Александр Иличевский - Нефть

• Название: Нефть
• Автор: Александр Иличевский
• Издательство: Новый мир
• Жанр: Современная проза

---

На следующей остановке входят два одинаковых типа с красными повязками на коротких рукавах марлевых теннисок. Но до меня очередь не доходит. На развилке маршрутов усик пантографа слетает с высоковольтной колеи, шест пружинит дугою в полнеба, обратно, искрит, осаживая на дыбы троллейбус. Некоторые остаются ждать возобновления движения, но большинство выходит, им уже недалеко. Я выхожу последним из большинства, поскольку какое-то время еще надеюсь навсегда остаться в троллейбусе.

Глава 4 ФОНАРЕВЫ

Очередь. К открытию я опоздал, но и до открытия очередь уже существовала. Очередь есть всегда, когда имеется нужда, удовлетворяющаяся только в порционном виде. Время, например, тоже очередь, поскольку события — порционны, то есть по своей природе взаимно исключают происхождение друг друга.

Встал в конец недлинного, но медленного хвоста. Впереди — двое взбудораженных чем-то военных, без фуражек на мокрых, прилипших к челкам лбах; женщина с капризным от недосыпа младенцем — бедняжка, весь в зудящей от комариных укусов сыпи; дядька в соломенной шляпе, из-под полей которой пижонства ради торчит специально не оторванный клочок артикула. Еще дальше: черно-белый хасид (шикарная шляпа — Сатурн) с упакованной в парик женой и детьми, — они азартно перебрасываются кусочками беззаботности, еще чуть-чуть — и хоровод запустят.

Деловитая физиономия кассирши, готовящейся начать торговлю полетами, протирает ветошью окошко. Сзади подходит человек с грустно-наглым, как у какаду, видом: в руках — книжечка стихов Хлебникова. Мне интересно, спрашиваю: где продается? Вместо ответа — небрежно:

— Ты крайний будешь?

Стоя в очереди в кассу, думаю: 1) о том, как вернусь обратно в Москву и чем мне придется там сразу заняться: а) обратиться к Пете за рассказом о Фонаревых; б) составить и отнести запрос в „Инюрколлегию“ (это на Тверской, в том же доме, что и Театр Ермоловой: у входа парит увитая стремительным курсивом гравировки латунная табличка, начищенная до прозрачности, в которой — если двинуться справа налево — взбегает от Кремля и развертывается панорама ул. Горького; рядом — бар „Марс“, где в буфете вкуснейшие эклеры, а на втором, питейном, этаже — как медсестры, ласковые с симпатичными мальчиками проститутки из соседнего „Интуриста“ надменно тянут в соломку жидкое золото из бокала с навешенной на край маслиной); в) начать подготовку к сдаче „теорминимума“ по квантовой механике, так как скоро начало семестра и пора бы позаботиться о своем поступлении в теоргруппу, — во время учебы припрет нагрузка; г) на третий день, 10-го, пораньше утром, отправиться сюрпризом в Домодедово, чтобы встретить то свое впечатление, с которым я прошатался вчера весь день по городу, — она упомянула дату своего возвращения в Москву, после которой я мог бы ей позвонить.

Также я думаю: о том, 2) как мне следует себя вести у Фонаревых, и мне кажется, что я уже придумал; и о том, 3) что я сейчас вижу свою ночную гостью, появившуюся из нахлынувшей невесть откуда сутолоки пассажиров: слоняясь, она забрела-таки на вокзал (бродяг к вокзалу притягивает инстинкт невозможной подвижности, как к раме оконной — пылинки) и теперь, увидев меня, подбежала и тянет за запястье.

Поразмыслив, вспомнил совет отца и купил ей билет — со скидкой для школьников. Строго сказал, чтоб ждала меня во дворе моего дома в двадцать два тридцать. Кивнула. Когда мы, съев по половинке гяты в привокзальном буфете, расстались (любопытно вертясь во все стороны, кратко исчезла в толпе), я подумал, что она может и не знать, что такое „двадцать два тридцать“.

Фонаревы. Фонаревы — наши родственники. Мой прадед приходится родным братом ихнему предку. Фамилии у нас разные, но это отдельная история. (На мой вопрос — „Почему Фонаревы, а не Короли, или Кенарь?“ — отец ответил: „Потому что от фонаря.“)

Хотя и родственники, у нас всегда с ними были настороженно прохладные отношения.

Повелось это с давних пор; конфликт произошел из-за эфемерного наследства моего прадеда. Важные подробности этого столкновения мне еще только предстоит узнать от Пети — моего брата. На прошлой неделе он вылетел в Москву, — так же как и я, получив некоторые указания от отца.

Какие именно — мне неизвестно.

Семейные тайны передаются нам только по достижении какого-то определенного возраста или этапа развития.

Благодаря своему старшинству, Петя меня в этом смысле опережает. Вообще, наши с ним планы и дела с самого рождения были перпендикулярны.

Фактография мне пока что почти неизвестна.

