Автор неизвестен - Античная лирика

• Название: Античная лирика
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Античная литература
• Год: 1968

Книга содержит образцы греческой лирики (Гомер, Сапфо, Анакреонт, народные песни и др.), а также лирики Рима (Катулл, Флакх, эпиграммы Сенеки и др.)

---

(фрагмент элегии)

Как-то в кругу томитян говорил я о доблести вашей
(Я и по-гетски могу и по-сарматски болтать).
Некий старик среди нас на мое восхваленье такую
Речь величаво повел звонкому слову в ответ:
«Гость дружелюбный, и нам слово „дружба“ — не чуждое
слово
В этом далеком от вас, Истром омытом краю.
В Скифии есть уголок, именуемый древле Тавридой —
Бычьей землей. Не года скачут от гетов туда.
Там я близ Понта рожден. Не к лицу мне стыдиться
отчизны.
Фебу, богиню, чтят жертвами жители гор.
Там и поныне стоят на плечах колонн-великанов
Храмы, и к ним переход — в сорок ступеней пролет.
Статуя с неба сошла, по преданию, в эту обитель.
Верно, молва не пуста: цоколь от статуи цел.
Жертвенник в камне скалы сверкал белизною природной:
Ныне он тускл и багров, кровью пропитанный жертв.
Жрица безбрачная там роковые вершила обряды:
И превышала она знатностью скифских невест.
Грозен обычай веков, заповеданный предками скифам:
„Да упадет под мечом девственным жертвой пришлец“.
Мощно царил там Фоант, знаменитый по всей Меотиде.
Берег Евксинский не знал мужа славнее, чем он.
И притекла, говорят, Ифигения, некая дева,
В годы державства его к нам по воздушным волнам:
Будто ее ветерки, под облаком в небе лелея,
Волею Фебы, как сон, в эти места увлекли…
Многие годы она алтарем управляла и храмом,
С грустью невольной рукой скорбный обычай блюдя.
Вдруг занесли паруса двух юношей к храму Тавриды.
На берег вольной ногой оба ступили, смеясь.
Возрастом были равны и любовью. Молва сохранила
Их имена — и звучат ныне: Орест и Пилад.
Юношей жадно влекут к алтарю беспощадной богини
Тривии. За спину им руки загнули враги.
Вот их кропит водой очистительной жрица-гречанка,
Рыжие кудри друзей длинною лентой крепит,
Их обряжает она, виски обвивает повязкой.
Для промедленья сама ищет в смущенье предлог.
„Я не жестока, о нет! Простите мне, юноши, — молвит, —
Варварский этот обряд горше мне варварских мест.
Скифский обычай таков. Но какого вы племени люди?
Столь злополучно куда держите путь по морям?“ —
Смолкла. И слышит она священное родины имя,
Милых сограждан своих в пленниках вдруг узнает.
Глухо бормочет: „Один из двоих обречет себя в жертву,
Вестником в отчий дом пусть воротится другой“.
Жертвой наметив себя, в путь Пилад торопит Ореста.
Друг отвергает. За смерть жаркая тяжба идет.
В праве на смерть не сошлись. Других разногласий не знали.
Спорят: кому из двоих душу за друга отдать?
Длится мен? юношей бой — состязанье в любви беззаветной.
К брату дева меж тем трудно выводит письмо.
Брату наказы дает. Но тот, кому дева вручала,
Был, — о, превратность судеб! — братом и был ей родным.
Образ богини втроем похищают немедля из храма,
К морю тайком… и корма пенит безбрежный простор.
Канули годы, века, но образ дружбы высокой
Юношей чтят и досель в Скифии, в темной стране».
С детства знакомую быль так закончил старик незнакомый,
Все похвалили рассказ — честности добрый пример.

«Это письмо — о поэт! — царей величайший потомок…»

