Ежи Путрамент - Сентябрь

• Название: Сентябрь
• Автор: Ежи Путрамент
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1975

В романе показаны крупным планом подлинные герои огневой страды 1939 года — фронтовики, солдаты и младшие офицеры, — поднявшийся в едином патриотическом порыве трудовой люд Варшавы и, главное, польских коммунистов, вчерашние узники санации, ставшие душой сопротивления врагу.

Оперативный отдел польского генерального штаба и окоп у тревожно замершей границы, «коридоры власти» и трущобы рабочей бедноты, столица и местечковое захолустье, респектабельные апартаменты Варшавы и выгон за околицей безымянной деревушки, дороги отступления и очаги героического отпора численно превосходящему противнику — широкую и красочную панораму раскрывает автор романа перед читателями.

---

— Капитан, с Низёлеком что-то случилось, нужно послать патруль…

— Два сорок, — пробормотал Потаялло, — он еще не успел, туда ведь километр с лишним…

Значит, не прошло и получаса? Маркевич в отчаянии не отступал от капитана:

— Выйдем хоть за деревню, к болотцу.

Пошли, перелезли через забор, подались немножко влево. Сек крикнул так же громко, как и прежде.

Здесь, меньше заглушаемый собачьим лаем, гул слышался отчетливей. Позади собаки выли отвратительно, протяжно, поближе каждая лаяла по-своему, сливаясь с общим хором. А прямо напротив них, будто в черной, усеянной яркими звездами гигантской раковине летнего театра в парке, что-то гудело все сильнее. Ночь была насыщена звуками, и Маркевич тщетно пытался установить, какая часть горизонта охвачена гудением, он даже приблизительно не смог бы сказать: центр, левая или правая сторона. Все, — казалось, все что простирается перед ними, дрожит от грохота.

Потаялло забыл о приказе из батальона. Помявшись, он спросил:

— Не разбудить ли все-таки роту?

— Что это такое, капитан? — волновался Маркевич, заметив замешательство Потаялло. — Как это? Вы были на той войне и ничего похожего не слышали?

— Может быть, самолеты? Может, у них аэродром неподалеку от границы? Разогревают моторы?

— А может, газы? — Маркевич был полон сомнений.

— Газы? — Потаялло сплюнул, сделал движение, будто собирался перекреститься, но всего лишь закурил. — Газы не шумят.

— Тише!

Низёлек тяжело дышал. Его рапорт ничем не отличался от того, что сообщил пограничник, и от их собственных ощущений. В лесу готовилась какая-то адская штука. Единственная новость — в ужасном, неравномерном шуме удалось уловить отдельные элементы совсем уж непонятного гула.

— Будто бык ревет, — уверял Низёлек, — только какой-то такой…

— Что с пограничником? Вы нашли их патруль?

— Черта с два, пан капитан. И тот солдат, что сюда прибегал, весь трясся, когда я уходил… Они, верно, все через кусточки да полями удрали. И наш наверняка сюда тащится за мной следом…

— Надо доложить в батальон, пан капитан, надо тревогу…

— Два пятьдесят пять. Идемте!

Батальон не отвечал. С каждым новым поворотом ручки аппарата голос капитана звучал все более раздраженно. Теперь он кричал, и его крик действовал Маркевичу на нервы.

— Дьявол, алло, алло, семнадцать, чтоб вас!.. Алло…

— Верно, линия повреждена…

— Алло, мать вашу…

— Может, связного послать?..

— Катись ты… десять километров!.. Алло…

Он поперхнулся, треснул кулаком по аппарату так, что свалил его на пол.

— Низёлек!..

— Слушаюсь, передать донесение, принести приказы.

— Может, все-таки объявить тревогу?

— Разрази вас гром! Тревога!

Они выбежали все трое. Потаялло еще объяснял Низёлеку маршрут — тропкой через поля. А Маркевич уже помчался к взводам. Его собственный — пятью хатами дальше. Взвод Водзинского — в нескольких шагах. Пятнадцать минут на сборы, черт, успеют ли? А разве я не говорил, разве не говорил? Сразу нужно было, тогда, до того, как на болотце… У нас все было бы в порядке, взводы на позициях, пулеметы… Он подгонял себя этими упреками… Пискорека — в первый взвод, Дуду приходится тащить за уши из постели, он упирается, ворчит:

— Первая декада сентября, я как раз подсчитывал… Ему хоть воду лей на голову — не проснется…

— Три пятнадцать! — Потаялло в бешенстве. — Двадцать… Где взводы?

Если бы выиграть еще хоть десять минут, прежде чем начнется! Пять — построиться, команда, еще пять — марш, занять позиции…

Водзинский здесь. Третий тоже. От Шургота связной. Потаялло беснуется:

— В тюрьму, морду раскрою! Кто разрешил? Двадцать пять минут вам надо, чтобы вонючие подштанники застегнуть?

Он орет уже минут пять, и у Маркевича сердце замирает от страха: каждая секунда идет в счет, сто или двести метров до болотца, позиции еще не заняты.

