Эрнест Хемингуэй - Вешние воды

• Название: Вешние воды
• Автор: Эрнест Хемингуэй
• Жанр: Классическая проза

Произведение, в котором Хемингуэй в юмористической манере спародировал приемы и ситуации других писателей, и в особенности — Шервуда Андерсона. Вышло весьма забавно.

---

Эрнест Хемингуэй «Вешние воды»

Г.Л.Менкену и, С.Стэнвуд Менкен с чувством восхищения.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «КРАСНЫЙ И ЧЕРНЫЙ СМЕХ»

Единственным источником подлинной смехотворности является, на мой взгляд, притворство.

Генри Филдинг.

1

Мичиган. Йоги Джонсон стоит и смотрит в окно большой насосной фабрики. Весна уже не за горами. Неужели и нынче сбудутся слова этого щелкопера Хатчинсона: «Коль на дворе зима, за нею жди весны?» — размышляет Йоги Джонсон. Всего лишь одно окно разделяет Йоги Джонсона и Скриппса О'Нила, долговязого молодого человека с длинным и худым лицом. Оба стоят и смотрят на безлюдный двор упомянутой выше фабрики. Упакованные, готовые к отправке помпы скрыты сугробами. С наступлением весны рабочие начнут вытаскивать их из-под снега и отвозить на железнодорожную станцию, а там их погрузят на платформы и отправят заказчикам. Йоги Джонсон обозревает занесенное снегом готовое оборудование, и от его дыхания на холодном стекле проступают едва заметные причудливые узоры. Йоги Джонсону вспоминается Париж. Наверное, эти едва различимые узорчатые рисунки и вызвали в памяти веселый город, в котором он провел однажды две недели — две недели, которым суждено было стать самыми счастливыми в его жизни. Теперь все это уже позади. Это да и многое другое.

У Скриппса О'Нила было две жены. Стоя у окна — долговязый, худой, мрачный, — он думал о них обеих. Одна жила в Манселоне, другая — в Петоски. Жены, что жила в Маяселоне, он не видел с прошлой весны. Он смотрел на заснеженный двор насосной фабрики и думал, что же сулит ему весна. С этой манселонской женой Скриппс часто напивался, и тогда они оба бывали очень счастливы. Шли до железнодорожной станции, потом дальше по линии, усаживались на землю, пили и смотрели, как мимо проходят поезда. Расположившись под сосной на пригорке, они сидели и пили. Бывало, всю ночь, а то и всю неделю. Это шло им на пользу. Придавало Скриппсу сил.

У Скриппса была дочь, которую он в шутку называл Пруси. На самом деле ее звали Люси. Однажды, когда Скриппс со своей старухой пьянствовали над железнодорожным полотном три или четыре дня подряд, он ее потерял. Не знал даже, куда она подевалась. А когда пришел в себя, была ночь. Он потащился по путям к местечку. Шпалы были твердые и больно сбивали ноги. Скриппс попробовал идти по рельсам, но не смог. Слишком уж он, видать, был пьян. Потом снова заковылял по шпалам. До их городка было далековато. Наконец он увидел огоньки на маневровых путях. Там он сошел с полотна и двинулся мимо манселонской школы. Выстроенная из желтого кирпича, она нисколько не была похожа на те здания в стиле рококо, которые он видел в Париже. А впрочем, сам он ни разу там не был. То был не он, а его приятель Йоги Джонсон.

Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро ночь. Надо закрывать фабрику. Он осторожно приоткрыл окно — чуть-чуть. Всего лишь на щелку, но и этого было достаточно. Снег во дворе уже начал таять. Чувствовалось дуновение теплого ветерка. Чинук — так называли его фабричные. И этот чинук залетел через окно в цех. Рабочие уже складывали инструмент. Среди них было много индейцев.

Мастер — приземистый коротышка с железными челюстями — заехал однажды аж до самого Дулута. Дулут лежал далеко за бескрайней голубизной озера в горах Миннесоты. И там приключилась с ним удивительная история.

А сейчас он сунул палец в рот, послюнил его и подставил руку ветру. Влажная кожа ощутила теплое дуновение. Мастер грустно покачал головой и усмехнулся, глядя на рабочих, может, даже чуть угрюмо.

— Ого, ребята. Настоящий чинук, — сказал он.

Рабочие — большинство молчком — уже убрали инструмент. Недоделанные помпы уложили на стеллажи. Тесной гурьбой — кто переговариваясь на ходу, кто молча, а кто и мурлыкая что-то себе под нос, —все направились в умывальник.

Со двора донесся индейский боевой клич.

2

Скриппс О'Нил стоял перед Манселонской средней школой и глядел на ее освещенные окна. На улице было темно, валил густой снег. Он шел так давно, что Скриппс уже и припомнить не мог, и каких пор. Какой-то прохожий остановился и окинул Скриппса пристальным взглядом. Но, впрочем, что ему до этого человека? И он пошел себе дальше.

