Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома

• Название: Приключения Родрика Рэндома
• Автор: Тобайас Смоллет
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1949

В настоящем издании представлен роман шотландского писателя Т. Смоллета «Приключения Родрика Рэндома», в котором автор выразил критическое отношение к просветительскому оптимизму, заострив внимание на «темных» сторонах человеческой натуры. Характерной особенностью художественной манеры Смоллета является гротеск.

---

Этот патетический призыв ко мне, а также желание услужить моему достойному другу и основания считать безопасной отсрочку ампутации, заставили меня заявить о согласии с первым помощником и утверждать, что ненатуральный цвет кожи вызван воспалением, происшедшим от контузии, и весьма обычен в таких случаях, нисколько не предвещая близкой гангрены. Моргану, бывшему высокого мнения о моем искусстве, явно пришлось по вкусу мое чувство товарищества, и он спросил Томсона о его мнении, надеясь усилить наше сообщество также и его помощью; но тот, слабый духом, то ли испугался вражды лекаря, то ли следовал собственному своему убеждению, но в осторожных выражениях присоединился к мнению Макшейна, который, поразмыслив тем временем, порешил поступить так, чтобы избегнуть осуждений и в то же время отомстить нам за нашу дерзкую попытку противоречить ему. С этой целью он спросил нас, берем ли мы лечение ноги на свой страх и риск, иными словами, отвечаем ли мы за последствия.

На этот вопрос Морган ответил, что человеческая жизнь в руках господа ислучай, над которым властен только его создатель, он может взять на свою ответственность в такой же мере, в какой доктор может пообещать излечение всех больных, обращающихся к его помощи; но ежели больной отдаст себя на наше попечение, мы позаботимся довести его лечение до благоприятного конца, чему не видим в настоящее время никаких препятствий.

Я выразил согласие, и Рэтлин безмерно возрадовался и, потрясши нам обоим руки, поклялся, что никто другой не прикоснется к нему, а если он умрет, то пусть его кровь падет на его собственную голову. Мистер Макшейн, льстя себя надеждой на нашу неудачу, удалился и оставил нас поступать так, как нам заблагорассудится.

Мы отпилили осколок, торчавший наружу, вправили кость, перевязали рану, стянули ее бинтами и заключили ногу в ящик, secundum artem[55]. Все произошло так, как мы того желали, и мы не только спасли бедняге ногу, но и вызвали презрение к доктору у судовой команды, которая не спускала с нас глаз во время лечения, завершившегося через шесть недель.

Глава XXIX

Злоба Макшейна. — Я схвачен и закован в цепи как шпион. — Морган разделяет ту же участь. — Томсона подбивают дать против нас показания — Он с презрением отвергает сии предложения и подвергается дурному обхождению за свою честность — Моргана освобождают для помощи лекарю во время боя с несколькими французскими военными кораблями — Я остаюсь прикованным на юте, беззащитным против вражеского огня, и от страха прихожу в исступление. — После битвы меня утешает Морган, который откровенно говорит о капитане; его подслушивает часовой, доносит на него, и Морган снова закован в цепи. — Томсон приходит в отчаяние и, несмотря на увещания мои и Моргана, бросается ночью за борт

Между тем шторм перешел в свежий ветер, который отнес нас в жаркие широты, где погода стала невыносимой, а команда начала тяжело хворать. Доктор не пренебрегал ничем, чтобы отомстить валлийцу и мне. Он навещал больных под предлогом их осмотра, но с целью собрать жалобы, которые могли бы нам повредить; потерпев неудачу в своих ожиданиях благодаря расположению к нам больных, которое мы заслужили нашей человечностью и старательностью, он порешил подслушивать наши беседы, спрятавшись за парусиной, отделявшей нашу каюту.

Здесь он был обнаружен юнгой, сообщившим нам о его поведении; и вот однажды вечером, когда мы обгладывали огромную говяжью кость, Морган, заметив, что за парусиной нечто шевелится, и догадавшись, что это доктор, подмигнул мне и показал на то место, где можно было различить фигуру стоящего человека. Тогда я схватил кость и метнул ее изо всех сил в него с такими словами:

— Кто бы ты ни был, получай за свое любопытство!

Это возымело желаемые последствия, так как подслушивающий упал, а затем уполз в свою каюту. Мне весьма понравился мой подвиг, который обернулся одним из самых неудачных поступков в моей жизни, так как с той поры Макшейн решил меня погубить. Неделю спустя после этого подвига, когда я делал обход больных, меня арестовали и потащили к унтер-офицеру корабельной полиции на ют, где тот меня приковал цепями к палубе по обвинению в шпионаже и в заговоре на жизнь капитана.

