Фёдор Гладков - Вольница

• Название: Вольница
• Автор: Фёдор Гладков
• Издательство: Ленинградское Газетно-Журнальное и Книжное Издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1951

Роман «Вольница» советского писателя Ф. В. Гладкова (1883–1958) — вторая книга автобиографической трилогии («Повесть о детстве», «Вольница», «Лихая година»). В романе показана трудная жизнь рабочих на каспийских рыбных промыслах. Герои проходят суровую школу жизни вместе с ватажными рабочими.

В основу «Вольницы» легли события, свидетелем и участником которых был сам Гладков.

Постановлением Совета Министров Союза ССР от 22 марта 1951 года Гладкову Федору Васильевичу присуждена Сталинская Премия Первой степени за повесть «Вольница».

---

— Мне известно, что ты ехала сюда вместе с Анфисой и близка с ней. Говори, где она? Поможешь найти — награжу, отопрёшься — сгною в клоповнике.

Прасковея сжала ей руку, а Гриша поспешил на помощь.

— Вы не грозите, купец. Вы над нами не властны.

А мать, бледная, ответила:

— Мало ли людей-то было на барже. А хорошим людям везде найдётся место.

Хозяин, развалившись, сидел в кресле, барабанил пальцами по коленке и слушал с угрюмым, отравленным лицом. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли бутылки с напитками, на тарелках красовалась всякая аппетитная закуска. Ни управляющего, ни приказчицы здесь не было.

Гриша учтиво упрекнул Бляхина:

— Вы нас, ваше степенство, зря вызвали. На нашем месте вы сами сказали бы: друзьёв не выдают, свинью им не подкидывают, а верность в дружбе — самое великое дело.

Хозяин пробурчал:

— То-то, Гришка, ты Стеньку Разина разыгрываешь. Верность! Ловко насчёт купцов проезжаешься. «Не моя воля — воля народная…» И не твоя, и не народная, а моя воля. Как я хочу, так и закручу. Полиция мне нынче претензию заявить посмела, что её не допустил я на твоё представление. Я погани не терплю, а она напустила бы погани. И ты мне погани не разводи. Какие это листки по секрету раздаются? Вот… у тебя в бондарне нашли.

— Мало ли у кого листки бывают! Письма-то почтальон разносит.

— Это не письмо, дубина. Дураком не прикидывайся. Смотри, Гришка! Мне уж всё о тебе да об этой рябой дылде доложили. На бунты народ подбиваете? Бунтари какие объявились!..

Он затрясся от смеха, запыхтел, скомкал бумажку, бросил её на пол и раздавил сапогом.

— Видал? Вот тебе и представление! Любишь играть в лицедейство — от этого мне вреда нет, а только развлеченье. А за бунты шкуру спущу. Ребятишек секут за баловство, а комаров давят, когда они над ухом жужжат. У Пустобаева ни бунтов, ни полиции на промыслах сроду не бывало и не будет. Бунтари голодраные! Эка, бунт какой учинили — к хозяину на пир не пошли, на гривенники не позарились. А мне это — развлечение, хохочу от забавы. Валяйте! Тут и управляющий, и подрядчица с ума сходят, а не понимают, что всякому дураку поозоровать охота.

Он повернулся к Бляхину, который наливал себе водки в стакан, и угрюмо съязвил.

— Ты, Кузьма, не бесись. Всё равно тебе Анфису не видать, как своего хвоста.

— Чорта с два! — бешено взревел Бляхин. — В песках, в норе, на дне моря найду! Свяжу, в цепи закую, а приволоку в свой дом и запру за семью дверями.

Пустобаев шлёпнул ладонями по коленкам и зарычал в восторге:

— А ловко они тебя в море-то отшвартовали! Ох, мочи нет, уморил! И поделом: не нападай на чужую баржу, как разбойник. Баржа моя, добра в ней было на многие тысячи, а ты её сжечь хотел да всех людей потопить. Кого бы ты в убыток ввёл? Меня. И молодцы рыбаки: хозяйскую посуду спасли, и тебе, самоуправцу, шишки набили, да и за Анфису горой стали. Дудки, брат! Деньги спроть любви — не сила. На любовь закона нет: любовь все законы попирает. Блуд купишь, а любовь не скрутишь. Я это лучше тебя знаю. Ну, бунтари, идите! Да глядите, чтобы у меня на промысле полиции не было.

Прасковея смело выступила вперёд и низким своим голосом предупредила:

— Бунт не мы устраиваем, хозяин, а подрядчица заодно с управляющим.

— Это как — подрядчица?

— Вам это известно, хозяин. Она штрафами нас донимает. Ко всему придирается, чтобы отнять последнюю копейку. И управляющий не лучше её. Заболела резалка — пропадай с голоду. А надо бы больных-то лечить, а докторов да фельдшеров нет. И люди мрут: умерла женщина от горячки, умер солильщик от антонова огня, и ребёнка его уморили. У меня сынишка сгорел… Вот и у неё, у Насти, парнишка без памяти мечется. Может быть, тоже сгорит.

Мать не выдержала и заплакала.

— Вот оно как обернулось, — притворно удивился хозяин. — Ты, Кузьма, пригнал их сюда, чтобы за жабры их взять, а они от тебя отплевались, да ещё мне нотацию читают… Ловко! А с подрядчицей — верно… беспорядок. Она в мой карман лапы запускает. Ну, а лечить я вас не умею — не доктор. Больницы не я строю, а казна.

