Ежи Путрамент - Сентябрь

• Название: Сентябрь
• Автор: Ежи Путрамент
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1975

В романе показаны крупным планом подлинные герои огневой страды 1939 года — фронтовики, солдаты и младшие офицеры, — поднявшийся в едином патриотическом порыве трудовой люд Варшавы и, главное, польских коммунистов, вчерашние узники санации, ставшие душой сопротивления врагу.

Оперативный отдел польского генерального штаба и окоп у тревожно замершей границы, «коридоры власти» и трущобы рабочей бедноты, столица и местечковое захолустье, респектабельные апартаменты Варшавы и выгон за околицей безымянной деревушки, дороги отступления и очаги героического отпора численно превосходящему противнику — широкую и красочную панораму раскрывает автор романа перед читателями.

---

— Маршал! — прошептал он.

В зале узла связи спиной к входу у телефона стоял Рыдз. Он кричал в трубку:

— Как? Как? Кто дал приказ? Ставка? И что? Выполнен? Сорок первая на Вышков? Тридцать третья на Брок?

Он повернулся, ища глазами стул, увидел Ромбича и передал ему трубку:

— Ничего не понимаю…

У Ромбича дрожали руки, он прижимал трубку плечом. Млот-Фиялковский, запыхавшись, словно после бега, выкрикивал отрывистые фразы:

— Приказ отступления… выполнен… неприятель большими силами… через Нарев… дивизии отходят… преследуемые… танками… Как мне быть?.. Ради бога, как мне быть?

Ромбича кто-то толкнул в плечо. Рыдз вырвал у него трубку и вдруг, обретя решимость, начал кричать:

— Генерал, это недоразумение! Защищать Нарев! Без промедления! Задержать дивизии, атаковать! Вы слышите? К утру занять позиции на Нареве от Рожана до Остроленки… Кто подписал приказ? Проверить! Потребуйте у Пекарского! Проверить! Вопрос жизни и смерти! Вы слышите? Слышите? Генерал!..

Ромбич хотел вмешаться, назвать число танков, сообщить об угрозе окружения, о сегодняшних сенсационных сообщениях Слизовского. При последних словах Рыдза у Ромбича свело челюсть: кто подписал? Он безотчетно окинул взглядом прокуренную душную комнату, словно искал дверь, в которую можно убежать, или окошко, в которое можно выпрыгнуть. В голове мелькнули обрывки будущей формулы защиты: «Я только подтвердил, кто-то другой, до меня дал приказ. Кто-то другой, может быть, Стахевич…»

Он уже подбежал было к Рыдзу, готовый все свалить на Стахевича, но остановился. Рыдз ведь еще не знает, велел проверить у Пекарского. Ах, если бы теперь что-нибудь этакое, если бы… Все спуталось — папки, архивы… Вопрос жизни и смерти…

Рыдз опустил трубку; он стоял, кусая губы, скользя глазами по полу. Не без труда у него рождалась какая-то идея, какое-то решение, вероятно нелегкое, мучительное, но по-своему спасительное. У Ромбича вдруг вспотели руки, и в голове блеснула мысль, сулящая развязку страшной рожанской авантюры. Он не знал лишь, как вывести Рыдза из задумчивости, под каким соусом поднести ему свою мысль.

Ромбичу помог случай. Бледный сержант протянул ему скрученный обрывок телеграммы. Несколько слов. Из-под Томашува. От тринадцатой.

Разбита, тринадцатая разбита! В семь ноль-ноль вечера неприятель занял северную часть Томашува. Мы пытались контратаковать. Ничего не вышло.

О чудо! Глаза у него расширились, но не от отчаяния! Оборвалась бечевка, каменная глыба стремительно падала на Варшаву, на них! А он чувствовал облегчение, подсовывал Рыдзу полоску бумаги и боялся одного — как бы тот не заметил его радости.

Все перемешалось именно так, как несколько минут назад он того пожелал. Перемешались папки, приказы, подписи! Теперь, теперь самая пора подсунуть Рыдзу задуманную комбинацию!..

Рыдз раза два перечитал телеграмму. Вероятно, ему нелегко было отвлечься от своих мыслей, чтобы вернуться к реальной, неприкрашенной действительности. Наконец он отложил телеграмму.

— Последняя? — риторически спросил он у Ромбича и засунул руку в карман, словно в поисках завалявшихся там монеток. В кармане было пусто.

Опять звонит телефон — армия «Познань». Ромбич взял трубку.

— Пан маршал, они снова просят разрешить им контрнаступление на Лодзь.

Рыдз вскочил, подбежал к телефону.

— Генерал, никаких контрнаступлений! Заклинаю вас, на Варшаву, на Варшаву, как можно быстрее!..

