Алан Маршалл - Это трава

• Название: Это трава
• Автор: Алан Маршалл
• Издательство: Юнацтва
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-7880-0125-0

В автобиографической трилогии австралийского писателя Алана Маршалла (1902—1984) три повести: уже знакомая читателям «Я умею прыгать через лужи» (1955) и продолжающие ее «Это трава» (1962) и «В сердце моем» (1963).

Это история детства и юности, борьбы с недугом, выбора жизненного пути, нравственного формирования героя, прокладывающего свой тернистый жизненный путь в капиталистическом обществе.

---

Это были бездомные, опустившиеся люди, алкоголики, потреблявшие «мето»[6] маньяки. Они шли на улицу, потому что там кипела жизнь; черпая из этого источника, они пополняли свои угасающие силы. Кроме того, там они были в обществе людей и ощущали себя его частицей, даже если это общество презирало и отвергало их.

Эти люди уже утратили способность протестовать, бороться. Они смирились с нуждой. Возможность поболтать была единственным доступным им удовольствием. Но о чем могли они разговаривать с весело настроенными прохожими? Захотят ли те их слушать? А выслушав, поймут ли? Оставались такие же горемыки, как они, птицы того же полета. Это были для них подходящие собеседники. Знакомства завязывались быстро, быстро находилась и тема для разговора.

Останавливались поболтать они и со мной, увидев, как я стою, прислонившись к стене. Стоя рядом, мы рассматривали прохожих. Мы не обменивались предварительно шутками, не искали повода заговорить; дело обходилось и без замечаний о погоде. Мои одинокие уличные бдения были достаточным поводом для знакомства. У нас сразу находился общий язык.

Иногда разговор начинался с вопроса:

— А чего это ты на костылях? Что случилось-то?

— Паралич.

— Скверная штука… — Считая вопрос исчерпанным, собеседник переходил к другой теме.

— Когда-нибудь думал о самоубийстве? — спросил меня какой-то мужчина. На этот вопрос навел его вовсе не мой вид — просто он сам подумывал об этом.

Он был худ и изможден, с лицом закоренелого пьяницы; остановился он рядом со мной внезапно, словно повинуясь какому-то внутреннему импульсу. Щеки у него ввалились, вокруг губ запеклась грязь. Потрепанные брюки были подвязаны веревкой. Рубашка без пуговиц. Из-под драной шляпы выбивались курчавые волосы. Иногда он вздрагивал, хотя вечер был теплый. Пахло от него как из мусорных ящиков в темных переулках.

— Нет, — сказал я, — не думал; то есть, конечно, думал иногда, но это дело не для меня.

— А я думаю, — сказал он. — И даже часто. Но не надо с этим спешить, лучше выждать. Он изменил тон.

— А зачем мы вообще живем, спрашивается? Какого черта это нам надо? Я где-то читал, что китайцы не боятся смерти. Им наплевать на нее. Что у них за жизнь — работают целый день и валятся спать голодные. А у меня жизнь чем лучше? Но хватит думать об этом, а то еще с ума спятишь. Себя прикончить это, знаешь ли, легче легкого. — Он вытянул вперед руки ладонями кверху и стал рассматривать их, словно прикидывая, годятся ли они для того, чтобы привести приговор в исполнение. — А впрочем, может, и нелегко. Не узнаешь ведь, пока сам не попробуешь.

— Я все время думаю об этом — в трамваях, в поездах, повсюду, продолжал он. — Какой смысл во всем этом? Через пятьдесят лет никого из нас не будет в живых. Представь себе, что на этой улице убили бы сто человек. Сейчас все газеты стали бы трубить об этом, а через сто лет те же газеты напишут, что тогда-то произошел несчастный случай, и никого это не тронет, ведь верно?

— Пьешь «мето»? — спросил я.

— Иногда пью… Немного… Только если нет ничего другого.

— Трудно бросить пить, — заметил я.

— Невозможно. В том-то и беда. Не можешь отвыкнуть, да и все тут. — Он задумался на мгновение и сказал: — Хотел бы я сидеть наверху, на небе, и поглядывать на землю. Видел бы ты, какие поганые дела здесь творятся, у тебя бы глаза на лоб полезли.

Постепенно я узнал многих из этих бродяг. Среди них попадались люди скучные, нагонявшие тоску, и те, кто мне нравился, предостерегали меня:

— Ты с этим парнем больше не разговаривай. Изведет тебя. Больно любит поучать. О чем ни заведешь речь, он все знает наперед. Достаточно сказать ему: «Здорово», — и ты пропал.

Кое-кто делился со мной своими мыслями о книгах.

— Погляди, сколько книжек в витрине. За всю жизнь их не перечитаешь. Но о чем говорится в доброй половине из них, я и так знаю. Видишь картинку: девушку обнимает парень. Вот об этом в них и говорится. Кто захочет читать о тебе или обо мне, когда есть книга про эту девчонку.

