том свете. И всё же главному герою удаётся воскреснуть. Но он не обретает покоя – воскресшего преследуют власти и мафиозные структуры.

---

Какое-то остервенение напало на меня. Я бросился на одного висящего, содрал его, швырнул на землю, потом то же проделал с другим, с третьим… я вел себя как осатаневший зверюга. А дьявол все хохотал и хохотал.

— Получайте, сволочи!

Я топтал упавших. Но их тут же начинали пожирать гадкие шакалы. Жрите! Жрите гадов! Я зверел все больше. И мой хранитель не препятствовал мне. Но и не подталкивал, не подзадоривал. Гораздо позже, уже на земле, я понял в мучительнейших раздумьях, в чем дело. Почему Господь Бог никогда не удерживает от плохих поступков? Ведь Он всесилен, Он бы мог удержать, предотвратить зло, не допустить его. Но Он не делает этого… Воля! Свободная воля! Так же и дьявол — он всегда рядом, всегда за левым плечом, всегда нашептывает что-то. Но он никогда не толкает силком, он не шпыняет тебя рогами, заставляя делать зло, не бьет копытом, и даже не выставляет никаких условий, совсем не шантажирует. Человечишка, червь поганый, имеет свободу воли — свободу вершить или добро или зло. Это он сам дает силы и Господу Богу и дьяволу. И всесилен в этот миг будет тот из них, к кому повернет свое личико жалкий, обладающий свободой воли червь. Миллионы творящих благо вливают всемогущество во Всевышнего. Миллионы, творящих зло, накачивают мышцу дьявола адской силой. Чтобы понять это, мне пришлось пройти через весь Ад, мне пришлось пройти через ад тысяч бессонных, мучительных ночей здесь, наверху. И постичь… простейшую эту истину — очевидную, лежащую на ладони. Но недоступную. Недоступную, как все эти гирлянды, как макро и микромиры, в которые нелетающий и неходящий никогда не попадет, в которые черви вползают лишь после своей земной жизни. Постижение истины, понятной новорожденному младенцу, — вот смысл жизни, всей земной и неземной жизни этого младенца и миллиардов других, ему подобных. Каждый ползет своей дорогой от Полного Знания через тьму и невежество к постепенному познаванию сущего без всякой надежды обрести когда-нибудь хоть каплю утраченного. О-о, наивные черви! Прав, во всем прав дьявол-хранитель. Жизнь, в каких бы измерениях она ни протекала, есть океан зла — и добро в нем эфемерными пузырьками пузырится, а пузырьки лопаются, это знает каждый, пузырьки — это пшик! пустота! Господи, спаси и помилуй меня!

Чудовищным ударом пробило мой хребет, повалило наземь. Забылся! Опять помянул имя того, о ком мне и помыслить не следовало бы!

— Прочь, суки!

Я орал на поганых шакалов, набросившихся на меня. Они всегда бросаются на упавшего. Гадины! Шакалы! Они драли меня на куски, давясь, захлебываясь кровавой слюной, сцепляясь в злобной драке за кусок добычи желтыми. обломанными зубищами… Но лица у них были человечьими — харями, мордами, рожами людскими — зверообразными и алчными. Это были люди-шакалы. Отбиваясь по мере сил, я бросал отчаянные взгляды на своего дьявола-хранителя. Но тот похотливо сучил волосатыми ногами и плотоядно облизывался своим бледно зеленым языком.

— Первый круг в круге первом! — шипел он змеей. — Первый, первый, первый… Ты все видишь, ублюдок? Все?! Смотри, смотри, гнида!

Они разорвали меня. Растерзали, изжевали, проглотили, переварили — и выблевали! и выгадили! И стал я шакалом. Алчным, трусливым, злобным, трясущимся, вонючим шакалом с человечьей гнусной рожей. Изъеденная проплешинами хилая рыжая шерстка на моем теле была усеяна вшами, клещами и прочей копошащейся мерзостью. Свербило, чесалось, зудело неимоверно. Но еще больший зуд стоял в нутре моем поганом — тухлятины! мертвечины!! падали!!!

Как и сотни моих собратьев я жадно глазел на распятых, ждал, ну когда же, ну! давайте! пора! догнивайте скорее! падайте! Это была сатанинская алчность. Но я понял свою ошибку.

Я лег прямо под столбом, на котором висел какой-то рахит, блеющий по-козлиному и дергающий левой ногой. Лег и закрыл глаза.

Это была пытка. Но я терпел.

Я терпел, когда рахит свалился вниз и вся стая набросилась на него, давясь и захлебываясь от нетерпения. Меня нещадно грызли тысячи паразитов, озверевших до предела. Меня выворачивало изнутри и прожигало в каждой клетке. Беги! Рви! Хватай! Терзай! Кровь! Тухлятина! Еда! Жри! Но я лежал, до судорог сжав челюсти, обезумев от напряжения. Адских усилий стоило мне сдерживаться. Но я терпел.

И я вытерпел.

Когда, казалось, голова должна была лопнуть от внутреннего дикого давления, вдруг брызнул свет — и я увидал себя стоящим на ногах, в полный рост рядом с дьяволом-хранителем моим.

