Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

• Название: Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
• Автор: Борис Солоневич
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1938

---

Нахмуренное лицо фельдшера как-то болезненно передернулось.

— Две ампулы еще есть… — он помолчал и потом, как бы через силу, добавил: — только не стоило бы тратить, Борис Лукьянович… Ежели в изолятор, все равно exitus laetalis[50]. Может, кому другому нужнее будет…

Я посмотрел фельдшеру в глаза и понял, какой мучительной для него была сказанная фраза. Но для него этот мальчик, сейчас стонущий на перевязочном столе, был уже мертвым человеком. И для мертвеца он не хотел тратить последних капель болеутоляющих средств, которые могли понадобиться, чтобы спасти другого человека.

Со сжавшимся сердцем я молча отвернулся и стал вынимать из карболового раствора белую нитку, купленную в городской лавочке. Этой ниткой мы сшивали раны.

— Тут у нас, доктор, есть еще спирта малость, — прервал молчание Петр Иваныч. — Я разведу его — пусть выпьет паренек — все легче будет. А заместо его рвани — халат ему наш дадим… Потом как-нибудь в расход спишем… Все равно уж…

Через полчаса забинтованный мальчик под конвоем солдата, шатаясь, вышел из двери амбулатории. Петр Иваныч не отрываясь смотрел на его маленькую фигурку и молчал. Потом, не глядя на меня, он, махнув рукой, сказал только одно слово: «Эх!» — и, понурившись, стал собирать инструменты…

«Тихая смерть»

В канцелярии Санитарной Части меня уже ждала очередная пачка бланков — «актов о смерти», в которых с уже готовыми подписями администрации и охраны повествовалось, что такой-то, имя рек, умер такого-то числа вне ограды лагеря от такой-то болезни… Строчки для название болезни были пусты так же, как место для подписи врача.

И, тяжело вздохнув, я стал писать название первых пришедших на ум серьезных болезней…

Вот карточка какого-то Курганова. Родился в 1869 году. Старик совсем.

Ну, ему ulcus ventriculi.

Дальше, дальше… Вот две карточки с годами рождение 1919 и 1920… Вот они: «счастливые вздохи Октября»… «Цветы земли»… Совсем дети…

И я пишу: Tbc pulmonum?.. Pneumonia cruposa…

Не все ли равно, что я напишу… Ведь все эти люди расстреляны по новому методу… Все эти 18 человек прибыли в лагерь, может быть, даже радуясь малому сроку заключение — 2–3 года… Совсем пустяки! Писали бодрые письма родным. Надеялись на амнистии… И не знали, что в каком-то секретном списке против их фамилий стоит «птичка», приказывающая администрации лагеря «вывести в расход тихим расстрелом».

И вот, где-нибудь в лесу, в глухом уголке стукнул выстрел, а мне, врачу-заключенному, подают «акт о смерти от болезни».

Тихо и просто. И на воле нет волнений родных, и карательная политика ОГПУ удовлетворена. Родные могут даже получить копию этого «акта о смерти». Ну, что-ж. Жил человек и умер от такой-то болезни. Судьба…

Сколько таких вот людей, погибших от «тихого расстрела», гниют в лесах и трясинах «королевства ОГПУ»!

Пополнение

На дороге, перед воротами лагеря стоит нестройная волнующаяся толпа — человек на глаз — это новое пополнение, только что прибывшее из Ленинградской тюрьмы.

У ворот установлен столик. Каждого вызывают по фамилии, и он медленно проходит в ворота лагеря. Скольким из них суждено выйти из этих ворот на волю?

Толпу окружают вооруженные солдаты. Везде мрачные, утомленная лица, согнувшияся фигуры, котомки, мешки, узлы…

Привычным взглядом я ищу среди вновь прибывших интеллигентных людей. Они как-то особенно придавлены окружающим и особенно чутко реагируют на ободряющие слова. Большинство новичков — крестьяне, с покорной робостью подчиняющиеся грубым окрикам охраны. Бывших чекистов легко узнать по оттенку беззаботности и наглости в поведении. Они здесь «свои люди» и через несколько дней превратятся в «начальство»… Уголовники, воры, беспризорники — оборванные, посиневшие — мрачны, угрюмы, озлоблены. Тяжелая ругань и ссоры волнами прокатываются по их рядам. Небольшой кучкой сзади стоит группа в 30–35 женщин.

Я прохожу по рядам и отвожу в сторону больных с резко выраженной температурой. Эти пойдут в лазарет. Группа назначается для осмотра в амбулаторию.

