Сергей Сибагин - Прапорщик Щеголев

• Название: Прапорщик Щеголев
• Автор: Сергей Сибагин
• Издательство: Издательство ЦК ЛКСМУ кМолодь»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1955

...10(22) апреля, в 6^1/2 часов утра девять неприятельских пароходов (один 54-пушечный, восемь других большей частью 32-пушечных) подошли к берегу и начали бомбардировку. Огонь был направлен на батареи, большинство которых были так слабо вооружены, что не могли отвечать на огонь неприятеля. На самом конце Практического мола стояла 6-я, или так называемая левая батарея, которая одна только приняла активное участие в борьбе. Начальствовал там прапорщик Щеголев. У него было всего четыре орудия, из которых одно было скоро подбито, другое было так поставлено, что его амбразура препятствовала обстрелу судов, когда они заняли позицию. Его батарею обстреливали восемь пароходов и линейный винтовой корабль. Батарея Щеголева была приведена к молчанию после шестичасовой перестрелки. Стоявшие недалеко русские суда были объяты пламенем. Щеголев и состоявшие при батарее фейерверкеры и рядовые вели себя в течение этих часов неравного боя с необычайным мужеством.

Из книги Е.В.Тарле "Крымская война"

Том II Глава I."Союзники в Варне и высадка в Крыму"

Рисунки М.Муцельмахера

---

Щеголеву стало стыдно за свое замечание о чайках. Он спросил:

— Что же все-таки вы тут делаете?

— Командира своего дожидаемся. Утречком сегодня унтер приказал идти на Шестую и дожидаться командира. А кто он будет и откуда, того не сказывал. Вот мы тут и сидим. А вы, извиняюсь, кто будете, ваше благородие?

— А я, братцы, и есть ваш командир.

Солдаты оживились.

— То-то мы смотрим, чего это ваше благородие батареей интересуетесь.

Внезапно из будки вылез еще один человек, одетый в матросскую одежду, с солдатскими усами.

Подойдя поближе, человек вытянулся и отрекомендовался:

— Отставной фейерверкер[2], ныне служитель одесской таможни Осип Ахлупин. Мы, ваше благородие, тут неподалеку живем, так я часто на молу бываю, рыбку ловлю; лодки своей не имею — так я отсюдова.

Открытое лицо отставного солдата понравилось прапорщику.

— Может быть, ты, как местный житель, объяснишь нам, куда пушки девались, где укрепления и вообще что тут такое?

— Не извольте сомневаться, господин прапорщик, это самая настоящая батарея и есть. Только с тех пор, как ее укрепляли, тринадцать лет прошло.

— Неужели тринадцать лет на батарее ничего не делали?

— Так точно, ничего. Я тут уже двадцать лет живу, все знаю... Были и мерлоны насыпаны, но их ветром сдуло да волной посмывало.

Щеголев оглянулся на кучи камня. Трудно было представить, что когда-то это были мерлоны.

— Лафетики тоже тринадцать лет под дождем и солнышком стоят, — продолжал Ахлупин. — А известно, дерево этого не любит... Оно бережного обращения требует... Вот и пропало.

— Ну, а пушки?

— Про пушки не знаю. Того не упомню, чтобы они тут были. Сказывали, что в прошлую турецкую кампанию пушки тут стояли, а куда потом делись — не знаю. Должно, увезли куда-то.

Прапорщик, за ним и все остальные, медленно пошли по молу. Щеголев внимательно осматривал все сооружения, Ахлупин старательно объяснял их назначение.

— Это вот, извольте видеть, пороховой погреб, — указал он на какие-то бревна, торчавшие из земли. — Засыпан, правда, да откопать не трудно. Своды в нем будто целые. Разве что добавить ряд бревен на крышу придется. А это пароходский сарай. Груз в нем хранится.

Окончив осмотр «батареи» и всего мола, Щеголев отпустил солдат, велев им прийти завтра с утра, а сам отправился на Карантинный мол, — хотелось посмотреть, что там делается, и спросить совета у поручика Волошинова. Его догнал Ахлупин.

— Ваше благородие, разрешите на время войны к вам на батарею, солдатом.

— Сам, голубчик, я не могу этого сделать. Но спрошу генерала, может, он и разрешит.

— Сделайте милость, ваше благородие. Останетесь мною довольны. Только чтоб на вашу батарею...

— Почему именно на мою?

— Да мы ж тут близко живем, нам сподручно сюда бегать... Опять же с ребятами я познакомился... Ну и с вами тоже... Ведь я на время войны только, чтобы с турками сразиться.

— Вряд ли моя батарея в бою участвовать будет.

— Как не будет? — удивился Ахлупин. — Не может быть того, ваше благородие?

— Отчего же? Море, сказывают, вокруг мелкое, вражеские корабли близко не подойдут...

— Да здесь, ваше благородие, как задует норд-ост, так столько воды в бухту нагонит, что едва мол не затапливает. Тогда и самые большие корабли подойти смогут!

«А ведь прав этот бывший солдат, — подумал Щеголев. — Действительно могут появиться здесь нежданные гости!» А вслух сказал:

— Ну, спасибо, голубчик! Обязательно доложу о тебе генералу. Пожалуй, и в самом деле ты полезным быть сможешь.

— Рад стараться, ваше благородие! — радостно ответил отставной солдат.

* * *

Волошинова на Третьей батарее Щеголев не застал.

Осмотрев батарею, прапорщик убедился, что ее состояние ничуть не лучше Шестой. Рыбаки, находившиеся вблизи, рассказали, что и здесь укрепления строились тринадцать лет назад...

Обратно Александр Щеголев брел медленно и уныло. Дела везде непочатый край. А средств нет. «Крепостей не стройте!» — вспомнились слова генерала.

