Дебора Боэм - Призрак улыбки

• Название: Призрак улыбки
• Автор: Дебора Боэм
• Издательство: Амфора
• Жанр: Любовно-фантастические романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-316-0

«Призрак улыбки» — это почти фантастические любовные истории и истории ужасов, рассказанные американкой, живущей в Японии. Героями этих историй становятся — то бывший борец сумо, то потомок знаменитого исследователя японской мистики, то alter ego автора — живущая в Токио американская журналистка. Несмотря на то что действие происходит в наши дни, герои рассказов сталкиваются с чудесами, превращениями и сверхъестественными существами, место которым в легендах и волшебных сказках.

Дополнительную пикантность придает любовная составляющая — поскольку, все чудеса, ужасы и сверхъестественные превращения вплетены в тонкую ткань интимных переживаний…

Дебора Боливер Боэм, известная писательница и журналистка, виртуозно балансирует на грани так называемого «дамского стиля» и интеллектуальной пародии на него, а колоритный «японский дух» этой книги умело приправлен изысканным юмором.

Невозможно передать удовольствие, которое получаешь от затейливого языка и очаровательного юмора, и высказать чувство, которое испытываешь, когда вместе с писательницей погружаешься в грезы об игрушечной Японии, где все так, как мы с детства привыкли воображать.

---

— Мне просто хотелось себя проверить, — пояснил я, соблюдая осторожность. — Показалось, что видел вас в одном месте, вот и все. — Сунув руку в карман своей кожаной куртки, я вынул подтверждающий эту версию клочок ворса, повертел его в пальцах и повесил трубку.

Отойдя от телефона, я заглянул в матушкин почтовый ящик, увидел конверт цвета семги и на мгновение зажегся безумной надеждой обрести в нем исполненное любви и прощения письмо от Теаре. Но оказалось, что это собственноручно доставленная записка от Сэма Саркисяна, в которой он сообщает, что, увы, не создан для отшельнической жизни в горах и хотел бы, если мне это удобно, вернуться с понедельника к непыльной работе газетного обозревателя. Засим шли пышные извинения и обещание в самое ближайшее время сводить меня в излюбленный им ресторанчик, который специализируется на суши. Естественно, за его счет.

— Что уж тут говорить, одолжил Сэм, — пробормотал я, кидая письмо в плевательницу, и, не удержавшись, добавил: — Дерьмо собачье, недоносок.

С полной сумятицей в мыслях я двинулся к лифту, отделанному решеткой из кованого железа, но вдруг обратил внимание на знакомые звуки: из расположенной в уголке вестибюля комнаты, принадлежавшей консьержке-японке, до меня донеслось бормотание, чередуемое с пением и позвякиванием медного колокольчика. Охваченный любопытством, я, непристойно нарушая общие для всех стран нормы поведения, подкрался к двери и осторожно заглянул внутрь.

Консьержка, поблекшая, но еще миловидная женщина лет за шестьдесят, глянула на меня с усталой улыбкой:

— С возвращением домой, — приветливо произнесла она. А когда я без всяких обиняков заявил о своем любопытстве, ответила: — Я просто разговаривала с предками. Рассказывала им, как прошел день, спрашивала совета, как справиться со своими маленькими трудностями.

На алтаре я увидел несколько мандаринов и две крошечные, словно из кукольного домика, чашечки с чаем, от которых еще шел пар.

— Это общение очень меня успокаивает, — продолжала консьержка, — оно полезнее, чем психотерапевт или священник. — Она рассмеялась, потом спросила: — Вы собирались уже ложиться? Могу заварить вам, если хотите, свежего чаю.

— Большое спасибо, не надо, — ответил я, чувствуя, как внезапно принятое решение пронизывает все тело дрожью. — Я вспомнил: мне еще нужно по делу.

* * *

Свет стриптизерки-луны, то прикрывающейся облаками, то — в мгновение ока — ослепительно обнаженной, помог мне без труда найти нужное место. Я всегда представлял его себе в дневном обличье, таким, каким оно запечатлено в уже упомянутом мной сладковатом документальном фильме: масса дорогих цветов, груды записок с почтительными изъявлениями чувств и толпы восторженных почитателей, цитирующих на память излюбленные афоризмы из Собрания сочинений Т. О. Троува. Но в десять вечера единственным нарушающим тишину звуком были едва уловимые вздохи ворон, мучающихся бессонницей в ветвях криптомерий. На весь засаженный зеленым мхом лабиринт кладбища Ёцуя я был один. Унюхав знакомый запах — смесь испарений дешевых курительных палочек и увядающих цветов, — я вдруг подумал, что и мне нужно было принести с собой что-нибудь: свечку с каким-нибудь экзотическим ароматом, продаваемую с лотка жестянку с сакэ, бутылочку крепкого ирландского портера.

Пробираясь сквозь путаницу могил, я обогнул какой-то угол, и — вот оно: грубо обточенный желтый четырехугольный камень, добытый из карьера на берегу реки Камогава, украшенный одним-единственным букетиком уже поникших маргариток и черным пятном в той его части, где любители припасть к могиле с восторгом предавались ритуалам, принятым в их фан-клубе. Рядом надпись готическими буквами, шрифтом, который дед всегда использовал на визитках:

ТОМАС ОСВАЛЬД ТРОУВ

26 МАЯ 1898 — 1 ОКТЯБРЯ 1968

САРАБА

Странное ощущение: что-то перевернулось внутри, как если б я прошел сквозь собственные роды. «Это твой внук, дед, — сказал я, — прости, что пришел так поздно». У меня не было ощущения, что его призрак блуждал где-то рядом, но когда я закрыл глаза, то почувствовал, что дух деда — во мне, там, где, возможно неведомо для меня, он пребывал и раньше. Я начал быстро-быстро говорить, обычно так говорят в глубоком испуге или большом волнении.