— Вон видишь еще книгу — называется «Маленький священник», — продолжал он. — Так вот послушай меня. Если это первое издание, оно стоит кучу денег. Вроде как марки — чем старее, тем дороже. Я знал одного малого — вся комната у него была забита книгами. Он мне показывал, когда я у него плотничал. «Среди этих книг много очень ценных, — говорил он. — Все — первые издания». Этот малый просто выжидал, чтобы продать их получше.

Расставшись с этими людьми, я записывал все, что они говорили, в свой блокнот. Я как зачарованный прислушивался к словам собеседника, напряженно ожидая, что вдруг он обронит какую-нибудь фразу, которая навсегда запечатлеет его в моей памяти, или, наоборот, рассчитывая услышать от него что-то такое, что с одинаковым правом мог бы сказать каждый человек.

С этими людьми я разделял их развлечения — ходил слушать уличные проповеди Армии спасения или разглагольствования какого-нибудь чудака на уличном перекрестке, слышал, как каялись томимые жаждой алкоголики, живописуя свое падение и последовавшее за ним исцеление, — после чего они неверным шагом устремлялись в ближайшую пивную.

«Вокруг света за два пенса» — так называли они напиток, повергавший их в спасительное забвение.

Я был потрясен невежеством и суеверием, которые встречал на каждом шагу. Да, конечно, все это были человеческие отребья, но где же разумные люди, которые должны видеть истинное положение вещей и которые могли бы при желании обличить всю эту гниль и покончить с ней? Куда только шли мы все в своем безумии?

Как-то я остановился посмотреть на женщину, стоявшую на ящике в самом начале Литтл Лонсдэйл-стрит, на виду у проституток, молча дежуривших у своих дверей. Вокруг нее толпилось несколько человек, обращенные к ней лица казались в свете уличного фонаря воспаленными. Вечер был холодный, кое-кто был в потрепанном пальто, но на женщине была лишь синяя вязаная кофта поверх серого бумазейного платья.

Она была очень худа и улыбалась невесело, однако в этой улыбке не было ничего неприятного. Казалось, очень давно что-то привело ее в величайшее удивление, и это удивление осталось при ней навсегда. Глаза были широко раскрыты, в них мелькала сумасшедшинка, словно, вглядываясь в темноту, за спинами окруживших ее людей она видела что-то, недоступное человеческому пониманию.

Я принялся записывать ее слова в свой блокнот; человек, стоявший рядом со мной, заинтересовался тем, что я делаю.

— Ты что, писатель? — спросил он.

— Да как тебе сказать, пожалуй, да, — пробормотал я.

— Так я и думал, — сказал он и повернулся к своему спутнику: — Меня не проведешь.

Между тем женщина в вязаной кофточке возглашала со своего амвона: «А кроме святого Павла, кто же они, сильные и могучие мужи?»

Она ждала ответа. Какой-то толстяк с одутловатыми, небритыми щеками, стоявший прямо перед ней впереди других, презрительно плюнул. «А, заткнись», — сказал он с отвращением.

— Я вижу, ты выпил лишнего, брат мой, — возразила проповедница.

Эти слова вызвали неожиданную реакцию. Он сдернул шляпу и бросил ее на землю.

— Кто это сказал? — крикнул он и стал озираться по сторонам, словно ожидая, что его тут же побьют.

— Продолжай, милая, — сказала широкоплечая рослая женщина, давая понять проповеднице от лица всех присутствующих, что на это нарушение порядка не надо обращать внимания. — Продолжай! Здорово у тебя получается, да благословит тебя бог.

Эта женщина часто оборачивалась и милостиво улыбалась людям, стоявшим позади нее. Мощные руки ее были скрещены на груди. Иногда она кивала, как бы подтверждая справедливость слов проповедницы.

— Добрые люди, — продолжала та, — если вы примете слово божие, он запишет ваши имена в божественной книге Агнца.

— Черт возьми, карандашей у него, верно, девать некуда, — прервал ее пьяный толстяк.

Когда великанша услышала это дерзкое замечание, ноздри у нее стали раздуваться, как у боевого коня.

— Сейчас я его стукну, как бог свят, стукну, — сообщила она нам доверительно. — Эй, ты, — крикнула она пьянчуге. — Ну-ка, посмотри на меня. Силенок у меня хватает. Если уж стукну кого — мокрое место останется. В лепешку расшибу. Лучше помолчи.

Эти внушительные слова тотчас отрезвили толстяка, который в изумлении воскликнул:

— Ишь ты! Черт меня побери!

Он уставился в землю, ошарашенный сложностью женской натуры, которая так внезапно открылась ему. Потом стал лихорадочно шарить по карманам в поисках трубки и, найдя, с залихватским видом зажал ее в зубах.

— Табак — это зло, братья, — воскликнула проповедница, указывая на толстяка. — Табак и виски. О люди, — ь продолжала она, прижимая к груди руки, — табак вам дороже самого господа бога.