Знаю только, что было де некое наследство, юридическая тяжба о котором в конце 50-х оказалась частично подвешенной, в первом своем раунде решившись в пользу Фонаревых.

Знаю еще, что у нашей семьи есть какой-то важный козырь, который, по-видимому, как раз сейчас пришла пора пустить в дело. (Сейчас, направляясь к Фонаревым, — я вчистую блефую, разыгрываю самодеятельность: мне этот козырь не известен.)

Впрочем, возможно, отец намеренно воспользовался моим решительным любопытством и сам спровоцировал мой выпад, оставив мне в распоряжение целых два дня — вторник и среду: ведь я мог бы вылететь еще сегодня днем, с учетом того, что дело не терпит отлагательства, а вторая половина четверга и пятница — довольно сомнительное время для расторопных действий.

Но, возможно, он лишь хотел, чтобы я этим своим походом к Фонаревым восполнил свое вчерашнее отсутствие при разговоре.

Как бы там ни было, мне ужасно не терпелось самостоятельно войти в соприкосновение с семейной тайной. С тайной, которая время от времени в виде аномальных, зашифрованных непонятностей проступала каким-то полупроницаемым, но притягательно родным облаком, прикосновение к которому четко табуировалось старшими. (То, что Петя с недавних пор к ней причастился, меня чрезвычайно беспокоило.)

Всего только год назад, во время нашего прошлого приезда в Баку на летние месяцы произошла такая сцена. Отец входит на веранду, держа в руке вскипевший чайник, и резко обрывает своего брата, который все же был вынужден начать отвечать на мои посыпавшиеся вопросы, которые я, себе же на удивление, вдруг стал способен, хотя и попадая часто впросак, формулировать. Это было действительно трудно — составить вопрос неизвестно о чем, ответ на который, собственно, и был, по крайне мере наполовину, самим этим вопрошанием. (Впрочем, дядя больше мычал, без конца препинаясь вводными: „видишь ли“, „знаешь ли“, — и мучительно затягивал фразы, тем временем раздумывая, как бы не плеснуть лишнего.)

В тот раз моим последним вопросом, на который дядя так и не успел не ответить, был такой: „Почему прадеду в октябре 1918 года пришлось уехать в Америку?“

История семьи меня всегда занимала ужасно. Вплоть до восхищенного возбуждения, отдававшегося зудом в кончиках пальцев. Однажды, сквозь такой зуд я пролистывал случайно оставленный на журнальном столике особо чтимый семейный фотоальбом. Обычно он запирался в сервант, потому что рассматривать его полагалось только в присутствии взрослых. Наконец дошел до заветных страниц с дагерротипами Иосифа Розенбаума. Весомая красота, роскошная борода, сюртук, парабола цепочки, плюс какая-то странная смесь, с одной стороны, патриархально жесткого выражения, а с другой — некоего щегольства, которое для меня заключалось в наличии фрака и пышного галстука. На следующей странице открылся портрет его жены — Генриетты Эпштейн. Представьте ужасно красивую женщину, но с выражением лица как у недотепы, что только придавало ей шарму… Вглядевшись, я обмер — и кинулся в гости через полгорода к двоюродной своей бабуле — Ирине. Влетев к ней, чуть не зашиб дверью кошку Масю, пал на колени: „Казни, но расскажи!“

Отсмеявшись, Ирина сначала охолонула меня, рассудив, — что, мол, познание только приумножает скорбь, то есть: много будешь знать — скоро больно и даже мучительно состаришься; но вскоре посерьезнела и обещала поговорить с отцом.

Напоследок, отпоив меня чаем, напутствовала:

— Для начала попробуй вглядеться в его черты, общие для нас всех — его детей. Попробуй их прочитать. Считай, что они — карта.

Я застыл, не смея взглянуть про себя на отложенную страницу.

— Впрочем, — пробормотала про себя баба-Ира, — моя мать всегда была сумасшедшей, вот и бабка твоя в полной мере ее повторяет…

Mr. Neft, friend. Прадед добирался до Америки пять лет. Год прожил в Бомбее, еще один в Шанхае, три — в Иокогаме, ул. Ямашитачи, 87 — „Приют еврейского общества помощи эмигрантам“, в ожидании визы. На соседней улице в белоэмигрантском издательстве „Заря Востока“ все эти годы — по 1920 г. включительно — под редакцией Д.Уральца выходит журнал „Жиды и большевизм“. В Сан-Франциско Иосиф Розенбаум прибывает на „Seyo Maru“, в компании с юным князем Абдаллой Ибрагимовым, увязавшимся за ним еще в Тебризе. В кармане у Абдаллы находились 350 долларов против 70 у Иосифа. Паспортист отмечает в книге прибытия рост: „5 4 ", в графе "Сколько времени собираетесь провести в США“ проставляет: "Жизнь“, а в столбец "Адрес и имя вашего ближайшего родственника в США“ вписывает под диктовку: "г. Сиэтл, шт. Вашингтон, Первая Авеню, 1004, Еврейский Приют, Мистер Нефть, друг“.