Это письмо — о поэт! — царей величайший потомок,
Прямо от гетов к тебе, шерстью обросших, идет.
Странно, что имя твое, — прости мне стыдливую правду, —
Имя Севера в моих книжках нигде не звучит!
Прозой суровой у нас переписка очередная
Не прекращалась, но был в пренебрежении стих.
В дар не слал я тебе элегий на добрую память:
Что мне дарить! Ты сам и без меня одарен.
Кто бы дарил Аристею мед, Триптолему пшеницу,
Вакху терпкий фалерн иль Алкиною плоды?
Духом ты плодовит и в кругу жнецов Геликона
Жатву тучнее твоей вряд ли собрат соберет.
Слать стихотворцу стихи — что дубраве зеленые листья,
Вот где корень моей скромной задержки, Север.
Впрочем, и я уж не тот: оскудел талантом, — похоже,
Будто прибрежья пески плугом впустую пашу;
Или как ил забивает протоки подводные грязью
И при заглохших ключах дремлет течение вод, —
Так и душу мою илом бедствий судьба запрудила,
И оскудевшей струей стих мой уныло течет.
В этой глухой стране сам Гомер, поселенный насильно,
Стал бы меж гетами впрямь гетом до корня волос.
Не укоряй же, я слаб и ослабил поводья работы,
Редко теперь вывожу буквы усталой рукой.
Тот сокровенный порыв, питающий душу поэтов,
Обуревавший меня некогда, — где он? Иссяк,
Чуть шевелится, ползет. На таблички нудная муза
Будто насильно кладет нехотя пальцы мои.
И наслажденье писать — лишь тень наслажденья былого.
Как-то безрадостно мне в ритмы слова сопрягать.
Иль оттого, что плоды стихотворства не сорваны мною?
Сорваны! Горек был плод, — в том-то и горе мое.
Иль оттого, что слагать стихи, когда некому слушать,
То же, что гордо во тьме в такт, словно в танце, ступать.
Слушатель пыл придает, от хвалы дарование крепнет.
Слава, как шпоры коню — вихрем взнесет до небес.
Здесь же… читать стихи?.. Но кому? Белокурым кораллам?
Или иным дикарям-варварам Истра-реки?
Что же, скажи, предпринять при таком одиночестве?
Праздность
Чем мне заполнить? И как длительный день скоротать?
Я не привержен к вину и к метанью костей, когда время
Так неприметно бежит в смене удач — неудач.
Землю пахать?.. Я бы рад, да злая война не радеет:
В этом свирепом краю плугом не взрыть целины.
Что ж остается? Одна отрада холодная — музы.
Нет, не к добру послужил мне этот дар Пиерид.
Ты же, кого поит счастливее ключ Аонийский,
Чти свой удачливый труд, неистребимо люби
И, пред святынею муз благоговея, — для чтенья
Мне на край света сюда новую книгу пришли.

ЛУЦИЙ АННЕЙ СЕНЕКА

ЭПИГРАММЫ

«Всё, что мы видим вокруг, пожрет ненасытное время…»

Всё, что мы видим вокруг, пожрет ненасытное время;
Всё низвергает во прах; краток предел бытия.
Сохнут потоки, мелеют моря, от брегов отступая,
Рухнут утесы, падет горных хребтов крутизна.
Что говорю я о малом? Прекрасную сень небосвода,
Вспыхнув внезапно, сожжет свой же небесный огонь.
Всё пожирается смертью; ведь гибель — закон, а не кара.
Сроки наступят — и мир этот погибнет навек.

«Корсика, землю твою заселил пришлец из Фокеи…»

Корсика, землю твою заселил пришлец из Фокеи,
Корсика, имя твое было в ту пору Кирнос.
Корсика, брег твой короче Сардинии, круче, чем Ильва.
Корсика, множеством рыб реки богаты твои.
Корсика, как ты ужасна, когда разгорается лето,
Но несравненно страшней в дни под пылающим
Псом. Будь милосердною к тем, кто в изгнании здесь погибает;
Тем, кто здесь заживо мертв, легкой да будет земля.

«Корсика дикая сжата скалою крутой отовсюду…»

Корсика дикая сжата скалою крутой отовсюду;
Выжжена вся — и лежит всюду бескрайность пустынь;
Осенью нет здесь плодов, и летом колосья не зреют,
Древо Паллады к зиме здесь не приносит даров.
Только дождями богата весна н не радует взора;
В этой проклятой земле даже трава не растет.
Хлеба здесь нет, нет ни капли воды, ни костра
для умерших.
Здесь лишь изгнанник живет вместе с изгнаньем вдвоем.

К лучшему другу

Крисп, ты — сила моя и спасенье скользящего в бездну,
Крисп, украшение ты форума древнего; власть,
Крисп, ты являл, лишь желая скорее помочь человеку,
Берегом был и землей ты в катастрофе моей.
Мне ты — единая честь и оплот в опасностях верный,
Ныне для скорбной души ты — утешенье одно.
Крисп, ты прекрасная вера и милая пылкая доблесть;
Сердце всегда у тебя медом Кекропа полно.
Красноречивому деду, отцу ты великая слава,
Кто б ни лишился тебя, станет изгнанником он:
В неумолимой земле я распластан, придавленный
к скалам, —
Сердце ж с тобой, и его не оторвать от тебя.

