Алан Маршалл - Это трава

• Название: Это трава
• Автор: Алан Маршалл
• Издательство: Юнацтва
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-7880-0125-0

В автобиографической трилогии австралийского писателя Алана Маршалла (1902—1984) три повести: уже знакомая читателям «Я умею прыгать через лужи» (1955) и продолжающие ее «Это трава» (1962) и «В сердце моем» (1963).

Это история детства и юности, борьбы с недугом, выбора жизненного пути, нравственного формирования героя, прокладывающего свой тернистый жизненный путь в капиталистическом обществе.

---

Матросы стали и его спрашивать о ценах на пирожки. Их реакция на его ответ заставила продавца поспешно ретироваться, и это полностью подтвердило, что Драчун определил его характер правильно. Драчуна это разозлило, но матросов подбодрило и, подойдя вплотную к торговцу, они изложили ему во всех подробностях, что он должен сделать со своими пирожками.

Владелец тележки, побледневшее лицо которого серым пятном выступало на фоне сгущающейся темноты, взглядом молил Драчуна о помощи. Драчун сорвал передник, швырнул его на тележку и побежал через дорогу. Я последовал за ним.

Если его решительная манера и навела моряков на размышление, вида они не показали и встретили его насмешками и хохотом.

— Катись назад, к своей конине, папаша, — крикнул один из них долговязый малый, который, сострив, всякий раз оглядывался на своего спутника за одобрением, без которого он сразу же увял бы и которое делало присутствие этого дружка просто необходимым для него.

Приблизившись к противнику, Драчун принял боевую позу, ставшую за многие годы хорошо знакомой тысячам посетителей стадионов. Он выпрямился, откинул голову назад, прижал локти к бокам и выставил вперед кулаки точь-в-точь кулачный боец со старинной гравюры.

При виде этих приготовлений к бою рослый матрос впал в бешенство. Он пригнулся, поднял согнутые в локтях руки и, приплясывая, попятился. Он отшатывался то в одну сторону, то в другую, словно увертываясь от ударов. Он делал скачок вперед и тотчас отпрыгивал. Так в его представлении должен был вести себя знаменитый боксер, выигрывающий финальную схватку чемпионата; по мере того как в его сознании ясней вырисовывался этот образ, он менял положение рук, ног и головы.

Каждое его движение было карикатурой на изящество и мастерство. Он и не делал попыток схватиться с Драчуном. Эти минуты были слишком драгоценны, демонстрация ловкости вдохновляла его и вселяла в него мужество — слишком обидно было бы свести все дело к кровавой драке.

Он делал вокруг Драчуна большие круги, как овчарка, охраняющая стадо. Его дружок держался рядом и подбадривал его одобрительными возгласами. Драчун медленно поворачивался, чтобы матрос не оказался у него за спиной, но вдруг это ему надоело, он ринулся вперед и вплотную приблизился к матросу, продолжавшему размахивать руками. В следующее мгновение могучие кулаки Драчуна заработали как поршни, нанося короткие стремительные удары по ребрам и животу моряка.

Моряк согнулся словно в почтительном поклоне, являя собой вопросительный знак. Он широко раскрыл рот, и на лице его появилось выражение человека, у которого внезапно начались сильные рези в желудке.

Его приятель, напуганный этим зрелищем, бросился на Драчуна, как раз опустившего в эту секунду руки, и нанес ему такой сильный удар в грудь, что Драчун отлетел к тележке с пирожками. Он зацепился обо что-то каблуком и повалился навзничь, падая, он ударил головой в бок пони и соскользнул ему под ноги.

Пони попятился и встал на дыбы. Железной подковой он задел Драчуна по голове, сильно оцарапав ему лоб. Когда Драчун поднялся на ноги, лицо его было залито кровью.

Владелец тележки, испуганный оборотом, который приняли события, и желая избавиться от обступивших тележку зрителей, крикнул:

— Фараоны!

Толпа рассеялась. Оба моряка пустились бежать по Флиндерс-стрит, и через минуту на месте происшествия остались только мы трое.

Драчун сел на край тротуара, опустив голову на руки. Я наклонился над ним и расправил содранную кожу, затем взял свой носовой платок, сложил и обвязал им голову Драчуна.

Присев рядом с ним, я сказал:

— Что же теперь делать? Не сходить ли тебе к врачу? Кровь просочилась сквозь платок, вид у Драчуна был много хуже, чем его состояние.

— Нет, — ответил он» с презрительной усмешкой. — Ведь порез неглубокий?

— Пони подковой содрал кожу, — сказал я, — это не порез, скорей ссадина. И все же надо бы к ней что-нибудь приложить.

— Приду домой, так приложу, — сказал он, подымаясь на йоги.

Он еще немного поговорил о подробностях драки с торговцем, которому пришел на помощь, а затем мы вернулись к своей тележке. В этот вечер он ушел домой рано.

Когда назавтра вечером я подошел к тележке, он приветливо со мной поздоровался.