В приемочном акте (лагерь принимает новых заключенных по специальному акту) я должен, в числе других пунктов, заполнить и такой — «процент вшивости». Этот осмотр производится до крайности просто: я с фельдшерами осматриваем воротники 2–3 десятков заключенных и, в зависимости от «добротности» и количества найденного «населения», я заполняю требуемую графу. Обычно этот процент равен 30–40.

Проходя по рядам, я внезапно слышу возглас:

— Борис Лукьянович! Не узнаете?

Из толпы мне улыбается обросшее давно небритой щетиной, худое лицо какого-то низенького молодого человека. Паренек радостно осклабился и, видимо, хочет выйти из рядов. Но я с равнодушным лицом прохожу, хотя сердце у меня дрогнуло. Я помню этого паренька, моего старого одесского приятеля, с которым лет 11 тому назад мы вместе сидели в подвале ЧК, а потом встречали день св. Георгия под Севастополем.

— «Гора с горой не сходится», а вот мы, советские человеки, встретились в концлагере.

Через несколько минут я опять прохожу мимо. Удивленное, встревоженное и огорченное лицо Кости оборачивается в мою сторону.

— Больных, товарищи, еще нет среди вас? — громко спрашиваю я. — Кто-то из беспризорников начинает скулить. Я проверяю его пульс и затем, как-будто случайно оглядываю Костю.

— А у вас, молодой человек, почему такой вид? А ну, идите-ка сюда. Э-ге-ге! Да у вас температура. Выйдите-ка в сторону.

Костя начинает понимать мой многозначительный взгляд и молча подчиняется.

— Петр Иванович, — обращаюсь я к фельдшеру, — запишите-ка этого в карантинное отделение: подозрение на тиф.

— Как ваша фамилия?

— Репко Константин.

— Ну вот, станьте в ту вот группу…

Горькая беспомощность

К вечеру в кабинет санчасти приходят люди, просящие помощи.

Вот еще один — худой и высокий юноша, с резкими чертами напряженного лица, пятнами нездорового румянца на щеках и впалой грудью, Не нужно даже перкуссии, чтобы определить у него туберкулез легких.

— Посылок от родных вы не получаете?

— Нет, — коротко и сухо отвечает юноша.

— Та-а-ак. А где работаете?

— На кузнице… Я студент-технолог был раньше.

— А на долго сюда?

— 10.

— А какая статья?

— 58, 8 (террор).

Становится ясным не только медицинский диагноз, но и биологический и политический прогноз. С его легкими, статьей и приговором, без достаточного питание и с перспективой многих лет среди болот севера на лагерных работах — долго не прожить… ОГПУ и его лагеря особенно сурово относятся к советской молодежи, ушедшей в террор…

— Вот что, товарищ… Я временно могу освободить вас от работ. Но лечить и вылечить вас у нас нечем… Неужели никто с воли не может помочь вам посылками?

— Что вы, доктор, все каркаете «воля, воля», — грубо обрывает юноша. — Было бы кому — давно прислали бы… Ну, а что-ж мне послe вашего отдыха делать?

— Если не сможете работать — придется в инвалиды вас записать…

Худое лицо юноши передернулось болезненной гримасой.

— Ах, в инвалиды?… А потом в лес на покой?… Понимаю…

— Я вам рыбьяго жиру выпишу… Пока есть…

— Ах, пока есть?… А потом?… Вы бы уж, доктор, не валяли дурака и сказали бы прямо — аминь человеку… Честнее было бы…

— Почему же? — мягко отвечаю я… — Как нибудь устроитесь с питанием… На более легкую работу станете…

Юноша как-то злорадно смеется и пальцы его сжимаются в кулаки.

— Ах, «как-нибудь»… — каким-то свистящим шепотом повторяет он и потом яростно вскрикивает: — Будьте вы прокляты… вы все!.. — и, хлопнув дверью, выбегает из кабинета…

Я остаюсь один, подавленный безвыходностью судьбы этого юноши и яростью его вспышки… Проходит несколько молчаливых секунд, и в двери стучит следующий. Еще одна капля человеческого горя сейчас пройдет перед моими глазами… И я беспомощен перед этим каскадом боли и горя людского, ибо я сам только пешка в этой окружающей нас стихии жестокости и бездушия…

У меня, как Начальника Санитарной части, есть право держать 30 человек в течение месяца на пониженной норме труда. Вот этих нескольких человек я могу зачислить во временную команду слабосильных… Ну, а что с ними будет дальше? А что с теми, что еще ждут очереди в коридоре? Может быть, не все они знают, что я ничем не могу им помочь, что я тоже винтик бездушной машины, что я обязан поставить им в формуляре роковое слово «инвалид»…

И через несколько дней придет конвой и поведет их в какой-нибудь инвалидный пункт, втиснутый где-нибудь в самой глуши, между болотами…