Клод Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума

• Название: Заблуждения сердца и ума
• Автор: Клод Кребийон-сын
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-239-01229-6

Предлагаем вниманию читателей три французских романа, изданных нами в трех книжках. Это А. Гамильтон «Мемуары графа де Грамона», Кребийон-сын «Заблуждения сердца и ума», Ш. де Лакло «Опасные связи». Три шедевра французской прозы XVIII столетия складываются в своеобразную трилогию о любви. Но не только о ней, они – о незащищенности человека, о его бессилии перед обществом с его гибкой моралью и податливыми нравами.

«Заблуждения сердца и ума» – самый лучший из написанных Кребийоном романов как бы раскрывает суть происходящего с героями во всех трех книгах. Это история молодого человека, вступающего на путь светского воспитания, а точнее, морального развращения, история разрушения внутренней цельности человека, история «заблуждений» сердца и ума.

---

Редкая женщина способна взлелеять подобный замысел; еще меньше таких, что в силах исполнить его. Но госпожа де Мелькур, как мне рассказывали, не была кокеткой и в молодые годы; на склоне же лет – я сам тому свидетель – и вовсе не помышляла о сердечных делах и потому меньше ощущала тяжесть взятой на себя заботы, чем любая другая женщина ее круга, которая решилась бы на подобное испытание.

Вопреки обычаю, меня воспитывали в строгости. От природы я не был склонен преуменьшать свои достоинства, а в таких случаях нетрудно их переоценить. Если матушке не удалось искоренить во мне самодовольства, то, во всяком случае, она приучила меня сдерживать его проявления. Правда, впоследствии это не помешало мне стать изрядным фатом, но без матушкиных стараний я стал бы им намного раньше и бесповоротно.

В ту пору, когда началась моя светская жизнь, я ни о чем не помышлял, кроме удовольствий. Время было мирное[2], и я всецело предался опасной праздности. Светские люди моего круга и возраста обычно ничем не заняты; к тому же обманчивая легкость светского тона, свобода нравов, пример окружающих – все влекло меня к погоне за наслаждениями: я был одарен пылкими страстями или, вернее сказать, пылким воображением, которое мог смутить и самый малый соблазн.

Среди суеты и блеска, слепивших меня со всех сторон, я страдал от сердечной пустоты; я жаждал блаженства, имея о нем понятие самое смутное, и долго не понимал, какие именно наслаждения мне нужны. Напрасно старался я рассеять в светских забавах томившее меня уныние. Только в общении с женщинами я находил некоторую отраду. Не сознавая еще, какая неодолимая сила влечет меня к ним, я неустанно искал их общества и не мог не почувствовать в скором времени, что только женщины способны дать мне то счастье, то сердечное упоение, которое нельзя сравнить ни с чем иным; да и годы мои усиливали это расположение к нежным порывам и делали меня еще более уязвимым для женских чар: словом, я хотел найти себе подругу и узнать любовь во что бы то ни стало.

Это оказалось нелегким делом: ни одной я не отдавал предпочтения и в то же время ни одна не оставляла меня равнодушным; я не пытался остановить на ком-нибудь свой выбор, да, собственно, и не мог этого сделать: влечение к одной через мгновение забылось перед чарами другой.

Как часто мы увлекаемся не той женщиной, которая пленяет нас, а той, которую мы надеемся быстрее пленить! Я был подвержен этой слабости не менее всякого другого; мне хотелось любить, но я еще не любил. Я мог бы влюбиться по-настоящему – или считал бы себя влюбленным – лишь в ту, которая легче других пошла бы мне навстречу. Но в один и тот же день мне случалось ловить то там, то здесь благосклонный взгляд, и уже к вечеру меня одолевали тягостные колебания, ибо я не знал, на ком остановить свой выбор; но если бы даже я выбрал, как объясниться с той, что мне понравилась?

Я был так наивен, что боялся объяснением в любви оскорбить свою избранницу. К тому же я считал вполне возможным, что меня вообще не станут слушать, а такого рода небрежение казалось мне самым постыдным, какое только может выпасть на долю мужчины. Терзаемый подобными мыслями, я сверх того страдал неодолимой робостью, которая помешала бы мне поймать удобный случай, даже если бы дама сама хотела мне помочь явными знаками расположения. Скорее всего, моя почтительность достигла бы тех пределов, когда она превращается в прямое оскорбление для женщин и делает мужчину смешным.

Из всего этого нетрудно понять, что представление мое о женщинах было насквозь ложным; в те времена их образ мыслей был таков, что скрывать от них свою любовь было куда опаснее, чем давать понять любыми средствами, сколь неотразимое впечатление они производят. Любовь, в давние времена робкая, почтительная и нежная, сделалась столь нескромной и доступной, что бояться признания мог только такой неопытный юнец, каким был тогда я.

То, что и мужчины и женщины называли любовью, было какими-то совсем особыми отношениями, в которые они вступали часто даже без всякой нежности друг к другу, неизменно отдавая предпочтение удобству, а не влечению, корысти, а не наслаждению, пороку, а не чувству.

Достаточно было три раза сказать женщине, что она мила – и больше ничего не требовалось: с первого раза она верила, после второго – благодарила, после третьего обычно следовала награда.

Иной раз мужчине вообще не надо было ничего говорить; более того – хотя в наш чопорный век это может показаться невероятным – порой от него и не ждали никаких слов.