Что же писать полковнику?..

С трудом преодолев лестницу, прапорщик побрел по бульвару. От того радостного чувства, которое охватывало его всего только три часа назад, не осталось и следа.

Подняв голову, Щеголев увидел вдруг Волошинова. Весело насвистывая, поручик бодро шел по улице.

Щеголев бросился к нему навстречу.

— Господин поручик! Мне необходимо сказать вам несколько слов. Вы разрешите?

— Пожалуйста! Только на улице, может, не совсем удобно. Давайте-ка мы зайдем... — Он посмотрел вокруг и, увидев маленькую кофейню напротив, указал на нее, — зайдем хотя бы вон в то укромное местечко... Там никто не помешает нам.

Поручик держался несколько натянуто, видно было, что к беседе о служебных делах он не расположен. Но Щеголев чувствовал необходимость выговориться.

— Был я на своей батарее, — начал он, — и должен сказать: никак не ожидал, что она в таком состоянии...

Поручик как будто удивился.

— В каком же состоянии вы думали ее застать?

— В каком угодно, только не в таком. Ведь там даже не батарея, а только место для батареи, иначе назвать нельзя... Там же и пушек нет!

Волошинов захохотал.

— Какая наивность, прапорщик! Неужели вы думали, что ваша батарея сразу же сможет стрелять? Шутник вы, право!.. Моя не намного лучше.

— И ваша не лучше. Был я на ней, видел.

— Вот как? — поручик сразу сделался серьезен. — Вы даже и на моей успели побывать? Ну и что же вы там нашли? — прищурил он глаза.

— Да то же, что и на своей. Я объяснял плохое состояние своей батареи тем, что на ней командира не было. Но вы же на батарее давно!

— Состояние батареи не от меня одного зависит, — уклончиво ответил Волошинов. — Не знаю, известно ли вам, что моя батарея не чинилась целых тринадцать лет...

— Так же, как и моя...

— Денег для этой цели не отпускалось. Тут уж я, извините, ни при чем! Неужели вы думаете, что я сам не вижу всего? Вижу, дорогой Александр Петрович, хорошо вижу, да поделать ничего не могу. Ну посудите сами, что я буду писать и кому? — Поручик склонился к Щеголеву и заговорил вполголоса. — Что фактически батареи не существует и денег для ее восстановления нет, это я должен был, по-вашему, написать? Или о том, что деньги, отпущенные на нее, в чей-то глубокий карман попали? Уверяю вас, что все начальство об этом знает. Кому же писать?.. Может быть, главному начальнику артиллерии российской армии? Но ведь до великого князя мое письмо никогда и не дойдет!..

— А если написать самому государю?.. Он уж наверно не знает.

— До бога высоко, до царя — далеко... Бросьте вы об этом думать! Ничего тут не сделаешь. Нам горы сей не сдвинуть.

— Но как же быть, ежели неприятель появится?

— Надеюсь, что начальство, быть может, опомнится. Война ведь не шутка! Главное, чтоб не слишком поздно опомнились. А наше с вами дело — стоять до последнего. И будем стоять! За отечество все отдадим. А они... — Поручик помолчал, задумчиво глядя на пол, затем глубоко вздохнул. — Вот о глубоких карманах мы говорили. Почему, вы думаете, выслуживается эта бестия Гангардт?.. Об отечестве печется?... Ничего подобного! — Голос поручика снизился до свистящего шепота. — Наворовал слишком много, вот и боится ответственности. В Люстдорфе — есть такая немецкая колония под Одессой — у него такое хозяйство! Помещик первой руки. И все это — на казенные деньги... Вот теперь изо всех сил старается, чтобы хоть как-нибудь батареи в порядок привести, а то и под суд угодить можно, — с нашим генералом Федоровым это не долго, этот ни на что не посмотрит!.. Не поможет Гангардту и его немецкое происхождение. Рафтопуло тоже себя не обижает. На правах коменданта он ведает содержанием всех войск, находящихся в городе. Многое от него зависит. Взятки берет прямо по тарифу. За то столько-то, а за это — столько. Не сам, разумеется, берет, а через адъютантов. Сам вроде чист, да только чистота эта лживая. Вся Одесса про него знает... А деньги на содержание солдат... Они ведь тоже через него идут. По спискам здесь должна находиться чуть ли не целая дивизия, а тут и бригады нет! — Глаза поручика гневно сверкали. Щеголев видел, что Волошинов глубоко переживает общую неподготовленность к обороне, что беззаботность и веселость его напускные.

— Неужели генерал ничего не знает?

— Генерал наш — честнейший человек. Свое отдаст раньше, чем чужое возьмет. Он сам потер солдатскую лямку, нужды солдатские очень хорошо знает. Вся беда только в том, что генерал слишком доверчив и наивен. Время от времени ему подсовывают какого-нибудь особенно проворовавшегося пристава, вроде того, о котором вы мне рассказывали... И старик уверен, будто исправляет зло тем, что собственноручно отдубасит провинившегося...

— Да у вас просто бунтарские настроения! — улыбнулся прапорщик.

— Поневоле станешь бунтарем, коли этакое видишь! Вот, к примеру, меня возьмите. Когда меня выпустили в офицеры, сколько надежд и планов у меня было!.. Не меньше, чем у вас сейчас. Ведь в мое время еще были живы сподвижники Суворова, бонапартово нашествие было в памяти у всех — я ведь лет на десять старше вас... Декабристами восхищался, — шепотом сказал Волошинов, — портреты казненных в тайном месте держал. На Пестеля чуть не молился. Считал себя революционером. Речи Марата знал наизусть!.. Но все это — прошлое... — вздохнул поручик. — Все из души вылетело, осталась только рутина, картишки, вино...