И когда наконец бешеные вопли капитана переходят в крикливую команду: «На позиции, стрелять по сигналу зеленой ракеты!» — Маркевич больше не ждет. Одновременно с командой «кругом марш» он, как мяч, подброшенный ногой, летит к темной группе людей у соседнего сеновала:

— Нале-е-во! Левое плечо вперед, марш! За мной бегом, марш!

Небольшое замешательство возле лаза, кто-то с треском ломает доски, наконец мягкий, чавкающий топот. Вот и песчаный холмик.

Еще несколько минут. Пулемет? Ящики с боеприпасами? Надо расставить стрелков через каждые пять метров. Стрелять по моей команде! Сторожевые посты!..

Какое облегчение: наконец-то можно спрыгнуть в ров, прижать горячие руки к холодному сыпучему песку, подумать: мы успели. Ну, теперь мы не боимся…

Чего? Последние полчаса пролетели как одна минута, пришлось подгонять взводы, собирать вещмешки, патроны. А теперь можно вернуться к первопричине, вызвавшей этот переполох. В чем она?

Сначала он думал, что усталость и собаки мешают ему слушать. В особенности усталость — кровь, которая стучит в висках. Потом мелькнуло дурацкое предположение: оглох? Да, дурацкое, ведь собачий лай он слышит…

А гул, доносившийся из-за леса, шум, грохот, сотрясение земли прекратились. Солдаты в окопе вполголоса о чем-то переговаривались. Забеспокоившись, он вылез, побрел к болотцу, перепрыгнул через ручеек. Там здорово подсохло; прошел вперед, метров триста. Сторожевые посты на месте. Михаловский, цыган, разумеется, стоит как ни в чем не бывало. Маркевич приказал ему лечь, замаскироваться.

— Да кругом темно, хоть глаз выколи, кто меня там…

— Ложись!

— Роса, пан подпоручик…

— Не рассуждать, ложись, чтоб тебя…

Впереди темень. Чернота дальнего леса, днем такая отчетливая, теперь сливается с чернотой земли, а от неба она отличается только тем, что ей недостает нескольких звездочек. Собаки остались довольно далеко позади. Тишина.

Маркевич пошел вперед, предупредив Михаловского, что вернется этой же дорогой, и попросил его без команды не стрелять. Он шел, как в детстве, назло себе. Потому что теперь у него даже руки одеревенели от ощущения одиночества и затерянности. Мир всей его убогой жизни — от Красного через Варшаву вплоть до Бабиц — остался позади. Перед ним новый мир, незнакомый, недавно гудевший, а теперь притихший. А сам он оказался где-то посредине.

Как в далеком детстве. Светлая комната, мать сидит у стола, за окном осенняя унылая ночь. Дверь в сени. За ней начинается тьма. Так уютно и привычно здесь возле матери, возле стола, возле лампы. А сени грозные, чужие, страшные. Почему его так тянет к двери? А когда подойдет к ней, хочется ее приоткрыть. А когда приоткроет, выйти и обязательно еще захлопнуть ее за собой. Потому что только тогда возвращение в комнату, к свету и матери становится таким поразительно приятным. Только тогда чувствуешь привычную близость стола и лампы.

Он стоит где-то между самыми дальними сторожевыми постами и лесом. Впереди незамутненная тишина.

Еще сто шагов. Темнота и тишина. Он опускается на колени, ложится, вертит головой, стараясь разглядеть, не всплывает ли на фоне неба что-то еще более темное. Ничего.

Еще… Сколько шагов? Пятьдесят? Сосчитав до тридцати, он вдруг испугался: а не граница ли уже? Впереди и справа как будто шорох. От страха у Маркевича свело челюсти. Он пятился, чтобы следить за этой незнакомой темнотой. Потом не выдержал, повернулся и пустился бегом в ту сторону, откуда доносился лай.

Сторожевой пост. Вот она, дверь в комнату его детства. Болотце, прыжок, песчаный холм.

— Ну и смельчак вы, пан подпоручик! — Это Цебуля. — Пускаетесь в такую темень одни!

Маркевич присел в окопе, снял каску и вытер лоб. Скрытый упрек в голосе Цебули подействовал на него особенно успокоительно. Здесь, в окопе, все свои. Позади деревня, за деревней батальон, за батальоном вся страна. А впрочем, впереди тоже не только лес, гул, темнота, впереди еще и сторожевые посты.

Он предавался размышлениям с четверть часа, пока не пришел Потаялло. Капитан отвел его в сторону.

— Черт, телефон испорчен. Я послал проверить линию. Низёлек не возвращается…

— Но тут спокойно. Прежнего шума…

— В самом деле…

— Я прошел за сторожевые посты. Немцы ни гу-гу. Может, вы и правы, пан капитан, может, они разогревали моторы самолетов?

Потаялло что-то пробормотал, слова Маркевича, казалось, ни в чем его не убедили.

— Самое важное то, что мы заняли окопы. Пулеметы на огневых позициях.

— Свинство, — проворчал Потаялло, — почему мы не поставили проволочные заграждения? В соседней дивизии все предполье… Высокие — для пехоты, низкие и широкие — для кавалерии. Правда, это слева, на главной трассе, — тут он понизил голос, — там даже минные поля! На танкоопасных направлениях!..