Мужчина вполне мог понравиться, вовсе не будучи влюбленным; случалось, от него не требовали даже быть любезным.

Первый взгляд решал все дело; зато и связь редко длилась до завтрашнего вечера. И, быть может, самая молниеносная разлука опережала отвращение.

Стараясь облегчить себе общение, мы отказались от условностей: но и так оно представлялось слишком затруднительным; и тогда мы упразднили благопристойность.

Если верить воспоминаниям о старинных нравах, женщины когда-то считали более лестным для себя уважение, нежели любовное чувство; и, быть может, они этим много выигрывали; в самом деле, хотя признание следовало не так быстро, зато любовь была куда глубже и постоянней.

В те времена женщины полагали, что не должны сдаваться ни за что, и действительно долго противились страсти. Моим же современницам даже в голову не приходило, что от мужчины можно защищаться, и они уступали сразу, при первом же натиске.

Из слов моих, разумеется, не следует, что все они были одинаково уступчивы. Мне довелось знавать женщин, которые после целых двух недель ухаживания все еще колебались, а иногда и месяца не хватало, чтобы добиться полной победы над ними. Правда, подобные примеры были весьма редки и не распространялись на остальных. Но я не ошибусь, если скажу, что столь суровых дам многие укоряли в ханжестве.

С той поры нравы неузнаваемо изменились; не удивлюсь, если то, что я здесь рассказал, сочтут выдумкой и басней. Нам трудно поверить, что пороки и добродетели, исчезнувшие в наше время, могли когда-то существовать; и все же я говорю чистую правду и ничуть не преувеличиваю.

Я совсем не знал, как завязываются любовные связи в высшем кругу; вопреки тому, что происходило каждодневно у меня на глазах, я полагал, что только выдающийся человек может надеяться на успех у женщин; хотя втайне я был довольно высокого мнения о себе, я считал себя недостойным женской любви; думаю, если бы я даже лучше знал и понимал женскую натуру, я все равно оставался бы все таким же застенчивым и робким. Пример других и уроки чужой жизни мало значат для молодого человека; он учится лишь на собственном опыте.

Что же мне было делать? Открыться в своих затруднениях госпоже де Мелькур и просить ее совета? Об этом не могло быть и речи; а среди молодых людей, с которыми я постоянно встречался, ни один не был искушенней меня, или, во всяком случае, опыт их ничем не мог бы мне помочь. Целых полгода я пребывал в сем недоумении; возможно, оно продолжалось бы и дольше, если бы одна дама, занимавшая мои мысли более других, сама не пожелала взяться за мое воспитание.

С маркизой де Люрсе (так ее звали) я встречался почти ежедневно, то у нее, то у моей матушки, которую связывала с ней близкая дружба. Маркиза знала меня уже много лет. Она не упускала случая похвалить мой ум и мою наружность, я давно с нею освоился, привык бывать в ее обществе, успел к ней привязаться и чувствовал себя с нею много свободней, чем с любой другой особой ее пола. Эти чувства, порожденные давним знакомством, незаметно перешли в желание нравиться; я видел ее чаще других, и потому желание то крепло во мне все больше. Не подумайте, однако, что я надеялся завоевать ее благосклонность с большей легкостью, чем любовь других женщин. О, я был весьма далек от столь утешительных мыслей; успех казался мне недостижимым, и я не раз позволял иным надеждам увлечь себя; но после подобных измен, длившихся не более двух дней, я вновь обращал к ней свои мечты, еще более нежные и робкие, чем прежде.

Хотя я прилагал все усилия, чтобы скрыть свои чувства, маркиза меня разгадала: моя крайняя почтительность, возраставшая день ото дня, мое смущение при всяком разговоре с нею – смущение иное, уже не то, какое я выказывал в детстве, – мои взгляды, более выразительные, чем сам я мог подозревать, старания быть во всем приятным, частые визиты и, может быть, более всего остального – собственное ее желание завладеть моими чувствами навели маркизу на мысль, что я тайно влюблен в нее. Но репутация ее в свете была такова, что ей не следовало торопить события и идти на неосторожный шаг, который мог бы поставить ее в ложное положение.

Некогда она слыла кокеткой и даже ветреницей; любовная связь, наделавшая шуму и бросившая на нее тень, навсегда отвратила госпожу де Люрсе от удовольствий большого света. Сохранив пылкость чувств, но став осторожней, она поняла, наконец, что женщин губят не столько любовные увлечения, сколько неумение беречь себя и свое доброе имя и что счастье возлюбленного ничуть не менее глубоко и не менее сладостно, если никто о нем не знает. Несмотря на усвоенный госпожой де Люрсе тон, строгий и добродетельный, в ее благонравии продолжали упорно сомневаться, и я, возможно, был единственным, кто верил в ее неприступность. Я вступил в светское общество много лет спустя после того, как заглохли ходившие о ней слухи; неудивительно, что они до меня не дошли. Да если бы кто и вздумал очернить эту даму в моих глазах, вряд ли он успел бы в этом намерении: я не допускал и мысли о том, что она способна оступиться; это было ей известно и обязывало ее к еще большей сдержанности: если бы ей и пришлось сдаться, она желала совершить это со всей благопристойностью, какой я был вправе от нее ожидать.