Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

• Название: Портрет художника в щенячестве
• Автор: Дилан Томас
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2001

Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века.

«Портрет художника в щенячестве» наиболее значительное произведение его прозы. Эту книгу можно назвать автобиографией, хотя и условно. В вошедших в нее рассказах описаны «детство, отрочество, юность» незаурядной личности, предчувствие блистательной и роковой судьбы и зарождение творческого дара.

---

Мы оставили мистера Эванса подзаряжаться дальше в его палатке.

Дети орали на Козьей, наглый мальчишка тянул меня за рукав: «Дяденька, подай денежку!» Огромная тетка в мужской фуражке торчала в дверях, шикарная девица возле зеленого уличного сортира напротив «Карлтона» нам подмигнула. Мы вошли, нырнули в музыку, все тут было увешано шарами и лентами, чахоточный тенор оккупировал рояль, хваленая барменша Лесли Берда кокетничала с юнцами, те выгибались, просили разрешения глянуть на ее подвязки, предлагали джин с лимоном, прогулки под луной, свидания в кино. Мистер Фарр усмехался в свой стакан, я с завистью смотрел на юнцов, а она, польщенная, шлепала их по рукам, извивалась, уклонялась и, победная, гордая, поддевала пальцами кружки.

– Эхе-хе, – кряхтел довольный мистер Фарр, – уж и гульба нынче будет!

Другие юнцы – с зализанными волосами, коренастые, бледные, скуластые, кое-кто в оспинах, с провалившимися глазами, с заскорузлыми руками, в пронзительных галстуках, двубортных пиджаках и брюках клеш, шумные, под мухой – теснились у рояля, подпевали солирующему тенору с впалой грудью. Эх! Присоединиться к этому валкому хору, пятить грудь, орать, и чтоб меня называли «пижоном», «стилягой», а я бы строил барменше глазки, острил, крутил бы с нею любовь, которая кончится пшиком среди пивных кружек и грязных стаканов.

– А ну их, говноедов певучих, пошли, – сказал мистер Фарр.

– Надсаживаются, елки-палки, – сказал я.

– Ладно, пора куда-нибудь еще.

И мы потащились по Стрэнду, по той стороне, где морг, через утонувший в фонарном сиянии проулок, где рыдали дети, укрытые тьмой, и мы добрались до двери «Фишгарда», и тут кто-то укутанный, как мистер Эванс, скользнул из дверей, мимо нас, зажав в перчатке не то бутылку, не то штоф. В баре было пусто. Старик с трясущимися руками сидел за стойкой, уставясь на свои карманные часы-луковицу.

– С праздничком, папаша.

– Привет, мистер Эф.

– Каплю рома, папаша.

Красная бутыль протрепетала над двумя рюмками.

– Исключительная вещь, сынок.

– Глаза на лоб полезут, – сказал мистер Фарр.

Я держал голову высоко, незыблемо, никакому моряцкому рому было не пронять мое брюхо. Лесли Берд, несчастный, со своим портвейном мелкими глоточками, бедняга Джил Моррис, каждую субботу подводящий заплывшие глаза, – посмотрели бы они на меня сейчас, в этом темном низком зальце, обклеенном шелушащимися боксерами.

– Той же вещи, папаша, – сказал я.

– А где сейчас вся честная компания? В «Ривьеру» пошли?

– В заднем кабинете. Гулянка у них, в честь дочки миссис Протеро.

В заднем кабинете, под отсыревшим королевским семейством, на голой скамье сидели в ряд женщины в черном и хохотали и рыдали над пивными кружками. На лавке напротив двое мужчин в тельняшках, ценя чувства дам и смакуя питье, покачивали головами. А на отдельном кресле посреди комнаты громче всех хихикала и рыдала старуха в завязанном под подбородком чепце, в перьевом боа и белых теннисных тапочках. Мы подсели на скамью к мужчинам. Один красной рукой тронул кепку.

– По какому это случаю, Джек? – спросил мистер Фарр. – Познакомься, это мой коллега, мистер Томас. Это Джек Стифф, санитар из морга.

Джек Стифф сказал по секрету:

– Вон там эта – миссис Протеро. Мы ее Гарбо прозвали, потому как совсем не похожа – гляньте. Ей с час назад из больницы сообщили, миссис Уинифред сюда сообщение принесла: дочка ее вторая умерла родами.

– И младенец, девочка, тоже мертвая, – сказал второй, рядом.

– Вот старушки все в сочувствии, скинулись на немалую сумму, и сейчас она на это дело гуляет и всех потчует. Нам уже, считай, пинты по две перепало.

– Ну дела!

Ром в духоте взыграл, но голова у меня была ясная, как стеклышко, я мог до утра написать десять книг и, как бочонок, прокатить барменшу из «Карлтона» бережком по-над всей нашей Toy.

Перед новой аудиторией женщины взрыдали отчаянней, похлопывали миссис Протеро по рукам и коленкам, поправляли на ней чепец, превозносили покойницу дочку.

– Вам налить, миленькая миссис Протеро?

– Выпейте со мной этого пивка, уж здесь отменное пивко!

– Обожаю!

– Ну! Помянем нашу дорогую Маргошу!

– Эх, была б она сейчас с нами, спела бы нам «Типперери», голос-то у нее был дай бог, голос – будь здоров.

– Ах, не надо, не надо, миссис Харрис!

