Мариэтта Шагинян - Своя судьба

• Название: Своя судьба
• Автор: Мариэтта Шагинян
• Жанр: Русская классическая проза

Роман «Своя судьба» закончен в 1916 г. Начатый печатанием в «Вестнике Европы» он был прерван на шестой главе в виду прекращения выхода журнала. Мариэтта Шагиняи принадлежит к тому поколению писателей, которых Октябрь застал уже зрелыми, определившимися в какой-то своей идеологии и — о ней это можно сказать смело — философии. Октябрьский молот, удар которого в первый момент оглушил всех тех, кто сам не держал его в руках, упал всей своей тяжестью и на темя Мариэтты Шагинян — автора прекрасной книги стихов, нескольких десятков психологических рассказов и одного, тоже психологического романа: «Своя судьба». «Своя судьба» знаменует собой не только распад предреволюционной интеллигенции, но и осознание этого распада лучшими представителями ее, борьбу с ним и попытку найти выход из тупика либеральных мечтаний на широкую дорогу творческой жизни. Мариэтта Шагинян одна из первых вступила на эту дорогу, и, может быть, это ее последнее дореволюционное произведение дает ключ к ее отношению к революции, о котором мы говорили в первых строках. Состояние: хорошее, суперобложка несет следы времени, но в достаточно хорошем состоянии, блок в хорошем состоянии.

---

— А профессору какое дело?

— Как же, ведь он у них в большом почете. Горцы его обо всех делах спрашивают, и какой он совет даст, так они и поступят.

Мартирос подошел ко мне в темноте и шепнул:

— Слышишь, кто говорит? Фельдшер, должно быть, больного везет. Он хороший старик, завтра познакомлю.

Я отстранил тихонько Мартироса, чтоб не мешал разговору наших соседей. Мне хотелось дослушать про Уздимбея. Приятный басок тем временем продолжал:

— Пришел Уздимбей к профессору, а тот посмотрел на него, да и говорит: «Послушай, друг, один не ходи, а возьми с собой товарища». — «Это почему, коли я лучший ходок?» — «Именно потому и не ходи один». Уздимбей обиделся на него и не захотел больше слушать. Тогда профессор снова стал его просить, чтоб один не ходил, а взял с собой помощника. Но Уздимбей покачал головой, мол — и один справлюсь, а денег делить не хочется. «Ты не деньги, ты славу разделить не хочешь, — говорит ему опять профессор, — но смотри, это штука нелегкая, как бы она тебя не задавила!»

— Скажите, каков сердцевед! — проскрипел сухой голос насмешливо.

— Ему и по занятию своему надлежит сердца ведать, — скромно ответил басок. — Он и ваше изведает, коли вы у него лечиться будете.

— Да не тяните же, чтоб вас!

— На другой день взял Уздимбей веревок, палку и пошел. Место, где барин провалился, у нас называется Чертовым Зубом. Совсем отвесная скала, наверху трезубье, а по бокам две трещины, сажен по двадцати каждая. В такую трещину он и свалился тогда, по следу видно, — где на уступе веревка, а где платок его, портсигар, ну и еще разная мелочь из карманов повывалилась. Уздимбей намотал веревку на камни и, взявшись за нее, полез вниз. Короче говоря, все это он чисто обделал. На самое дно спустился, барина нашел — все кости перебиты, а мясо ровно каша; останки его в мешок, на спину себе увязал да таким манером обратно выполз на свет божий. Сказать это вам легко, а на деле был это действительно подвиг, за который, может, за границей приз бы выдали и фотографию сняли. Пришел он к нам не то чтобы веселый, а даже осуетелый какой-то.

— Осуетелый?

— Ну да, все суетится и суетится. Его поздравляют, горцы высыпали из саклей, отдыхающие к себе зовут и чуть ли не в двадцатый раз просят, чтоб рассказал, как оно произошло. А ему все мало. Ему все кажется, будто никто не дивится. Жене кричит: ты чего не ахаешь? А жена просто рада, на седьмом небе, что жив вернулся, а уж про эту страсть и вспоминать не хочет. От Азамата, от малолетнего, требует к себе удивленья. Барашка зарезал кунакам на шашлык, кинжал свой серебряный самому бедному горцу подарил, и все, чтоб шуму вокруг было больше. И все от величия, захотелось ему величия побольше. Первые три дня горцы пировали, нам тоже было это довольно любопытно, но потом — знаете — ко всему привыкаешь, и стала эта история от нас заслоняться разными другими происшествиями. Ходит Уздимбей по аулу, а уж всяк сидит на своем месте и никакого особенного почтения ему не воздает. Начнет он, бывало, рассказывать, как над пропастью висел, а уж все это знают, и всем это скучно. Кто из вежливости дослушает, — потому что горец — он народ вежливый, — а кто отойдет. Нашлись такие из наших, из служащих, которые уж и посмеивались. Ты, говорят, Уздимбей, за то уж свою мзду получил, ты нам теперь что-нибудь новое покажи. И затосковал Уздимбей, да так, что ни скот не пасет, ни поста не соблюдает, ни намаза не делает. Сидит у себя на пороге, подперев голову, и качается взад-вперед. Дивно ему, что вот он самое великое совершил, о чем никто другой и помыслить не посмеет, а все на него глядят, как на обыкновенного человека, и никому до этого подвига больше и дела нет.

Донесли об этом нашему профессору. Он сейчас же сам отправился в аул и сел на крылечко возле него.

— Уздимбей, — говорит ему, — я тебе сказал, что этот подвиг не по твоим силам. Сделал ты такое, что больше тебя самого, и потому сам беспримерно на себя удивился. Было б такое дело по тебе, так и не вознесся бы ты до такой степени, а снес бы его как обыкновенно.