— Принес твой платок, — сказал он и подошел к тележке, где среди хлебцев лежал выстиранный, выглаженный и аккуратно завернутый в обрывок газетной бумаги мой носовой платок.

Он отдал мне его, затем подошел к передку тележки и достал картонную коробку для обуви.

— Я знаю, ты любишь животных, — сказал он, — вот я и купил тебе черепаху.

Я приподнял крышку, сидевшая в коробке черепашка из реки Мэррей поспешно втянула голову под прикрытие панциря.

А неделю спустя он подарил мне птицу.

— Я знаю, ты их любишь, — сказал он.

ГЛАВА 4

В эпоху пирожника, как я назвал этот период моей жизни, я перепробовал множество занятий. Я был опытным бухгалтером и в условиях возраставшего благосостояния середины двадцатых годов легко находил себе работу.

Но постоянное место мне получить так и не удалось. Меня нанимали разные конторы, когда нужно было срочно помочь в работе или привести в порядок бухгалтерские книги, запущенные собственными служащими.

Моя первая служба в городе у Смога и Бернса закалила меня. Я приучился думать, что брать меня на работу будут только те, кто понимает, что я готов трудиться больше и усерднее, чем здоровые люди, не изведавшие безработицы. Предприниматели, руководствовавшиеся такими соображениями, были жестоки. «Что ж, — рассуждали они, — может быть, и имеет смысл дать временное место калеке. В6 всяком случае, можно попытаться».

Такого рода служба ничего не сулила мне в будущем, но я получал полную оплату, и мне удалось подкопить немного денег и купить себе кое-что из одежды. Раз в неделю я мог посещать кино. Я мог ездить на трамвае когда угодно.

В течение года, что я проработал у Смога и Бернса, мне было очень трудно сводить концы с концами. Каждое заработанное мною пенни было на счету. Прежде чем сесть в трамвай, я должен был подумать, могу ли я себе это позволить. Мыло для бритья являлось для меня роскошью; зубная паста была мне не по средствам.

Все свои средства я носил в кармане и часто их пересчитывал. Я выписывал на бумаге расходы, предстоявшие до ближайшей получки. Если в конце недели у меня в кармане оставалось три пенса, я считал, что дела мои не так уж плохи.

На протяжении всего этого периода меня поддерживало обещание, данное миссис Смолпэк, что после того, как я проработаю год, она будет полностью выплачивать полагающееся мне жалованье. День, когда обещание это будет приведено в исполнение, сиял передо мной, и сияние становилось все более ярким по мере того, как расстояние между нами сокращалось.

Но еще более важным, чем лишние деньги, которые я стал бы получать с прибавкой жалованья, было бы избавление от давившего меня чувства неполноценности. Моя еженедельная получка, равнявшаяся половине жалованья здорового человека, постоянно напоминала мне, что я не такой, как все, и что на шкале оценки служащих я занимаю, по мнению хозяев, весьма низкое место. Если бы мне стали платить столько же, сколько другим клеркам, для меня это был бы огромный шаг вперед. Только в этом случае я перестал бы чувствовать себя неудачником.

Истек год, и я ожидал, что миссис Смолпэк объявит мне о прибавке. Я не сомневался, что она это сделает. Я все еще думал, что мир деловых отношений управляется теми же законами, которые существуют в отношениях между друзьями. Обещание обязывало.

Управляющий мистер Слейд часто хвалил меня. Я знал, что он докладывал миссис Смолпэк о том, как хорошо я работаю, и мысленно уже видел, как обмениваюсь с ней рукопожатием, принимая поздравления с окончанием года работы и прибавкой жалованья.

Но неделя проходила за неделей, и я не видел никаких признаков того, что миссис Смолпэк намерена сдержать свое слово. Напомнить ей о нашей договоренности я считал унизительным. Мне казалось постыдным выпрашивать то, на что имеешь право, и я все откладывал разговор с ней, надеясь, что она наконец вспомнит о нашем условии.

И вот мне представилась возможность напомнить о нем. Как-то она остановилась за моим стулом, заглядывая через мое плечо в гроссбух, куда я вносил какие-то цифры. Она спросила меня что-то об одном из клиентов, задержавшемся с платежами, и я сообщил, что уже написал ему по этому поводу.

Она собиралась уйти, но я повернулся к ней и сказал:

— А знаете, миссис Смолпэк, я ведь проработал у вас уже больше года; помните, когда вы меня нанимали, вы обещали мне полный оклад после того, как я проработаю год. Вы, наверно, об этом забыли, и я решил вам напомнить.

По мере того как она меня слушала, медленная, но неумолимая перемена происходила в ней. Спокойствие, с которым она говорила со мной прежде, улетучилось при первых же моих словах. Краска залила ее лицо, дыхание участилось. Я заметил это, и мой голос стал терять уверенность. Когда я кончил говорить, она с минуту молчала, в упор смотря на меня, подыскивая слова, чтобы излить кипевшее в ней негодование. Наконец, сдерживая ярость, произнесла: