Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

• Название: ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
• Автор: Вадим Белоцерковский
• Издательство: Издательский центр РГГУ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-7281-0523-8

Предлагаемая книга содержит три слоя. Первый - мемуары, охватывающие период с 1937 по 2001 год. Отдельные главы посвящены Сахарову, Солженицыну, русской политической эмиграции. Мемуары содержат много сенсационных фактов.

Второй слой - комментарии и анализ событий, затронутых в книге.

Третий слой - основные элементы теории синтеза капитализма и социализма в ретроспективе их разработки автором.

---

Завещание Сахарова

А рвался я в Москву и для того, чтобы посетить Андрея Дмитриевича, но не успел: 14 декабря 1989 года его не стало.

Хочу напомнить здесь читателю о последнем выступлении Сахарова, состоявшемся утром его последнего дня на собрании Межрегиональной депутатской группы.

Приведу первую часть этого выступления, в которой содержится нечто подобное завещанию Сахарова и одновременно его прогноз.

«Я хочу дать формулу оппозиции. Что такое оппозиция? Мы не можем принимать на себя ответственность за то, что делает сейчас руководство. Оно ведет страну к катастрофе, затягивая процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться, интенсивно разрушаться. Все планы перевода на интенсивную, рыночную экономику окажутся несбыточными, а разочарование в стране уже нарастает. И это разочарование делает невозможным эволюционный путь развития в нашей стране. Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки» (курсив мой. — В. Б.).

Сахаров всегда писал и говорил удивительно емко и немногословно, но в приведенном фрагменте плотность достигает уже каких-то «космических» кондиций.

Обращаю внимание читателя и на то обстоятельство, что Сахаров, выступая, наверняка предчувствовал приближающуюся кончину. И это, без сомнения, побудило его сказать самое важное, что он считал необходимым сказать людям.

В начале 1990 года Лен Карпинский — он тогда работал в «Московских новостях» заместителем Егора Яковлева — по его вертушке позвонил своему бывшему следователю (который вел его дело в брежневские времена) Филиппу Бобкову, занимавшему пост заместителя председателя КГБ (Крючкова), и спросил, почему Белоцерковскому не разрешают въехать в Союз? Бобков попросил позвонить через неделю и тогда сообщил, что Белоцерковский состоит в некоем списке нежелательных лиц, «но пусть едет!». И я наконец получил разрешение, и мы с Анитой полетели на свидание с «родиной-мачехой». Это было в мае 1990 года, после 18 лет жизни за рубежом без надежды на возвращение.

Москва поразила меня сразу же, еще в аэропорту, серостью, бедностью, отсталостью. Таких темных и неуютных аэропортов, как Шереметьевский, я нигде на Западе не видел. Светлее и уютнее был даже Внуковский аэропорт, из которого я улетал в эмиграцию. И эти подозрительные носильщики с тележками и не менее подозрительные шоферы, встречающие прилетающих.

Ленинградское шоссе, на котором я так много тренировался и выступал, будучи велосипедистом, улица Горького, площадь Маяковского — все это оставалось в памяти как нечто все-таки нарядное. Теперь же все эти места предстали также серыми, скучными, чужими.

Поражали грязные и почти пустые продуктовые магазины. Впоследствии «либералы», агитируя за избрание Ельцина, кричали, что возвращение коммунистов к власти означает возвращение к пустым магазинам. Но до эмиграции в Москве и других крупных городах я не видел пустых магазинов. Мало было модных и качественных товаров, но полки не стояли пустыми. То же относилось и к продуктам.

В целом в Москве у меня возникло ощущение возвращения в прошлое, но постаревшее и одряхлевшее. В точности как это описано у Войновича в «Москве 2042»!

Ветхими и грязноватыми были и квартиры друзей, в которых мы останавливались, дворы и подъезды. Постаревшим и почерневшим представилось и «славное» московское метро. Терзали душу пожилые люди, торговавшие на улицах, возле метро всякой ерундой. Поражало изобилие нищих, а также брошенных собак и кошек. Анита, страстно любящая животных, не раз говорила мне, что не поедет больше в Москву, потому что не в силах видеть несчастных четвероногих! В дальнейшем, все-таки приезжая в Москву из-за меня, она брала под опеку всех брошенных кошек в ближайших подвалах, кормила их и лечила, подкармливала и собак. Брошенные, точнее выброшенные домашние животные продолжают до сих пор (пишу в 2004г.) ютиться во дворах и подвалах, и их не стало меньше. И это ведь симптом озверения людей! Животных не кастрируют, а приплод подбрасывают в другие дворы подальше от своего. Наплевать этим людям на все и вся! В Германии за 30 лет мы не видели ни одного бездомного животного!

Познакомились мы и с таким позорным явлением, как роющиеся в мусорных ящиках люди. Их фактически тоже выбросили!

Побывали мы с Анитой в Кратово, на моей «малой родине». С волнением ехал я туда, но и там все выглядело запущенным, ветхим, неродным. Участок нашей дачи был изуродован, клены перед домом, посаженные еще отцом в начале 30-х, все были спилены — кому мешали?

— от клумб и дорожек, за которыми так ухаживала мама, ничего не осталось, и какой-то уродливый, недостроенный кирпичный дом стоял на участке. Окно дачи было взломано ворами — дело было в начале мая, до дачного сезона — и мы через окно проникли внутрь. И там вновь увидели ветхость, пыль...

Позже я прочел у Бродского замечательные стихи о его «малой родине»: А зимой там колют дрова и сидят на репе, И звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли Да пустое место, где мы любили.

Я был и рад, и не рад, что попал на дачу, на этот «праздник пыли» и запустения.

В тот первый приезд и в ближайшие следующие одно лишь радовало в Москве — глаза у людей на улицах были веселые, и молодежи на улицах было много, и почти не встречались люди жлобского сорта.

(Потом, в эпоху Ельцина, все переменилось: витрины разгорелись, а глаза — потухли, молодежи стало меньше, а жлобов — опять больше, да еще нового типа — «крутых», с бандитскими лицами и затылками. И все больше и больше стало на улицах людей, особенно вне Садового кольца, несчастных, нищих, потерянных.)

Еще до того первого посещения Москвы у нас в мюнхенской квартире раздался как-то телефонной звонок, и я услышал в трубке голос старшего сына, Сергея Буркова. Звонил он из Аахена, с научной конференции, и сразу сказал, что хочет увидеться и хочет эмигрировать. Года через два он это с моей помощью осуществил, находясь в Америке в научной командировке. Пришлось мне ходить с ним в Нью-Йорке по инстанциям и давать клятву, что он, Бурков Сергей Емельянович, мой сын.

О мотивах эмигрировать он сказал мне коротко: «Не вижу перспектив! В нашем институте (это знаменитый институт теоретической физики им. Ландау АН СССР!) уже много сотрудников уехало и еще больше — собирается. Наука рушится!».

Я, значит, стремился обратно, а множество людей — мне навстречу!

Побывали мы, конечно, и на Немецком кладбище. Это была по-своему самая радостная встреча: увидел могилу отца и матери и бесхитростный памятник из красноватого мрамора, сделанный в виде открытой книги: на одной стороне-странице — барельеф отца, на другой — мамы. Как только увидел памятник, еще за пару шагов до него, я словно вошел в какую-то особую атмосферу, в светлую тишину, что ли? Это непередаваемо. И это ощущение охватывает меня всякий раз, когда я посещаю могилу родителей. Понравилось мне и кладбище: старинное, в высоком лиственном лесу, с вороньим граем в вершинах.

В тот первый приезд в Москву я впервые увидел живого Ельцина. Приближались выборы председателя ВС РСФСР. Ельцин был кандидатом от демократических сил и проводил предвыборную встречу с московской интеллигенцией в Доме кино. Выглядел он тогда еще легким, худощавым, живым. Но уже неприятно поразило его выступление: он откровенно заигрывал с национал-патриотами, высказал их тезис, что Россия самая униженная республика в СССР, что все другие республики ее эксплуатируют, и заявил наглую, «коричневую» ложь, что в РСФСР самый низкий доход на душу населения из всех 15 республик! (На самом деле Россия тогда была на четвертом месте после трех прибалтийских республик, не говоря уж о том, что не одним доходом жив человек.) И склонность к «культу своей личности» у Ельцина уже просматривалась: перед его выступлением был показан апологетический документальный фильм о нем. «Этот фильм не пойдет вам на пользу!» — крикнул какой-то интеллигент из зала. «В жизни я лучше выгляжу?» — развязно отшутился Ельцин. Но в эйфории тех дней я как-то вскоре уже позабыл об этом первом и всегда ведь самом важном впечатлении. А ведь Ельцин еще до того отличился неожиданным приемом в Моссовете демонстрантов патриотического общества «Память» во главе с ее лидером Д. Васильевым. В речи перед «памятниками» Ельцин расписывался в своем почтении к их «идеалам Великой России», журил за антикоммунизм и ни словом не упрекнул за их махровый антисемитизм!

И еще одна деталь. Московская интеллигенция встречала нас, эмигрантов, как правило, с распростертыми объятиями, и мы с Анитой думали, что это радушие порождено политическим прозрением. Но позже я понял, что это было большим заблуждением: люди, радушно встречавшие нас, за редким исключением, глубоко сидели в старом советском («совковом») миропонимании. И когда первая эйфория стала спадать, эта старая сущность начала проступать наружу. Радушие объяснялось, видимо, тем, что они нас видели победителями. Начало проступать непонимание и неуважение демократических принципов, плюрализма, гуманности, но уважение к Власти, завистливая неприязнь к Западу, квасной патриотизм, лживость, короче весь комплекс раба. Я это как-то определил как феномен вставных мозгов. На Западе многие люди – пенсионеры, артисты, дипломаты – носят вставные челюсти, что бы легко было улыбаться, а в России — вставные мозги! Вставленные пропагандой в советские времена.