Уздимбей ему опять все свое: «Я, говорит, в пропасть спускался, покойника доставал, туда тур не ходил, а я ходил, конец мой видал», и все в том же роде.

Оставил его профессор и приходит домой. Мы видим по глазам, как он об чем-то серьезно этак думает. Не в его было правиле, чтоб душе человеческой не помочь, когда ей невмоготу. Прошло дня три, четыре, как вдруг велит он созвать всех горцев да и говорит им: «Братцы, так и так, я по Ичхору ходил, бумажник потерял, там у меня деньги большие, а главное — бумаги важные. Кто мне тот бумажник отыщет, деньги получит, и бурку ему новую подарю». Горцы мои меж собой залопотали и разбрелись по лесу. А лес, надо вам сказать, огромнейший, сами увидите, почитай что до самой конторки, которая возле перевала. Уздимбей тоже с ними пошел, чтоб со стариками да бабами не сидеть. Искали они, искали, а была у них там девчонка-сирота, по имени Саньят, грязная такая и белобрысая. Она возле самой речки, на камушке, и найди этот бумажник. Профессор, как обещал, Дал ей деньги и платье новое сшил, а потом позвал к себе девочку и Уздимбея и говорит: «Как же так, Саньят бумажник нашла, а ты не нашел? Что ж она, ловчей тебя, что ли? — Уздимбей замотал головой. — Или ума в ней больше твоего? — Уздимбей насупился и с ноги на ногу переступил. — Или больше твоего силы и старанья приложила?» — «Аллах прислал, вот почему», — отвечает Уздимбей. Улыбнулся наш профессор, — мол, аллах так аллах. «Да ведь и ты при всем своем старанье мог живым не вернуться. Легли б твои кости там, где ты чужие собрал. Скатись, например, камень тебе на голову или сорвался бы он из-под руки твоей, или ветер землей бы осыпал… А тут посчастливилось — ничего такого не случилось. В чем же особенном твой подвиг?» Растерялся наш Уздимбей, а профессор серьезно так говорит, но вижу — смеются у него глаза: «Вот и воздай честь аллаху, а то ты ее всю себе одному взял!» Пошел Уздимбей домой и с того дня стал, как все горцы, своим делом заниматься. Вот вам и весь сказ.

— Фу, как глупо. Семенов, подайте воды, я соды выпью.

За стеной наступила тишина. Я натянул плед на голову и долго лежал, перед тем как заснуть, думая о своем патроне и только что услышанной истории.

Глава вторая ГДЕ РАССКАЗЧИК ЗНАКОМИТСЯ СО СТРАННЫМ БОЛЬНЫМ

Ранним утром нас поднял рыжий возница. Мы вышли на грязное крылечко и умылись из рукомойника, подвешенного к деревянной перекладине. Вода была мутная и пахла гнилью. Солнце еще не встало. На дворе потаптывали лошади, впряженные в колымагу. Кроме нее, возле крыльца стоял крытый щегольской фаэтон на рессорах, с выхоленной тройкой лошадей.

— Больничные лошади, — сказал мне Мартирос и поздоровался с кучером.

Я собрался было залезть в свою колымагу, когда на крыльцо вышли два господина. Низенький, крепкий, уже весь седой, с приятным ярко-румяным лицом, и очень высокий, европейски выглядевший, с кожаным саквояжем в руках. Маленький оказался фельдшером Семеновым, моим будущим сослуживцем, а высокий — новым санаторским пациентом, Павлом Петровичем Ястребцовым.

Мы познакомились, и добрый фельдшер пришел в крайнее смущение.

— Голубчики мои, — заговорил он растерянно, — как же это вы едете на простой телеге? Мы вас не ранее как через неделю ждали.

— Разве вы не получили моей телеграммы?

Семенов улыбнулся и махнул рукой:

— А вы телеграмму дали? Надо ж вам было. У нас письма шибче депеши ходят, а и те недели две идут.

Он говорил и двигался с военной выправкой. Это был фельдшер старого, уже исчезающего типа, смахивавший на унтер-офицера. На борту его тужурки я увидел две медали. Было что-то в его выпуклых голубых глазах и румяном лице страшно располагающее к себе, наивное и вместе с тем умное. Я почувствовал с первой минуты, что мы будем друзьями.

— Послушайте, Семенов, — сказал больной уже знакомым мне скрипучим голосом, — не проще ли вам сесть в колымагу, а молодому человеку поместиться со мной в коляске? Я полагаю, его медицинские указания могут мне при случае заменить ваши.

— Точно так, — ответил фельдшер, без особенного, впрочем, одушевления. Он внимательно посмотрел на меня, а потом, видимо решившись, кинул в телегу свой узелок и полез в нее с помощью Мартироса. Я сел рядом с Ястребцовым, и молчаливый кучер, нагнувшись, застегнул за мной фартук.

— Трогай, да впереди, чтоб они нам не пылили! — крикнул мой попутчик, и лошади понесли крупной рысью.

Теперь только я разглядел моего соседа вполне. Он был прежде всего страшно худ. Это создавало впечатление, будто на лице его более оконечностей, нежели следует. Все кости вылезали у него кнаружи и двигались, точно были не скреплены, а только всыпаны в кожу. Когда од говорил, мускулы прыгали, нижняя челюсть как-то отпадала вниз, а глаза суживались. Зубы у него были совершенно черные, хотя и крепкие на вид. Но при всем том я солгал бы, если б назвал его уродом. Он был тем, что большинство женщин именует «интересным мужчиной».