Д. Томас - Арарат

• Название: Арарат
• Автор: Д. Томас
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-699-02196-5

Вслед за знаменитым «Белым отелем» Д. М. Томас написал посвященную Пушкину пенталогию «Квинтет русских ночей». «Арарат», первый роман пенталогии, построен как серия вложенных импровизаций. Всего на двухста страницах Томас умудряется – ни единожды не опускаясь до публицистики – изложить в своей характерной манере всю парадигму отношений Востока и Запада в современную эпоху, предлагая на одном из импровизационных уровней свое продолжение пушкинских «Египетских ночей», причем в нескольких вариантах…

---

Существует снимок, который мог бы означать конец карьеры Филби как советского агента: фотография, где он и его товарищ стоят на фоне горы Арарат. Его английским "хозяевам" следовало бы заметить, что их "шпион" находится не на турецкой стороне этой горы, как им представлялось, а на советской! Что заставило его пойти на такой риск, почему он позволил сделать этот снимок? Просто потому, что знал: его "хозяева" – полные профаны в топографии! Так сказал мне Филби.

Что ж, может, оно и так, но я подозреваю, что существует и более интересная причина, скрытая даже от него самого… Арарат – священная гора для всех армян!» – Ну, здесь, – вставил Сурков обычным голосом, – редакторские каракули: «народа Армянской ССР!» – «…Легендарная гавань Ноева ковчега! Арарат, украденный фашистами после множественных геноцидов – и 1915 года, и более ранних… Сегодня крошечная часть древнего Урарту, древней Армении, которая выжила после бесчинств младотурок, является процветающей частью советского содружества республик; однако ее народ не может ни на мгновение забыть о том, что их самая большая святыня находится во враждебной стране под пятою военной диктатуры. "А ты, гора моя святая, ко мне когда-нибудь придешь?" (Геворг Эмин). Больше чем гора – символ справедливости и свободы…

Итак – Филби у Арарата! Разве не мечтал Филби бежать в его чистейшие снега! Белые пики чистейшего снега над солнечной Арменией, ее древний язык, который никогда не исчезнет: "не знать износа каменным подошвам…" Уставший от обмана, разве не стремился он, подобно Мандельштаму в предшествующем поколении, выработать шестое чувство – чувство Арарата? Разве не говорит он этой разоблачительной фотографией: "Если бы вы могли видеть, то увидели бы, на чьей я стороне! Но эти пики ослепляют вас…"» – Русский поэт бросил стопку листов на пол. – Ну вот, как можете видеть, наши редактора разрешают теперь очень многое!

– Не понимаю, – сказала Донна, – почему они выбросили упоминание о военной диктатуре в Турции? Ведь это же не их союзник?

Виктор мрачно усмехнулся:

– Ты так полагала?

Он нагнулся, подобрал свои бумаги и выровнял их.

– Ладно, теперь самое интересное. Я просто пытался таким образом выяснить, правда ли то, о чем сказал мне один мой друг. У него есть любовница, которая закатывает ему сцены, отравляет ему жизнь. Ее мать была актрисой у Мейерхольда, и это чувствуется. Ну и она путается с одним довольно-таки высокопоставленным типом по фамилии Козарский. Он в некотором роде «голубь», и время от времени его тревожит совесть. Он сказал ей, что к концу года в Польше будет введено военное положение. Поляки сделают это сами. «Солидарность» будет сокрушена. Я говорю вам об этом конфиденциально. Никто с этим ничего не поделает, включая вас. Мой друг был приглашен на декабрь в Варшаву, однако его подруга не хотела, чтобы он впутался в какое-нибудь дурное дело, потому-то она и проговорилась. Вот, – он постучал костяшками пальцев по своей рукописи, – подтверждение того, о чем говорил Козарский. Эти долбаные редактора знают, откуда ветер дует.

– Но, Виктор, это же ужасно, – сказала Донна, тревожно прищурившись. Григор, откинувшись назад вместе со стулом и медленно выпуская дым сигары сквозь стиснутые зубы, кивнул в знак согласия.

– Так что вашим дерьмовым радикалам лучше не причитать о Сальвадоре, а позаботиться о Польше, – ворчливо сказал Сурков.

Григор помотал головой:

– Обе страны под угрозой, мой друг.

Они пустились в спор насчет того, какая диктатура таит в себе большее зло – левая или правая. Сурков утверждал, что левая хуже, поскольку ее философия настолько всеобъемлюща и по видимости разумна, что она пожирает и тела, и души.

– Скажите это тем армянам, которых истребили фашисты в пятнадцатом году, – проговорил Григор, упираясь в него тяжелым взглядом. – Эти ублюдки!

Он завел литанию жертвам геноцида, заставив тем самым Суркова кивать и извиняться. Григор настаивал, чтобы Донна показала своему гостю воспоминания о геноциде, написанные ее отцом; но Донна, в замешательстве опустив глаза, сказала, что отец ее очень слабо владел английским и что его почерк почти невозможно разобрать. Ей стало еще больше не по себе от смущения, когда Григор заявил, что у него ничуть не ухудшился сон, когда армянский террорист взорвал какого-то крупного турецкого чиновника.

– Что за дерьмовый мир, – сказал Сурков, тяжело вздохнув. Он глотнул бренди, осушив стакан. Вкус был сладкий. Он понял, что по ошибке налил в стакан для бренди зеленый шартрез, и спросил, не осталось ли кофе. Донна сказала, что ничего не стоит приготовить еще один кофейник. Она прошла на кухню, и Виктор нетвердой походкой последовал за ней. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел, как она засыпает кофе в кофеварку, укладывает тарелки в посудомоечную машину («Чудеса Америки!» – заметил он со смешком) и протирает тряпкой электрогриль.