– Мы же вас ободрить желаем. Где наша не пропадала, а, миссис Протеро! Давайте споем, миленькая вы наша.

– Луна, сияя, над горой вставала,
Садилось солнце над седой волной,
Когда тебя я, милый, провожала,
Когда прощалася навек с тобой, —

пела миссис Протеро.

– Это дочки ее песня любимая, – пояснил друг Джека Стиффа.

Мистер Фарр стучал меня по плечу. Его рука падала медленно, с дальней высоты, тонкий птичий голос несся с жужжащего крута на потолке:

– А теперь пора глотнуть свежего воздуха.

Зонты, чепцы, белые теннисные тапочки, бутылки, заплесневелый король, поющий санитар из морга, «Типперери» – все слилось в задней комнате; два маленьких человечка, мистер Фарр и его брат-близнец, провели меня по ледяному катку до двери, и воздух ночи накинулся на меня. Ночь вдруг заявила свои права. Стена упала, сбила с меня котелок, брат мистера Фарра провалился сквозь мостовую. Буйволом надвигалась еще стена, и – надо б ему поправиться, сынок, глоточек перцовочки, глоточек коньячку? О-о-о, мамочки! Клин клином вышибай!

– Ну как? Лучше?

Я сидел в плюшевом кресле, которого раньше не видел, потягивал какую-то нафталинную муть и вникал в спор Теда Уильямса с мистером Фарром. Мистер Фарр утверждал:

– Ты сюда ходил смотреть на матросов.

– Нет, – говорил Тед. – Я местный колорит изучал.

На стенах были надписи: «Лорд Джерси», «Предлаг.: вздуть Томаса», «Кто спорит – тот дерьма не стоит», «Не ругаться, так вашу мать», «Дамам вход воспрещен, кроме дам».

– Смешной кабак, – сказал я. – Надписи – да?

– Ну как? Отпустило?

– Я в полной норме.

– Там для тебя девочка хорошенькая. Смотри – глазки тебе строит.

– Но она же без носа!

Питье мое мигом претворилось в пиво. Стучал молоточек: «Внимание! Внимание!» Председатель, без воротничка и с сигарой, просил мистера Дженкинса исполнить «Лилию Лагуны».

– По ходу заявок, – сказал мистер Дженкинс.

– Внимание! Внимание! Выступает Катя Севастопольская. Что, Катя, будешь петь?

Катя спела национальный гимн.

– Мистер Фред выступает со своей обычной похабелью.

Надтреснутый баритон портил хор. Опознав в нем свой собственный, я его потопил.

Девушка из Армии Спасения, увертываясь от рук двоих пожарников, им всучала плакат.

Молодой человек, с ослепительным носовым платком на голове, в щегольских черных с белым штиблетах, из которых торчали голые, носками не защищенные пальцы, плясал, покуда весь бар не взвыл от восторга.

Тед хлопал у меня над ухом:

– Вот это стиль! «Нижинский ночного мира». Чем не тема! Может, он мне даст интервью?

– Держи карман, – сказал мистер Фарр.

– Зачем портить мне настроение?

Ветер с доков надрывал улицу, буйствовала в бухте драга, исходил гудком на подступе пароход, подсекались и кренились фонари, но вот снова застлало дымом пятнистые стены, над женской скамьей сочились Мария с Георгом, и Джек Стифф шептал, как клешней заслоняя рукой лицо:

– А Гарбо слиняла.

Веселые, грустные женщины жались друг к дружке.

– Внучка миссис Харрис напутала. Дочка Старой Гарбо целехонька, это ребеночек мертвый родился. Ну и старухи хотят свои деньги обратно, а как ее найдешь? – Он облизал руку. – Я-то знаю, куда она подалась.

Его друг сказал:

– В пивную за мостом.

Женщины вполголоса изобличали миссис Протеро: врунья, гулящая, безотцовщину наплодила, воровка.

– Подцепила – сами знаете что.

– И не лечится.

– Татуировку сделала: Чарли с усиками.

– Три с полтиной мне задолжала.

– Мне – два десять.

– На зубы копила.

– А мне шиллинг шесть пенсов – на черный день берегла.

И кто это знай подливал в мой стакан? Пиво лилось у меня по щекам, натекало за шиворот. Рот наполнился слюной. Скамья плыла, каюта «Фишгарда» кренилась. Мистер Фарр медленно уходил вдаль; телескоп перевернулся, лицо мистера Фарра дохнуло на меня широкими волосатыми ноздрями.

– Мистера Томаса сейчас стошнит!

– Осторожно, ваш зонтик, миссис Артур!

– Голову ему подержите!

Последний трамвай улязгивал восвояси. У меня не осталось пенни на проезд.

– Здесь сойдете. Поосторожней.

Холм на подступах к родному дому, вертясь, подхватил меня и взмыл до небес. Все уже легли. Я влез в беснующуюся постель, и обойные озера слились и сглотнули меня.

Воскресный день был тихий, правда колокольня Святой Марии за милю от нас трезвонила у меня в голове еще долго после того, как отошла обедня. Зная, что никогда больше в рот не возьму спиртного, я до обеда валялся в постели и ворошил в памяти зыбкие очертания и дальние звуки вечернего города. Просмотрел газеты. Все новости были в то утро плохие, только одна статья – «Господь был любитель цветов» – меня пробрала до слез сочувствия и восторга. Я отклонил рождественский филей с тремя кочешками брюссельской капусты.