О простой жизни

«Дружбы царей избегай», — поучал ты в речении кратком:
Эта большая беда все же была не одной.
Дружбы еще избегай, что блистает чрезмерным величьем,
И сторонись от всего, что восхваляют за блеск!
Так, и могучих владык, прославляемых громкой молвою,
Знатных домов, что тяжки происхожденьем своим,
Ты избегай; безопасный, их чти издалека, и парус
Свой убери: к берегам пусть тебя лодка несет.
Пусть на равнине фортуна твоя пребывает и с равным
Знайся всегда: с высоты грозный несется обвал!
Нехорошо, если с малым великое рядом: в покое
Давит оно, а упав, в пропасть влечет за собой.

Родине о себе

Кордуба, ныне власы распусти и оденься печалью,
Плача, над прахом моим должный исполни обряд.
Дальняя Кордуба, ныне оплачь твоего песнопевца,
Тяжко горюя теперь, а не иною порой.
И не тогда, когда в мире столкнулись враждебные силы
И налегла на тебя злая громада войны.
Ты, пораженная горем двойным, от обоих страдала, —
Были врагами тебе Цезарь тогда и Помпеи;
И не тогда, когда триста смертей тебе причинила
Ночь лишь одна, что была ночью последней твоей;
Не лузитанский когда твои стены рушил наемник,
Прямо в ворота твои вражеский меч ударял.
Доблестный твой гражданин и слава твоя очутился
В сонмище бед: распусти, Кордуба, ныне власы!
Но благодарен тебе я: природа тебя поместила
Вдаль, к Океану: и ты меньше страдаешь вдали.

О благе простой жизни

Малым я полем владею, доходом и скромным и честным,
Но доставляют они мне беспредельный покой.
Дух мой, не ведая страха, с одним лишь спокойствием
дружен
И не страшится злодейств, что за бездельем идут.
Пусть привлекают других и война, и курульные кресла, —
Всё, что лелеет в себе тщетную радость свою.
Почестей я не ищу; быть бы частью народа простого
И до последнего дня днями своими владеть.

О богатстве и бесчестии

Нет, несчастье одно в подобной жизни,
Что счастливой считаете вы ложно:
На руках созерцать камней сверканье,
Или ложе отделать черепахой,
Или нежить свой бок мягчайшим пухом,
Пить из кубков златых, на алом лежа,
Царской трапезой тяжко стол уставив,
Все, что было с полей ливийских снято.
Положив, не вместить в одной кладовой.
Но не быть у толпы в фаворе — счастье,
Не бояться, дрожа, любой невзгоды,
Не пылать, обнажив оружье яро;
Кто сумеет таким пребыть, сумеет
Самую подчинить себе Фортуну.

О смерти друга

Отнят Крисп у меня, мой друг, навеки;
Если б выкуп за друга дать я мог бы,
Я свои разделил бы тотчас годы,
Лучшей частью моей теперь оставлен;
Крисп, опора моя, моя отрада,
Гавань, высшее счастье: мне отныне
Уж не будет ничто отрадой в жизни.
Буду дни я влачить опустошенный:
Половина меня навеки сгибла!

О развалинах Греции

Греция, скошена ты многолетней военной бедою,
Ныне в упадок пришла, силы свои подорвав.
Слава осталась, но Счастье погибло, и пепел повсюду,
Но и могилы твои так же священны для нас.
Мало осталось теперь от великой когда-то державы;
Бедная, имя твое только и есть у тебя!

О начале и конце любви

Злом подстрекаемы чьим рвутся нежные узы — не знаю:
Этой великой вины взять на себя не могу.
Зло навалилось, и силы сгубило сжигающим жалом, —
Рок ли виною тому или виной божество.
Что понапрасну богов обвинять? Хочешь, Делия, правды?
Дан я любовью тебе, отнят любовью одной.

О звоне в ушах

Звонкое ухо, зачем ты все ночи звенишь непрестанно,
Молвишь не знаю о ком, вспомнившем ныне меня?
«Ты вопрошаешь, кто это? Звучат тебе уши ночами,
Всем возвещая: с тобой Делия так говорит».
Делия правда со мной говорит: дуновенье приходит
Нежное тихо ко мне в шепоте милом ее, —
Делия именно так молчаливые таинства ночи
Голосом тихим своим любит порой нарушать:
Да, не иначе, сплетением рук обняв мою шею,
Тайные речи вверять близким привыкла ушам.
Я не узнал: до меня ее голоса образ доходит,
В звоне тончайшем ушей сладостный слышится звук.
Не прекращайте, молю, непрерывным струиться звучаньем!
Молвил, — а вы между тем смолкли, увы, навсегда.

О ревнивице

Вот как меня сторожить, Коскония, надо: пусть узы
Будут не слишком тяжки, но и не слишком легки.
Легкие слишком — сбегу, и порву — тяжелые слишком;
Но никуда не уйду, если ты будешь мила.

МАРК ВАЛЕРИЙ МАРЦИАЛ