Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

• Название: ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
• Автор: Евгения Иванова
• Издательство: Мосты культуры - Гешарим
• Жанр: Критика
• Год: 2005
• ISBN: 5-993273-191-5

В книге собраны материалы, освещающие разные этапы отношений писателя Корнея Чуковского (1882–1969) и идеолога сионизма Владимира (3еева) Жаботинского (1880–1940).

Впервые публикуются письма Жаботинского к Чуковскому, полицейские донесения, статьи из малодоступной периодики тех лет и материалы начатой Чуковским полемики «Евреи и русская литература», в которую включились также В. В. Розанов, Н. А. Тэффи и другие.

Эта история отношений Чуковского и Жаботинского, прослеживаемая как по их сочинениям, так и по свидетельствам современников, открывает новые, интереснейшие страницы в биографии этих незаурядных людей.

---

Это нам и нужно! Нужно стремление и влечение цельной не философствующей души, а не умственные доводы на тему о том, что по таким-то и таким-то причинам такая-то жизнь лучше такой-то.

Философствовать мы умеем — и ничего из этого не вышло. Мы должны вновь научиться желать.

И именно этого возбуждения желаний и порывов должны мы искать в сегодняшней литературе, потому что возрождение способности желать есть главнейшая задача нашего времени.

Критики же точно хотят помешать этому возрождению. К Чехову и Горькому они пристегивают, по старому шаблону, то же мудрствование, которое сделало из нас куцых гамлетиков и от которого нам надо спастись в литературу наития и импульса.

Вот чем критики сбивают публику с толку. Они говорят ей:

Ищи у Чехова идей.

Когда на самом деле они должны были бы говорить:

Зажмурь глаза ума и отдайся Чехову как музыке. Он научит тебя желать.

Дела критики непоправимы. Если бы критики вдруг пожелали реформировать себя на новый лад и вместо того, чтобы по-прежнему разъяснять идею произведения, принялись бы разъяснять его настроение — они навредили бы еще больше, потому что настроение от анализа вянет и улетает.

В свое время критика сделала великое дело. Теперь, во имя своего достоинства, она должна замолчать — до тех пор, пока не настанут лучшие времена.

Почти сразу после появления статьи, 25 декабря, в дневнике Чуковского появляется запись:

Нужно будет завтра утром закончить возраж<ение> Altalen'е и снести Рашковскому. Он его с радостью напечатает. Нужно сбавить только отвлеченностей. Так будет солиднее. Я хотел бы, чтобы к прениям в артистическом кружке мое мнение было бы напечатано. Я тогда стал бы возражать, ссылаясь на свою статейку. А то я говорить совсем не могу. Язык у меня вялым становится…

Хотя Чуковский работал над полемической статьей, главным его советником был опять-таки Жаботинский:

1 января. Нужно говорить об индивидуализме. Я написал возражение Жаботинскому на его мнение о критике. Он посоветовал мне вставить еще про ин<дивидуал>изм.

На следующий день в записях появляются наброски ответа Жаботинскому:

2 января. Знание, добродетель, любовь — все это не характеризует личности, не принадлежит ей — все это всецело навязано обществом. Для оценки индивидуума, с<тало> б<ыть>, не существенно, не важно, нравственна она или безнравственна, любит она или ненавидит — важно одно: с какою силой делает она это. Сила — единственно существующий критерий личности, сила абстрактная, свободная от всякой конкретной оболочки, лежащая по ту сторону добра и зла. Не существенно, по какой дороге идет личность — дорога ведь не вне ее, — важно, как идет она по этой дороге. Вот — как мне кажется — довольно примитивные философские основания индивидуализма — для возвеличения основы энергии — как единственного мерила общественных явлений. А приложить это мерило ко всем проявлениям нашего бытия — это значит перевернуть вверх дном все коренные наши убеждения, все святые предания — это значит произвести трудную и шумную работу переоценки всех ценностей… Новая мораль, новая истина, новая красота — вот понятия, тесно связанные с индивидуализмом, — и каково бы ни было ваше отношение к этому учению — вы, конечно, согласитесь со мною, что редкая философская система была так плодотворна новыми идеями, как система индивидуализма.

—

Перед этим, говоря об экономическом материализме, я должен сказать: г. Altalena может сказать, что он не об идеях вообще говорил, а исключительно об идеях научн<ых>, философских, социально-этических. Но — во-первых, я до сих пор тоже говорил именно об этих идеях, и только последняя стадия публицистики имеет несколько специальный, а не научный интерес, а во-вторых, «идея, попавшая на улицу», газетная, так сказать, идея — вовсе не может быть предметом обсуждения при разговоре о критике. Газета и посейчас делит все мнения на две категории — прогрессивные и консервативные, других делений она и знать не хочет… И потому, ежели судить по идеям, «на улицу попавшим», — то мир действительно стоит на одном месте. Но в данном случае идея улицы — вряд ли должна быть принимаема в расчет. Говорю это не из презренья идей презирать[37] — ибо идея, попавшая к ней на нашу улицу, для меня свята, а просто потому [что] идеи поступательные — считаю как бы мехами, в котор<ые> вливается все новое и новое вино. И, право, нечего жалеть, что меха эти все одни и те же — вы на вино посмотрите… Как быстро выпивается одно и заменяется другим!

