Юрий Лурье - Прокурорский надзор

• Название: Прокурорский надзор
• Автор: Юрий Лурье
• Жанр: Современная проза

Талантливый, независимый, а значит, неудобный человек — ну, разве могло быть так, чтобы у него все закончилось хорошо в те годы? Нелепое и гнусное обвинение, скорый и неправедный суд, заключение и запоздалое оправдание — об этом написано в книге Юрия Лурье «Прокурорский надзор».

---

На днях привели молодого парня из Ольгинки. Зовут Саша, ему 18 лет. Статья 117. Изнасилование. Но история, рассказанная нам, поражает дикостью. «Поддали» с двумя приятелями. Показалось мало. Магазины уже закрыты, поздно. Один предложил сходить к Маринке. У этой бабы, 52 лет, всегда есть самогон. Пришли. На вынос не дала — пейте здесь. Организовала закуску. Сколько выпили, Сашка не знает. Проснулся утром, рядом раздетая Маринка. Она потребовала 500 рублей, пригрозила подать в суд «за изнасилование». Угрозу дополнила демонстрацией синяков на груди и животе. Сашка врезал ей и спокойно ушел домой. Дали шесть лет — ждет решения краевого кассационного суда, который, конечно же, утвердит приговор.

На верхнем ярусе, рядом с парашей, «существует» его ровесник и тезка из Новороссийска. Затаскивал в лес 8–9-летних малышей и насиловал. Один начал кричать — задушил чулком. Не могу на него смотреть — моему Стасику 9 лет. Мне кажется, из соображений гуманности суд должен дать ему «вышку». Его удел на многие годы — получать пинки и чистить унитазы. Пока не порешит кто-нибудь из зэков.

Молодой, красивый, мужественный шофер из Словянска. С женой в разводе. Чтобы отобрать дом, построенный его собственными руками, его посадила теща. «Угрожал». Посодействовал родственник — офицер ГАИ. Вячеслав говорит мало, больше угрюмо молчит. Однажды проронил: «Выйду — убью». И стиснул мощные кулаки.

Здесь я встретился с удивительным явлением. Так называемой «явкой с повинной». Речь идет о том, что подследственный или уже осужденный добровольно признается в каком-нибудь незначительном преступлении, которое ему и не инкриминируется. По большей части и не совершенного им. Такому «приступу раскаяния» предшествует долгое совещание в углу у «телевизора». Собираются несколько человек во главе с «паханом» и о чем-то долго и обстоятельно беседуют. Я в эти дела не лезу — излишнее любопытство здесь не в почете. По окончании совещания раскаявшийся грешник направляется к двери и стучит в нее до тех пор, пока не откроется «кормушка» и «попкарь» недовольным голосом не осведомится о причине демарша, оторвавшего его от исполнения служебного долга. Недовольство это проявляется отнюдь не в парламентских выражениях. Охваченный приступом раскаяния преступник решительно заявляет о своем, перешедшем все пределы нетерпения, желании сейчас же, немедленно, сию же минуту видеть начальника оперчасти капитана Кузьменко. Получивший подробные инструкции, охранник открывает дверь и выводит настойчивого просителя в коридор. По прошествии некоторого времени дверь лязгает вновь, и на пороге появляется облегчивший свою душу исповедью грешник. Готов биться об заклад, что вижу вокруг его головы некое свечение! Прямо от двери он направляется в совещательный угол, что-то придерживая под рубашкой. Туда же подтягиваются остальные участники совета. Через некоторое время из угла потягивает дымком, который никак нельзя назвать душистым, ибо издает его тлеющая тряпка, на которой уже закипает вода в «чифирбаке». Теперь становится понятным, что на исповедь зэка толкнул не приступ раскаяния, а презренный конформизм… Какая же корысть от «явки в повинной» «кумовьям» из оперчасти для меня загадка…

Все на свете имеет конец, пришел конец и моему ожиданию. Вечером объявили — утром этап. На суд. Уверен, что не вернусь уже сюда. Записываю адреса, раздариваю мыльницу, майку, свитер, носки, носовой платок. Беспокоит меня только вопрос, в чем причина отказа мне в очных ставках с так называемыми «потерпевшими». Правда, с двумя из них мне предоставили очную ставку еще на начальном периоде следствия. Показания были полностью в мою пользу. К сожалению, зловещий смысл этого очередного нарушения законности открылся мне несколько позднее…

И вот я снова в родном, геленджикском КПЗ. Меня здесь знают многие. У милицейского сержанта Пети, командующего здесь, мое появление вызывает вислую гримасу. Своей «резней» и прочими фокусами я попортил им много крови. В соседней камере — «Цыган». Я благодарен ему за поддержку в Новороссийском СИЗО. Поэтому, когда мне приносят передачу, часть переправляю ему. Остальное — в общий котел.