— Мне рассказали недавно историю, которая, думаю, будет тебе интересна, — поначалу я был несколько скован, но вскоре уже уселся, скрестив ноги, на дорожке перед могилой, — этакая Шехерезада мужского пола, пересказывающая поведанную Теаре историю о Райале, Морро, принцессе Дииме, о том, что они сделали во имя любви. Отталкиваясь от нее, мне было уже нетрудно перейти к собственной повести об ужасах встреч с яйцеобразными лицами, но неожиданно что-то притормозило мой свободный поток излияний о встречах со сверхъестественным. Волна любви (и жалости) захлестнула меня при мысли, что дед раз за разом блуждал полуночной порой по заброшенным сельским кладбищам, надеясь выудить во тьме таинственное привидение и с ясно осознанной готовностью подставляя ему себя как наживку, но так никогда и не вытянул даже призрачного малька. А его недостойный внук вышел однажды прогуляться, в милях от кладбища, по улицам сверхсовременного Токио, и безликие гоблины просто упали с неба.

В конце концов именно эту интонацию, смесь самоуничижения с изумлением, я и избрал, сумев даже вставить предположение, что меняющий форму оборотень явился мне потому только, что возможность паранормальных связей была, еще до моего рождения, создана им — единственным и неповторимым Т. О. Троувом. Затем, рассказывая ему о духе, воплотившемся в образе доктора Ракстон, я вдруг почувствовал одно из моих знаменитых многослойных озарений, догадок, что вдруг скручивают горло и перехватывают дыхание.

Сначала я вспомнил о лежащем в кармане письме, том, где мой дедушка пишет: «Я верю в переселение душ» — выражение, заменявшее ему слово «реинкарнация». Я никогда не придавал значения тому, что родился в тот самый день, когда дед умер. Маленьким я огорчался, что его уже нет и он не может водить меня на увеселительные прогулки и дарить все, чего бы я ни попросил, взрослым — играл с мыслью о странности положения Ничейного Внука. А может, совпадение момента исчезновения одного и появления на свет другого тела несет в себе все-таки некий смысл? Японский фольклор полон такими мистическими перетеканиями: миграцией духа, сменой сосудов.

Далее проступил следующий слой озарения и, словно груда кирпичей, обрушился мне на голову: а что, если дед, в каком бы измерении он сейчас ни был, обрел свои собственные сверхъестественные способности? Может ли статься, что, принимая формы яйцеголовых существ, он старался заставить меня пройти сквозь страх и обрести верность себе и его памяти? Или он просто мерз и маялся от одиночества в загробном мире и хотел наконец получить внука, которого заслужил, такого, который будет время от времени к нему наведываться и рассказывать ему байки о странной, смешной и прекрасной жизни на земле. Как бы то ни было, мне казалось, что чудища выполнили свою миссию и больше не будут мне досаждать.

— Прости меня, — сказал я вслух, и слезы потекли по лицу. — Я был упрямым, глупым, эгоистичным, нерасторопным.

— Нет, — возразил хрипловатый голос. — Ты был просто обычным человеком.

Вскочив как ужаленный, я почти ожидал увидеть моего дедушку в виде безногого призрака, одетого в его неизменное коричневое кимоно, с гвоздичного цвета беретом на голове и длинной, отделанной бронзой, набитой смесью лакричного корня и табака трубкой в зубах. Но оказалось, что голос принадлежит женщине, не только обладающей ногами, но и умело подчеркивающей их форму темно-лиловыми сапожками с блестящими зелеными шнурками точно такого же оттенка, как и кожаные перчатки. Выше блестящих сапог располагались наслаивающиеся друг на друга юбки, туники и блузы цвета различных драгоценностей, как-то: топаза, аметиста, изумруда. Беспорядочное соединение цветов и тканей делало ее облик двусмысленным: она могла быть и манекенщицей, явившейся прямо с показа мод какого-нибудь японца-дизайнера авангардного толка, и побирушкой, нацеливающейся собрать неочищенные мандарины с могил объятых сном покойников. В одной руке у нее была огромная холщовая сумка, в другой — затянутой в зеленую перчатку — букет маргариток, свежая копия того, что лежал на могильной плите.

— Вы внук, — сказала она с интонацией, в которой не было ничего от вопроса.

— Оззи Троув, — представился я, протягивая ладонь и слишком поздно соображая, что она еще мокрая от моих всхлипываний. К счастью, экстравагантные перчатки цвета травы не дали ей возможности это заметить.

— Кассио Клайн, — ответила женщина и в первый раз улыбнулась.

Вместо того чтобы любоваться ее глазами — своеобразной смесью серого с зеленым, напоминавшими шалфей или щавель, — я повел себя с примитивной циничностью, которая так свойственна всем мужчинам, и, оценив ее как потенциальную партнершу в сексе, отметил прежде всего ноги и губы, а также фигуру, насколько это было возможно под многослойными, как у мумии, тряпками. Во всем, что соблазняет глаз, эта женщина лишь на одно деление возвышалась над средним уровнем и в отличие от Теаре отнюдь не блистала ошеломляющей красотой, но обладала чем-то, задевающим глубокие струны сердца. Змейкой изогнутая улыбка намекала на озорство, отзывчивость и смягченный юмором ум.