Александр Яковлев - Голоса над рекой

• Название: Голоса над рекой
• Автор: Александр Яковлев
• Жанр: Современная проза

---

В прошлом году Главный Подарок получила мать (кстати, это вовсе не означало, что в этом году она не смогла бы его получить снова. Ничего подобного, смогла бы!

Если именно ей этот подарок подошел бы и сейчас больше, чем остальным) — великолепный тяжелый том Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога», на белоснежном супере которого горело окровавленное ухо, — и не только потому, что Винсент Ван Гог был любимым ее художником, а потому еще, что года три назад она просидела все лето над этой книгой, взятой у кого-то для чтения, выписывая и выписывая из нее…

Сколько? Да разве сосчитать! — все лето сидела и выписывала, оторваться не могла. Отец ругался: «Писец!! Подумать: такие книги переписывать!» Из себя выходил.

2. «AX, ВАШЕ СОБАЧЕСТВО»

А потом сколько стихов о Ван Гоге она написала!..

Даже цикл был — «Ван Гог и я»…

И я!..
… Он рыжим недаром родился, нет!..
Рыжее пламя костра!..
В котором сгорал желудок пустой,
Плоть, мешавшая жить порой,
Отвергнутая доброта…
Но я не знаю совсем никакой
Разницы между Ван Гогом и мной!
И я горю, пожирая себя
(О желтый и красный цвет!..),
но нет ни единого
полотна,
нет ничего, — лишь его душа
Бесплодно дымится на углях костра…
Но я ведь зачем-то была?..

Однажды она показала своему 5-летнему внуку портрет Ван Гога «Плачущий старик» и спросила, как он думает: почему этот дедушка в голубом костюме?

Внук сказал:

— Потому что его обидели.

— Ну и что? Почему же костюм голубой?

Он посмотрел на неё и ничего больше не сказал.

Бабушка улыбнулась.

В это время на веранду, где они сидели за ее раскладным столиком отдыхали тогда всей семьей в доме отдыха, потому и веранда была и раскладной столик — вышел дедушка в лыжном костюме с большим синим кувшином воды. Он медленно стал лить воду у их ног, и вода вместе с притащенной грязью стекала в щели между досками. Закончив, дедушка ушел в комнату и вновь вернулся с кувшином воды. Он снова лил ее на пол, теперь подальше от них, шире радиусом. Сейчас, вечером, мыть полы на веранде было ни к чему, ну а грязь тоже была ни к чему…

А сколько раз он плохо спал из-за бессонницы жены — она невольно будила его: то щелкнет выключатель ее ночника, то зашелестит переворачиваемый лист…

А что же ей оставалось делать, коли не было сна? Она читала до одурения, делала в уме какой-нибудь доклад, выключала свет и подолгу лежала в темноте не шевелясь, пытаясь полностью расслабиться, убирала в дальней от спальни части квартиры, даже стирала, но ведь не будешь убирать и стирать каждую ночь…

Много раз они собирались «разъехаться» по разным комнатам, но — не разъезжались: как-то дико было. Вот и лежали рядом…

Правда, она часто прямо с вечера оставалась в кабинете, в средней комнате — писала что-нибудь свое или писала письма и в спальню приходила только под утро, а иногда выходила в кабинет среди ночи, прокрадывалась, чтобы не лежать просто так в спальне, но опять-таки — всю ночь и каждую в кабинете не просидишь, к тому же, если появлялись стихи, а это было всегда внезапно и всегда ночью, то вставать было уже нельзя: если стихи не записать тут же, сию секунду, они тут же и улетучатся, так что порой она просто никуда уйти не могла — лежала возле мужа и писала…

В последнее время он сообразил загораживаться от нее, от света ее ночника, подушками-думочками, положенными одна на другую — «баррикадой». Сам он зарывался под нее так, что из-за «баррикады» видна была лишь правая рука, потому что засыпал он только, держась ею за спинку кровати, — иначе уснуть не мог; потом, когда уже спал, рука падала — он не замечал этого…

Один раз, когда она пролежала без сна всю ночь, она написала стихотворение «Любовь».

Начиналось оно с ее любимых гамсуновских слов: «Так что же такое любовь?»

Дальше она писала, что на этот вопрос до сих пор нет ответа. Собственно, ответить хотела она. Вначале она делала как бы ретроспекцию. Тут и выходило: ни Пушкин, ни Блок, ни Маяковский… (Господи, она!..)