Гриша, улыбаясь, хитро поддел хозяина.

— Неужто, Прокофий Иваныч, ваш промысел в худой славе останется? По вашим порядкам все равняются.

— Гришка! Дерзишь? Дурной славы о моих промыслах нет.

— Такие толки идут по всем промыслам, Прокофий Иваныч. Вот холеру ждут весной, а больницы нет. Разве вам в честь, ежели слава пойдёт, что холера-то на самом большом промысле Пустобаева людей валит.

— Гришка, не забывайся, прохвост! — рассвирепел хозяин, выкатывая красные белки. — Убирайтесь вон, к чортовой матери!

А Гриша смотрел себе под ноги и тонко улыбался.

— Это не я, а все толкуют, Прокофий Иваныч. Ведь хороший хозяин и скотину лечит. Кому же выгодно самосильного рабочего морить?

Хозяин вывалился из кресла и вскочил на ноги.

— Языки развязали, черти солёные… Вон отсюда, чтоб не смердили! Слава моя не в казарме гуляет, а в моём царстве. Не хотите ли сестёр милосердных? Кому охота околевать — туда и дорога, а кому жизнь своя дорога — и без доктора не околеет.

Когда Гриша и женщины выходили из двери в прихожую, Бляхин заорал:

— Стой! Я с вами по-другому поговорю!

И бросил на стол стакан. Он ударился о графин и разлетелся по столу мелкими осколками. Бляхин, взъерошенный, с дикими глазами, с мокрой бородой, широко прошагал к двери и грубо вцепился в руку матери. Она в ужасе вскрикнула и схватилась за Наташу.

— Ты, молодка, со мной останешься, — распорядился Бляхин, прилипая к ней пьяными глазами. — В залог возьму до тех пор, пока эти хари не приведут сюда Анфису.

Он так больно впился в руку матери, что она закричала, стараясь отодрать его пальцы и в отчаянии безумными глазами умоляя товарищей.

Хозяин трясся всем телом от хохота.

— Кузьма!.. Бешеный!.. Что отчубучил!

Гриша мгновенно и как-то незаметно сдавил руку Бляхина и с угрозой сказал вполголоса:

— Вот это, господин купец, никак не годится.

Бляхин крякнул от боли и взглянул на свои пальцы: они окоченели, как мёртвые.

Наташа и Прасковея подхватили мать и вывели её в прихожую.

Прасковея вскинула голову и через плечо с негодованием бросила:

— Волки от голода бесятся, а богатые от наших обид и слёз дуреют.

Наташа с ненавистью подхватила:

— Не на меня напали…

Гриша, уходя, с учтивой улыбочкой, взволнованно проговорил:

— Именитые люди, а позволяют себе такие дикости…

— Мерзавец! — прорычал Бляхин, встряхивая руку. — Он мне, Прокофий, жилы порвал: кисть омертвела.

Хозяин трясся от хохота.

Приказчик уже знал, что произошло у хозяина, и держался на другом конце плота. Но когда подрядчица с хищной усмешкой нацеливалась на мать, он быстро шёл ей навстречу и хладнокровно предупреждал её:

— Рыба не клюёт…

— Зато я тебя заклюю, снулый чорт.

— Пока ещё клюква твоя не поспела, госпожа подрядчица. А поспеет — сорвём.

В этот день хозяин с Бляхиным катались по поселью на тройке рысаков с бубенчиками. Пьяные, они орали песни, пили прямо из бутылок и бросали их в окна домишек и в кур на улицах, а на базарной площади кидали в толкучку мелкое серебро и медь и помирали с хохоту, когда толпа бросалась собирать монетки и в драке опрокидывала лотки и ларьки. Ночью пробрались они и в Нахаловку, в те узенькие проулочки, где жили Харитон с Анфисой, но на них напала какая-то шайка. Фаэтон опрокинули, порубили колёса, обрезали постромки, а их так поколотили, что они едва очухались.

Рассказывали, что на других промыслах люди забеспокоились. У всех было общее недовольство: замаяли штрафы, харчи были голодные — обычная ржавая вобла, которая годами лежала в сараях, как отбросы, сырой, кислый хлеб, похожий на колоб, червивая крупа… Все были в постоянном долгу в хозяйской лавочке, где ватажники покупали в кредит приварок по безбожным ценам. Редко кто из рабочих получал на руки жалкие гроши. Люди голодали, тощали; валились с ног, и в каждой казарме лежали больные, которые лишались заработка. Заразные — тифозные, дизентерийные — оставались без ухода и заражали других. Каждый день хоронили в поселье по нескольку покойников. Много было сирот-подростков и малышей: они бродили по улицам, нищенствовали, копались в рыбных свалках или на базаре и питались отбросами. А где они ютились — никто этим не интересовался.

И вот в эти дни, когда купцы разъезжали по поселью на тройке и кутили, полиция куда-то спряталась. Она боялась мешать именитым толстосумам, перед которыми пасовали и астраханские власти. Но на промыслах рабочие и работницы начали волноваться, забеспокоилось и население. Кто-то незаметно и ловко разбрасывал «подмётные листки» и в мастерских, и на плотах, и в казармах. Листки читали с оглядкой, по уголкам. Неграмотные отдавали их грамотеям, а те собирали около себя кучки людей и читали им вполголоса. Боязливые уходили подальше от греха, некоторые ворчали, а кое-кто грозился пожаловаться начальству. В соседской мужской казарме избили двух пожилых солильщиков за такие угрозы.