Суд, проведенный через два дня, был закрытым и начисто развеял мои иллюзии «об объективности» советского суда и его «независимости». Достаточно сказать, что дело мое целиком было сфабриковано по прямому указанию моего недруга — прокурора Быкова, следствие вела прокуратура, а судила меня Чурсина — совсем недавно пришедшая в суд из… прокуратуры, где долгое время была помощником прокурора Быкова! То есть я был обречен… Суд изо всех сил «тянул время», стараясь создать видимость разбирательства. О его качестве и законности достаточно говорил тот факт, что НЕ БЫЛО ЗАЧИТАНО НИ ОДНОГО ПОКАЗАНИЯ, НЕ ПРЕДЪЯВЛЕНО НИ ОДНОГО ДОКАЗАТЕЛЬСТВА! Вопросы, задаваемые так называемым «потерпевшим», носили чисто нейтральный характер. Адвокат же, бывший прокурор города Салов, откровенно клевал носом на суде и, проснувшись от толчка лишь в конце заседания, сказал прочувствованную речь, выразив уверенность в том, что теперь-то уж судьи, убедившись в полной невиновности подзащитного, оправдают меня. На чем основывалась его уверенность, сказать трудно, если учесть, что во время «разбирательства» он спал, мне же Чурсина говорить не давала, а когда я попытался высказаться с места, вскочила и, зло сверкая очками, пригрозила, что, если я не замолчу, я буду удален из зала суда и суд будет проходить без меня. Когда был объявлен приговор — 4 года, затем 5 лет запрета на педагогическую деятельность — даже милиционер, водивший меня на суд, схватился за голову. По дороге в КПЗ он назвал этот суд «БЕСПРЕДЕЛОМ».

Если учесть, что мне было отказано в законном моем праве — ознакомиться с протоколом судебного разбирательства, ТЕРМИН следует признать полностью соответствующим смыслу этого слова.

Все кончено… Как во сне, я воспринимаю все остальное — истерику жены, слезы сестры, оцепеневшего отца. И его слова о том, что «…краевой суд разберется…». Я смотрю на него и не знаю, что вижу последний раз… Не переживет крушения своей веры в справедливость суда, этого строя, которому отдал всю свою жизнь… Он скончается через два дня после получения семьей известия из Краснодара о том, что краевой кассационный суд утвердил приговор, изменив только режим содержания.

Состояние безразличия и апатии не покидает меня до самого возвращения в знакомую уже камеру Новороссийского СИЗО. Здесь мне надлежит дожидаться решения краевого кассационного суда. Первые два дня проходят вяло. Машинально встаю на проверки и тут же снова забиваюсь в свою нору. Есть не хочется, в разговоры не вступаю. На третий день вызывают к окошку и под роспись выдают копию приговора. Состояние апатии сменяется лихорадочной жаждой деятельности. Сажусь за стол и в течение нескольких часов пишу кассационную жалобу. Выручает память — целыми абзацами цитирую материалы дела, привожу примеры нарушения законности. Их масса, причем некоторые из них прямо подпадают под статьи Уголовного Кодекса. Получившийся документ выглядит солидно, перечислены столь вопиющие факты, что, по моему разумению, пройти мимо них просто невозможно… Если, конечно, кто-нибудь будет его читать… Утром следующего дня передаю его в спецчасть. Теперь надо запастись терпением. А пока суть да дело, нужно готовить запасные пути… Читатель, конечно же, догадывается, какие…

У нас в «хате» есть несколько больных эпилепсией. Они стоят на учете в медсанчасти, и каждое утро им приносят по две таблетки гексамедина. Лекарство очень сильное, если собрать достаточно и дополнить анальгином и димедролом, может получиться хорошая смесь… Заключаю договор с двумя эпилептиками: в обмен на кое-какие вещи и продукты, а также сигареты, которые я собираюсь специально приобрести в ларьке, они обещают отдавать мне «колеса» — так здесь называются таблетки. Анальгин же и димедрол можно выпросить самому, если хорошенько обосновать свою просьбу. С этого момента мой организм поражают бессонница и зубная боль. Помятую о «шмоне», когда любые неиспользованные таблетки изымаются, нахожу выход — толку таблетки в пыль и складываю в пластмассовую коробочку из-под зубного порошка. Коробочку держу на видном месте и накапливаю незаметно для окружающих. Белый цвет порошка, а также пропитавший коробочку мятный запах делают лекарство неотличимым от популярного гигиенического средства. Результаты неоднократных «шмонов» подтверждают это.

Часто просят рассказать «что-нибудь». Особенный интерес вызывают рассказы о странах, где мне довелось побывать. Стараюсь припомнить детали увиденного, чтобы рассказ был увлекательней. Слушают, как дети. Другое занятие — рисование. Это мое хобби прибавляет мне авторитета — особым спросом пользуются портреты. Выполняю я их на простой клетчатой бумаге в технике карандаша. Их тут же «гонят» в женские «хаты», откуда часто приходят «малевы» с предложением познакомиться и переписываться с кем-нибудь. Начинается «любовь по переписке», проходящая на глазах всей «хаты». Смешно и тоскливо наблюдать эту странную пародию на любовь. С нашей стороны идет записка с портретом, нарисованным мною, оттуда — письмо со словесным описанием, боюсь, не всегда соответствующим действительности. Если верить всем этим описаниям, женские камеры — своего рода филиалы Голливуда. Или вроде того. После кратковременного заочного знакомства выясняется, что любовники уже жить друг без друга не могут. Строятся планы совместной жизни после освобождения, рассказывается самое сокровенное. Вот это главное — Г. Г. Маркес позавидовал бы откровенности сцен, описанных в этих посланиях… Овладел здесь и чисто тюремным жанром живописи — разрисовыванием «марочек». Горжусь, что платки с моими рисунками ходят по всей тюрьме и пользуются большим успехом. За них пересылают чай, сахар, табак. Так что уже зарабатываю! Мои сокамерники делают все, чтобы я не нуждался в необходимых материалах. Со всего СИЗО в нашу «хату» стекаются стержни с цветной пастой, карандаши, бумага, «марочки».