Сколь ни смехотворно было это обвинение, мне пришлось претерпеть все, что выпадает на долю самых тяжких преступников, ибо в таком жалком положении я выносил днем палящие лучи солнца, а ночью нездоровую сырость в течение двенадцати дней, но меня не судили и не подвергали допросу по возбужденному против меня обвинению. Как только я обрел возможность размышлять, каковой лишился совершенно ошеломленный происшедшим, я послал за Томсоном, который, выразив мне соболезнование, намекнул, что я обязан своей бедой ненависти доктора, донесшего на меня капитану, вследствие чего меня арестовали, а бумаги мои захватили.

Я стал клясть свою непостоянную судьбу и вот тут-то увидел Моргана, поднимавшегося на ют под охраной двух капралов, заставивших его сесть рядом со мной, дабы приковать и его таким же манером, как и меня. Несмотря на свое положение, я едва мог удержаться от смеха при взгляде на физиономию моего сотоварища, который безмолвно позволил просунуть свои ноги в кольца, назначенные для этой цели, но когда капралы собрались положить его на спину, он впал в неистовство и, вытащив из кармана большой couteau[56], пригрозил вспороть брюхо первому, кто приблизится к нему, чтобы обойтись с ним столь недостойно. Они готовы были расправиться с ним весьма сурово, когда лейтенант окликнул их со шканцев и приказал оставить его в покое. Тогда он подполз ко мне и, взяв за руку, посоветовал «возложить упования на пога». Взглянув на Томсона, сидевшего с бледным лицом и дрожавшего рядом с нами, он сказал ему, что для его ног есть еще два кольца и что он был бы весьма рад увидеть его в такой доброй компании.

Но у нашего врага не было намерения обречь второго помощника на ту же участь; его он предназначал для грязной работы по уходу за больными — и, если возможно, для показаний против нас. С этой целью он старался выяснить обиняком его мнение, но, найдя его неподкупным, начал так к нему придираться, что жизнь стала невтерпеж для этого кроткого создания.

Пока я и мой товарищ по заключению утешали друг друга в наших горестях, адмирал обнаружил с подветренной стороны четыре корабля и дал сигнал нашему судну и четырем другим пуститься в погоню; вслед за этим все приготовились к бою, и Макшейн, предвидя, что одного помощника будет ему недостаточно, освободил Моргана, а я, в том же плачевном положении, должен был подвергнуться всем опасностям боя. Было почти темно, когда мы нагнали корабли и, окликнув их, узнали, что это французские военные суда, после чего капитан Оукем приказал им прислать своих людей к нему на корабль; но они отказались, заявив, что если у него есть какое-нибудь дело до них, то он может явиться к ним; тогда он пригрозил открыть огонь всем бортом, а они пообещали ответить тем же. Обе стороны сдержали свое слово, и завязался яростный бой.

Читатель может догадаться, как я проводил время, лежа, беспомощный, среди ужасов морского сражения, ожидая каждый момент, что вражеский залп разорвет меня пополам или разнесет на части.

Я пытался успокоить себя, насколько возможно, рассуждениями о том, что я ничуть не меньше защищен, чем те, кто занимают свои места около меня; но, видя, как они без передышки досаждают врагу, поддерживая друг в друге мужество и ободряя один другого, я легко мог заметить различие между их положением и моим. Все же я скрывал, насколько мог, свое волнение, пока голова офицера морской пехоты, стоявшего неподалеку от меня, оторванная ядром, не угодила прямо мне в лицо и мозги его не ослепили меня; тут я больше не выдержал и заревел во всю силу легких; барабанщик направился ко мне и спросил, ранен ли я, но, прежде чем я успел ответить, он получил заряд в живот, разворотивший ему внутренности, и упал плашмя мне на грудь.

Этот несчастный случай окончательно лишил меня сдержанности, я удвоил свои крики, потонувшие в шуме битвы; на меня никто не обращал внимания, я потерял всякое терпение и впал в неистовство. Я изливал свою ярость в проклятиях и богохульствах, пока силы мои не иссякли и я остался лежать недвижим, не ощущая навалившегося на меня тела.

Бой длился до бела дня, когда капитан Оукем, убедившись, что не извлечет из него ни выгоды, ни славы, притворился, будто только теперь он выведен из заблуждения, увидев флаг противника; окликнув корабль, с коим дрался всю ночь, он заявил, что раньше принял его за испанца, и, когда пушки замолкли с обеих сторон, велел спускать шлюпку и отправился к французскому коммодору. Наши потери достигали десяти убитых и восемнадцати раненых, из которых большая часть вскоре отправилась на тот свет.

Как только мои сотоварищи, помощники лекаря, покончили со своим делом в кубрике, они явились ко мне, исполненные дружеского сочувствия. Морган, взобравшись первым и увидев мое лицо, залитое кровью и мозгами, заключил, что я не жилец на этом свете и с большим волнением предложил Томсону подойти и сказать последнее прости своему товарищу и соотечественнику, который отправляется в «полее удопное место», где нет ни Макшейнов, ни Оукемов, чтобы позорить его и мучить.