Ромбич поморщился: почти триста километров, а немцы в ста… слишком поздно, слишком поздно, для всего уже слишком поздно. Осталось лишь одно! Столько забот, общих, личных. Все сразу на голову одного Ромбича! Слизовский пугает тенью Кноте. Даже Нелли пристает к нему с отъездом. И против всех огорчений, катастроф, несчастий — его план, единственное средство против морового поветрия! Он все излечит! Все сотрет! Все перечеркнет! Можно будет наново… Лишь бы теперь удалось с Рыдзом…

— Пан маршал, пора… — Он глотнул слюну. Рыдз, недоумевая, смотрел на него. — Пора… — снова начал Ромбич и наконец, словно прыгая в воду, изложил все, что собирался сказать. Эвакуация гражданского населения. Отъезд ставки. Воссоздание резервов где-то на Вепше и верхнем Буге. Он взмок, напрягая весь свой мыслительный аппарат, чтобы придать аргументам побольше оперативного, стратегического блеска. Обольщал маршала перспективой призыва новых пятнадцати — двадцати дивизий во время осенней распутицы. Даже о союзниках заикнулся — отвлекающие действия в Сааре обязательно дадут себя почувствовать. Ромбич говорил и волновался: достаточно ли он всего тут приплел, чтобы незаметно обойти главную причину своего беспокойства: кто подписал приказ? Самое важное он отодвинул на конец: в семь часов немцы заняли Томашув. Сто километров! Три часа для танков. И по дороге ни одного батальона…

Рыдз слушал, и взгляд его по-прежнему бегал по замусоренному цементному полу. Наконец он прервал Ромбича.

— Хорошо, — сказал он. — Вы правы. — И добавил, не глядя в глаза, еле слышно, словно обращаясь к самому себе: — Может, так и лучше. — И уже совсем под нос себе пробормотал: — Время, пора! — или что-то в этом духе.

Ромбич его не слушал — щелкнул каблуками, откланялся и уже бежал к себе, звал Лещинского, искал Слизовского. Капитан был на месте и, как легавая, спущенная с поводка, едва услышав про согласие Ромбича, понесся прочь, только успел крикнуть через плечо:

— Я к Умястовскому!

Ромбич развил бешеную деятельность, его суетливость как бы передалась всем в убежище; из оперативного отдела выскочили майоры, а телефонистки, будто их ветром пригнало, столпились в углу, сержанты неведомо для чего принялись сдвигать столы. Лещинский неотступно ходил за Ромбичем, и тот отрывисто приказывал ему:

— Держитесь рядом со мной! Взять группу связи! Полутонка! Быть в готовности через четверть часа!

Звонок от Нелли.

— Да, да! — кричал он. — Все в порядке! Уже, уже, собирайся! Да, да! Через час самое большее! Да, да! Заеду! Да, как всегда, ты была права, как всегда! Отлично!

Лещинский стоял возле него и ждал, и выражение лица у него было такое странное, что Ромбичу стало не по себе. На всякий случай он снова нахмурился и добавил по возможности более унылым тоном:

— Положение тяжелое! Ничего не поделаешь! Держись, Нелли! Мы должны быть выше.

Она молниеносно поняла его и тоже умерила свой радостный визг. В самом деле, ведь не на воскресную прогулку они собираются!

А час спустя, когда его снова поймала группа «Нарев» и он слушал полные отчаяния донесения о ночной атаке немецкой кавалерии и танков, о панике в тридцать третьей и сорок первой, о бегстве, о потерях, его уже не волновали эти вести, напротив, ему приходилось сдерживать себя, чтобы не отвечать: «Да, да, в порядке, идет как надо!»

Потому что воистину все шло как надо! Катастрофа под Наревом обусловила эвакуацию, столь желанное теперь бегство из Варшавы. Она обосновывала эвакуацию, делала ее просто необходимой. Ромбич поспешил к Рыдзу, желая еще раз показать, какой у маршала умный советчик. Но Рыдз уже уехал.

Ромбич вернулся в свое убежище. Оглядел его в последний раз. Нисколько не умилился. Все еще висела закрытая шторой карта. Он бросился к ней, рванул шнурки, сорвал еще остававшиеся флажки и швырнул их в угол, потом стал молотить кулаками по карте, схватил большие ножницы, вспорол Поморье, разрезал Куявы, Мазовию, рвал Келецкое и Краковское воеводства, северное Прикарпатье.

А потом поправил сдвинувшийся в этой схватке с картой пояс с пистолетом, напялил на голову конфедератку, с достоинством, строго поджал губы, подал знак Лещинскому, и они пошли к машинам.

Уже была ночь. На улицах безумствовали толпы. Обращение Умястовского попало в точку. «Ну, по крайней мере с этим справились», — подумал Ромбич не без удовольствия.

21

Анна бежит из кухни в спальню, достает из бельевого шкафа рубашки Виктора, складывает их, запихивает в рюкзак между запасной парой башмаков и буханкой хлеба. Виктор растерялся, он еще не понимает, что означает прощание с квартирой, с вещами, с жизнью, которую он вел до сих пор, в течение скольких-то лет, прощание с самим собою, с тем, каким он был в мае, августе, вчера, сегодня, еще последние четверть часа.

«Он уйдет отсюда уже другим человеком и никогда не вернется, а я останусь и, несмотря на это, тоже погибну, стану другой, лучше или хуже, наверно, хуже». Анну пугают эти мысли. Она холодеет от страха.

— Дорогая, — зовет ее Виктор, — поторопись! Слышишь, Пеньковский уже уходит…

С лестницы доносился плач, хлопанье дверей, чьи-то тяжелые шаги. Наверху беготня, передвигают чемоданы. Анна стоит и думает о себе, бессознательно стараясь увидеть в зеркале ту незнакомку, какой она станет завтра, даже сегодня, после того как за Виктором захлопнется дверь их квартиры. А потом представляет себе лицо с усиками, с вихром на лбу… Тошнота подступает к сердцу и к горлу.