«Возьму сейчас и брошусь навзничь» — ответ? Впрочем, может быть…

Она писала:

Ищите у Пушкина,
где Керн, где Грузия,
где скамейка у Лариных
там, там!
«Любовь это адская музыка,
заставляющая плясать даже сердце старика»,
А, может, она — Мандельштам?
Со склоненною шеей безбожницы
«С золотыми глазами козы?»
Глинка?
Ахматова?
Тютчев?
Чайковский?
Алишер Навои?
Пастернак, у которого «чайный и шалый, зачаженный бутон, заколов за кушак»?.. — так?
…Джульетта?
Раскаты Бетховена?
Травиата?..
…«Словно анемон»… Хватит! НЕ ТАК!
Может быть, боль,
Когда я гляжу как во сне ты
Мальчишкой свернулся,
Майка скатилась с плеча,
И рот стал красивым,
И мне ничего не нужно,
Может быть, это
ОНА?

Он это стихотворение никогда не читал, да еще хорошо, что она его в тот раз не разбудила.

Вообще-то он стихи не любил, и не то, чтобы вот так — НЕ любил! — он просто не интересовался поэзией и никогда, кроме Новокузнецка, специально и подряд стихи не читал, а главное, никогда не читал их ДЛЯ СЕБЯ, как, например, жена или младшая дочь, хотя вообще читал много, правда, скоро забывал прочитанное, и если вдруг заходил о нем разговор, просил быстренько напомнить, О ЧЕМ ТАМ, и, услыхав, тут же вспоминал.

Читал он просто так, чтобы отдохнуть, отвлечься, и все. И уж, конечно, ничего себе не выписывал в тетради и блокноты.

Впрочем, многое он никогда и не забывал. Он знал, например, всего Фейхтвангера, любил и помнил Ольгу Форш и Тендрякова, а в последнее время по-настоящему полюбил Толстого, что для него самого, как и для всех в семье, было неожиданностью.

И такое было ему откровение!

Как-то он сказал жене: «Я заметил, что читаю сейчас иначе». Она, шутя, сказала, что зря ведь его жизнь рядом с ней пройти не могла, и добавила: «Да и редакторство твое тоже к тому побуждает.» «Может быть», — сказал он.

Редакторство…

Она давно писала стихи, но они были не в счет, никакого редакторства не требовали — были плохие, она знала это, знала и то, что многие считали, что все же зря она не берется за них всерьез, что если бы их чуть-чуть подправить, довести… Она не обманывалась здесь, зная, что как раз и не может этого «ЧУТЬ-ЧУТЬ», но что в нем-то и дело. Но она продолжала писать их — для себя, ей это было НУЖНО, а когда неожиданно, поначалу — даже как бы и случайно, пошла проза и три ее рассказа были уже опубликованы в союзных журналах, стихи потихоньку ушли… И вот тогда оказалось, что никто из ее друзей-интеллектуалов, эрудитов, умников, даже профессиональных писателей не мог быть для нее редактором, кроме мужа таким настоящим, таким нужным ей. Вот уж чего она не ожидала! Многие считали, что, утверждая это, она шутит, а это была правда.

Возможно, это было потому, что он все же действительно много читал, но ее друзья читали не меньше. Нет, тут было другое.

Во-первых, он знал ее с весны 45-го года, когда она пришла к ним в батальон, — ей было тогда 19 лет, — то есть знал давно, с юности, что, очевидно, имело для него какое-то значение, к тому же он сразу полюбил ее, — тем более имело значение, во-вторых, он был радистом 1 класса, иначе — у него был прекрасный слух. Она читала ему свои рассказы, а он, не глядя в текст, не читая — редактировал: говорил что гдe… Фальшивый звук он чувствовал сразу.

Вслед за бутылочками для детского питания — игрушки и одежки для новорожденной!

Это была прямо сказка!

Коза в кружевном платьице, с сумочкой в руке. С ридикюлем!

Танцующая обезьянка, подбрасывающая и ловящая ярко-желтые бананы.

Белая резная колясочка со шторкой на окошке с красавицей-принцессой за ним, тоже в белом.

Дивный Виннй Пух.

Шагающий домик на курьих ножках с вращающимся петушком на крыше.

Печальный красный крокодил с матерчатым носовым платком у глаз клетчатым.

Часы с боем, с выскакивающей кукушкой и качающейся, вместо гири, белочкой на качелях.

А потом — пинеточки, колготочки, ползуночки, распашонки, шапочки!

Младшему зятю были вручены крошечные двигатели для крошечных машинок, которые он конструировал с детьми на своей СЮТ — станции юных техников. Он расцеловал свояченицу.

Мы с сестрой росли на стихах — на Поэзии вообще и стихах мамы. Мы их очень любили, для нас они всегда были прекрасны, а главное, всегда нужны. Они были нашей жизнью, большой частью ее.

Одно из стихотворений, посвященное мне, называлось «Ах, Ваше Собачество!»

Это было особое стихотворение.

Один раз мы с мамой вышли во двор. Была первая осень, когда ей после двух операций вздохнулось полегче, и мы гуляли.