— А ты хитрый, червь, — просипел он сквозь клыки. — Что же, пойдем дальше, ведь ты хотел видеть все?

— Да! — заорал я в остервенении.

— Но знай, ублюдок, что знание — это боль! видение — это муки! Блаженны незнающие и невидящие. Закрой глаза, червь, последний раз тебе говорю — во многой мудрости многая печали…

— Нет! — выдохнул я, глядя прямо в его пустые глазницы.

— Как знаешь.

Стало темно. И мы опять стояли на площадке, висели на кончике бесконечно длинной иглы — иглы, спрессованной из костей, сердец, мозгов, селезенок и мочевых пузырей. И снова гирлянды вились передо мною.

А сердце трепетало смертным трепетом — вот они, круги ада!

— Закрой глаза, подлый червь! — прошипел мне дьявол-хранитель прямо в ухо. — Усмири смятение в душе своей черной! Отдайся злу и трупным телом своим, и трупным духом! И обретешь муку лютую, но постоянную, привычную, к коей приспособишься и сживешься с нею! Иначе…

— Нет! — заорал я, срывая связки. — Не-е-ет!

— Тогда смотри!

О-о, это была дикая пытка — видеть на биллионы парсеков, видеть всю бесконечность Преисподней, которая вбирала в себя все вселенные Мироздания! Не дай Бог кому-нибудь из живущих на белом свете пережить подобную пытку! Нету ее страшнее и мучительнее, ибо прав окаянный бес: знание — это боль и мука, неведение — это блаженство и покой. Но знание, приближающееся к полному Знанию, — это вселенская, чудовищная боль, которая способна сгубить не то что человечишку, мерзкого и подлого, а весь мир людской. Гирлянды простирались в своем безумном многомерном хороводе на такие расстояния по всем миллиардам мыслимых и немыслимых измерений, что лучу света до их окраинных изгибов пришлось бы лететь вечно. Да, я видел безмерность и бесконечность! И от боли адской лопались мои глаза. Но видел я не глазами, нет! Они слишком слабы и для миллиардной доли такого видения. Видел я чем-то большим, чем-то неизмеримо более сложным и невероятным, будто мой слабый человеческий мозг, подключили вдруг к исполинскому, всевидящему Сверхмозгу — как подключают простой компьютер к сложнейшим компьютерным системам, обладающим фантастическим запасом информации и сверхвозможностями, и от этого простенький компьютеришка становится чуть ли не всемогущим… Так случилось и со мною! Я влился в нечто Великое и Непостижимое. Я видел его глазами, осязал Его осязанием, слышал Его ушами. Но это было не дьявольское зрение, не дьявольский слух!

— Смотри, гнусный слизняк! — шипел за спиной дьявол-хранитель.

Да! Кругов ада было бесконечное множество, не имелось им предела и края. Старик Дант, ежели б скувырнулся в них, то и не выбрался бы никогда, врет он все, борзописец и рифмоплет, никогда он не бывал в преисподней, а коли и попал в нее по исходу лет своих, так сам познал свою неправоту и наивность — в каком из этих бесчисленных шаров-кругов томится он сейчас?! Один Бог то ведает!

— Смотри, ублюдок!

И вновь надвинулся огромный шар, навалился, раздавил… вобрал в себя. И увидел я странное поле каменное, усеянное как поле арбузное, как какая-нибудь колхозная бахча, головами круглыми, торчащими прямо из камня. До горизонта тянулась адская бахча и уходила за него. Видывал я в кино, как зарывали дикари-кочевники своих врагов или пленников в песок по горлышко, чтоб помучились хорошенько. Но тут был не песок, а именно камень. И головы были живые — рожи искажены болью, страданием, аж смотреть на них тошно: слюни текут, из носов и ртов — у кого пена, у кого кровь сочится, хрипят, сопят, пыхтят. А прямо по камню меж голов этих змеи ползают ядовитые — и обвивают шеи, и жалят, и вонзают зубы свои в беззащитных. А сверху какие-то мохнатые вороны с черными клювами — подлетит к одному и по черепу долбанет, к другому — глаз выклюет, к третьему — губу живьем сорвет… Замахал я руками и застучал ногами, чтоб прогнать гнусных птиц хоть от ближайших. Да не тут-то было! Птички оказались непростыми — зарычали, оскалились. А в клювах у них железные зубища в три ряда — вот и маши на них! И терзали, и мучили они всех несчастных — пока каждая голова в разлохмаченный кровавый кочан капусты не превратилась. И тут вижу, из-за окоема выползает какой-то чудовищно огромный комбайн совершенной дикой конструкции, с какими-то колесами, гусеницами, загребалами, транспортерами и вообще черт-те с чем. Ползет он быстро и головешки стрижет через одну, в себя вбирает, а другие каким-то вонючим серым асфальтом заливает, закатывает и утрамбовывает. И до того споро, скоро, сноровисто, что мой родной дьявол-хранитель, гуманист хренов, еле успел меня под гусеницы этому комбайну толкнуть, а то бы я вывернулся, выскочил бы.