Все это, конечно, исправить нужно, обточить фразу, определить (сделать более определенными) мысли — и вот потом, говоря об индивидуализме:

Должен оговориться. Не вообще идеями, а именно попавшими на улицу, элементарными, доступными толпе, определяющими повседневную деятельность человека в его обыденных отношениях. Значит, г. Altalena если даже подразумевал только общественно-этические идеи, был неправ, говоря, что у нас старых довольно и что новых мы произвести не можем, ибо старых-де не употребили.

Индивидуализм широко проявился в нашей изящной литературе — которая проповедует его, подчеркиваю это, далеко не «настроением». Взять хотя бы нашего Горького. Он в своих произведениях только и делает, что новую идею нам внушает. И происходит это внушение с внешней стороны так: выставит он двух людей, из которых А симпатичен, если брать общественную мерку явлений, а В несимпатичен. Потом силою творчества он внушает нам симпатии к В, в ущерб А. И проделав такой фокус, он говорит: «Вот видите, я показал вам качество людей в голом абстрактном виде, без общественных наслоений, и симпатии ваши переместились. Почему? Да потому, что общественное мерило неверно, фальшиво, глупо; вот вам другая мера. Мерьте ею».[38] И сотни тысяч положительно влюбились в эту идею, улица приветствует ее от всего своего сердца, — а г. Альталена черкнул пером, и нет новых идей!

7 января. Ничего не делаю. Поздно встаю. Это не годится. Был позавчера у Лазаровича. Он прочел мое возражение Altalen'е. Со многим не согласен. Например: Altalena будто и не Говорил, что есть план, программа. Как же не говорил? Ведь у него идеи заготовлены, а в действие не приведены. (План не в смысле программы.) Говорят так: узнав именно то качество человека, которым занимается моя наука, я определю все другие свойства. Значит, те кач<ества>, котор<ыми> занимается моя наука — самые важные, и самая наука тоже важнее всех.

8 января. В последнем собрании членов литературного клуба[39] г. председатель объявил, что в ближайший четверг г. Alt<alena> будет прочтен реферат о литературной критике. Основные положения этого реферата нам, читающей публике, уже известны — их изложил г. Alt<alena> в одном из своих фельетонов («Од<есские> Н<овости>» 20 декабря). Вот по поводу этих положений мне и хотелось бы высказаться печатно на столбцах газеты. Г. Alt<alena> ответил одному своему печатному оппоненту[40], что будет спорить с ним в арт<истическом> клубе. Как будто всякий интересующийся затронутым сможет попасть в этот клуб!

Один почтенный русский журналист в личной беседе со мною по этому поводу выразил свое недоумение перед тем обстоятельством, как же это так выходит по-вашему, что развившийся капитализм послужил причиной двух противоположных явлений: с одной стороны, способствовал оскудению публицистики, а с другой — развитию ее. Разве это возможно? Конечно, возможно, так оно и было. Происходило так потому, что раньше было, гпав<ным> обр<азом>, обращено внимание литературы на одних деятелей этого процесса — а потом уже на других — рабочих… Но литература, отвратив свои симпатии от мужика, не имела никого, к кому обратить их.

Но потом по вышеупомянутой причине… Щедрин, между прочим, сказал по этому поводу: крестьянин, освобождающийся от власти земли, чтобы вступить в область цивилизации, представляет собою… отталкивающий тип… Но это еще не значит, чтобы эмансипирующийся человек был навсегда осужден оставаться в рамках отталкивающего типа. Новые перспективы непременно вызовут потребность разобраться в них, а эта разборка приведет за собою новый и уже высший фазис развития… (Письма к тетиньке, 632 стр.)

Когда буду говорить об этических идеях, сказать про Бердяева и Струве.

Многие склонны думать, что мужик характеризовал и шестидесятые годы. Я не согласен с таким мнением. Мне кажется, что 60-е гг. центральной идеей имели — свободу личности — всякой вообще.

В те дни, когда мне были новы
Идеи линьи мозговой…[41]

20 минут 5-го. <…> Я только что переписал 1/4 своего возражения Altalen'е. С М.[42] не в ладах. Скучно. Тяжело. Хочется побыть одному, да уж слишком трудно. Давит. Куда пойти? М. на уроке. Да и препираться с нею не хочется. Да и Володя ихний противен мне очень. Кацы. Я счел бы себя сволочью, если б пошел к ним. Altalena? Он теперь работает. Синицины? Что я с ними имею общего? Так давит, что хоть стихи пиши. Ну что ж?