– У меня есть для тебя подарок, – сказал он, чувствуя, что говорит неразборчиво.

– Да? Прекрасно! И где он?

– Это стихотворение. Хотел бы тебе его прочесть. Надеюсь, что помню его. На русском оно зарифмовано, но по-английски я рифмовать не умею. Это довольно грубый перевод. Называется «В двух странах».

Пока тихая женщина-скульптор средних лет стояла к нему спиной, склонив голову и следя за кофеваркой, Сурков начал читать стихотворение – несколько смазанным голосом, но с ритмическими, взволнованными интонациями, которые всегда появлялись у него при обращении к Музе… Он читал по-английски, но самому ему слышались изначальные строки, написанные по-русски:

– Ты однажды писала,
что мне пишешь во сне,
но поверь мне, что стало
много лучше бы мне,
будь мы рядом, скитальцы, —
о, когда б довелось
пропустить мне сквозь пальцы
россыпь черных волос… —

То есть они выглядели черными на той фотографии, теперь я вижу, что они у тебя каштановые, но все равно очень красивые…-

или чувствовать кожей
их касанье, тогда
я бы сразу же ожил,
без большого труда,
я б «Армения!» молвил,
твой почувствовав взгляд,
я бы смыслом наполнил
дни, что шли невпопад.

Ты же видишь воочью
(верить в это я рад) —
над Манхэттеном ночью
вновь плывет Арарат,
что составлен из снега,
из ручьев и камней
(из обломков ковчега,
выражаясь точней).
Там пантеры, газели,
грифы – славный запас!
Да найдется ужели
место лучше для нас
к написанию писем
из исчезнувших стран?
Днем – от яви зависим,
ну а ночь – для армян.

Ибо ночь – это место,
где в двух странах живешь,
им друг с другом не тесно,
ибо ненависть – ложь.
Пусть Армении нету,
но слепая любовь
дарит белому свету
ее чистую кровь.
Говорят: забываешь?
Воровато вранье!
Ты ведь в камень вливаешь
кровь святую ее.

По дорогам покатым
ты на поздний сеанс
под слепящим закатом,
знаю, едешь сейчас.

Ну, вообще-то я не знаю, бывало с тобой такое или нет, просто это хорошо ложилось в стихотворение…

Весь Манхэттен сияет;
здесь – другое кино:
все вокруг засыпает,
ночь настала давно.
Я в последнее время
все не слажу со сном:
это тяжкое бремя —
плавать в мире ином.
Словно кто-то мешает
мне уснуть хоть на миг —
или в сон погружает,
чтоб я вновь не возник.
Этот кто-то мехами
распирает мне грудь —
или топит, как в яме,
не давая вздохнуть.
Мне приходится встать и
с отвращеньем курить,
вспоминать чьи-то стати,
чтобы плоть подбодрить,
чтобы сгинула темень
под напором огня,
чтобы немощи демон
отлетел от меня,
прежде чем лягу снова,
в сновиденье уйду —
и заветное слово
для посланья найду.

А сейчас ты в постели,
но твой сон неглубок,
шепчешь ты: неужели
я б поменьше не мог
никотином травиться?
Ведь нельзя же вот так…
Тебе снится больница,
где отца мучил рак.
Ну а я наблюдаю
за своим малышом
и от нежности таю —
до чего ж он смешон!
Вот он вздрогнул: пичуга
села рядом в траву,
но сильнее испуга —
все познать наяву.
Он смеется, лопочет,
ковыляет ей вслед;
он поймать ее хочет —
почему бы и нет?
Удивленье мальчишки
тем полней и сильней,
что по собственной книжке
он знаком уже с ней.
Мир как будто творится,
и в нем созданы лишь
эта первая птица,
этот первый малыш.

До сих пор не уснула
наверху твоя мать.
Птица прочь упорхнула,
ливень хлынул опять.

– Как красиво, – сказала Донна. – Это про твоего малыша, да? Про Петю?

– Да, – сказал Сурков.

Ты, должно быть, читала,
и подробней меня,
как скрипачка пропала,
скажем, третьего дня:
в «Метрополитэн» это
было совершено
в перерыве балета
«Мисс Жюли», где полно
сцен насилья, маньяков —
превосходный балет!
(До чего ж одинаков эротический бред…)

Она вышла за сцену,
и напал на нее
Призрак Оперы; пену
испуская, белье
он сорвал с нее тут же,
распалился, вспотел —
и, связав ее туже,
сделал все, что хотел.
А потом тело в шахту
вентиляции он
бросил и – шагу, шагу! —
испарился, пардон.
А в Берлинском балете
шел еще «Идиот»…
Кто за это в ответе,
с псами ночь напролет
весь театр изучали,
замарались в пыли,
но, к великой печали,
никого не нашли.
След хвостом заметая,
он ушел далеко,
почему-то считая:
быть скрипачкой легко.

Человеком обычным
трудно быть в наши дни…
Но мы шеи набычим
и – попробуй согни!
Ты мне так помогаешь
устоять пред концом —
тем, что путь пролагаешь
в камне честным резцом.
Я тебе благодарен —
рассказал твой листок:
не пристал к прочим тварям
только единорог;
сорок дней он сражался
вне ковчега, один;
но не струсил, не сжался —
сам себе господин.

Пусть других, кто умнее,
приютил Арарат, —
его участь честнее
и достойней стократ.
Пусть я не из эзопов,
но додуматься смог:
век кровавых потопов
увенчал его рог.
Если так, то, наверно,
будет проблеск в судьбе.
Я за это безмерно
благодарен тебе.

Сурков умолк. Его слушательница ничего не сказала, продолжая со склоненной головой стоять над кофейником. Он подошел к ней, обвил руками, слегка притянул к себе и поцеловал ее волосы.