Скриппс стоял в снегу и не сводил глаз с освещенных школьных окон. Там, за этими окнами, люди чему-то учились. Они трудились до позднего вечера, и в этом стремлении к науке, в этой жажде знаний, что охватила тогда Америку, мальчишки соревновались с девчонками. И его дочка, маленькая Пруси, которая стала ему в копеечку (одному врачу пришлось выбросить 75 долларов!), тоже была там, овладевала наукой. Скриппс ощутил гордость за нее. Самому ему учиться было уже слишком поздно, но там, за этими окнами, изо дня в день, из вечера в вечер, училась его Пруси. Молодец она все-таки, его девочка!

Скриппс повернул к дому. Домик у него был небольшой, но старуха Скриппса большего и не желала.

— Скриппс, — не раз говорила она, когда они с нею выпивали, — мне не нужен дворец. Все, что мне нужно, это хоть какое-никакое укрытие от ветра.

Скриппс поймал ее на слове. И теперь, возвращаясь вечером домой и завидев сквозь снег свет в собственных окнах, он приходил в восхищение оттого, что ему это удалось. Это ведь куда лучше, чем видеть перед собой дворец. Нет, он, Скриппс, вовсе не из тех, кому нужны дворцы.

Он открыл дверь и переступил порог. Какая-то смутная мысль все время крутилась у него в голове. Он пытался отогнать ее, но безуспешно. Как там написал поэт, с которым его приятель Гарри Паркер познакомился как-то в Детройте? Гарри часто цитировал эти строчки: «И роскошь и дворцы — мне все знакомо. Но... там-та-та-ра-рам... и все же лучше дома». Вот только слов никак не вспомнить — не все остались в памяти. А когда-то ведь он придумал к этому стишку нехитрую мелодию и даже выучил Люси напевать ее. Еще в то время, когда они только поженились. Если бы у него была возможность учиться дальше, он, Скриппс, мог бы стать композитором, не хуже тех, чьи опусы играет Чикагский симфонический оркестр. Вот он сегодня попросит Люси, чтоб спела эту песенку. А пить он больше не будет. От пьянства пропадает музыкальный слух. Например, когда он напивается, ночные гудки паровозов, берущих крутой подъем у Бойн-Фоллз, кажутся ему прекрасней всего того, что написал этот самый Стравинский. Вот до чего доводит пьянство. Это не дело. Чем он хуже какого-то там Альберта Сполдинга, играющего на скрипке? Скриппс открыл дверь и вошел.

— Люси! — позвал он. — Это я, Скриппс.

Нет, пить он бросит. Довольно их уже было, этих ночей над линией. Может, Люси нужно новую шубу. Может, в конце концов ей уже нужен дворец вместо этого дома. Женам ведь никогда не угодишь. А может, этот домишко вовсе и не защищает от ветра. А, глупости... Скриппс чиркнул спичкой.

— Люси! — опять крикнул он, и в голосе его прозвучало тупое отчаяние.

Точно такой же крик его приятель Уолт Симмонс слышал на Вандомской площади в Париже, когда автобус наехал на запряженного жеребца. В Париже коней не холостили. Все лошади были жеребцами. Кобыл не держали. Так было перед войной. После войны все стало по-другому.

— Люси! — в третий раз позвал он. — Люси!

Никто не откликнулся. Дом был пуст. И пока Скриппс стоял этаким манером, долговязый и худой, один-одинешенек в собственном жилище, через пургу из далекого далека донесся до него индейский боевой клич.

3

Скриппс подался прочь из Манселоны. Ушел навсегда. Чего он мог добиться в этом городишке? Ничегошеньки. Тяни всю жизнь, как ишак, а потом вдруг на тебе!.. Все, что зарабатывал, собирал годами, пошло по ветру. Развеялось, как дым... Он отправился искать работу в Чикаго. Вот это город! Достаточно только взглянуть на карту — лежит на самом краешке озера Мичиган. Чикаго — город с большим будущим. Это каждому дураку ясно. Он купит земельный участок там, где теперь Луп — большой торговый и промышленный район. Купит этот участок задешево и будет за него держаться крепко-крепко. Пусть только кто тронет! Теперь-то уж он знает, что к чему.

Один-одинешенек, без шапки, волосы все в снегу, он ковыляет по линии. Такой холодной ночи он за всю жизнь не упомнит. Вдруг он наклоняется, поднимает полуживую птицу, застывшую на лету и упавшую наземь, и кладет ее себе под рубашку, чтобы она согрелась. Птичка прижимается к теплому телу и благодарно клюет Скриппса в грудь.

— Бедняжка. Тебе тоже холодно. — Слезы наворачиваются у него на глаза. — Черт бы побрал этот ветер! — говорит Скриппс и снова движется навстречу снежной круговерти. Сильный ветер дует прямо с верхнего озера. Телеграфные провода над головой беспрестанно гудят от его порывов. Во мраке появляется вдруг огромный желтый глаз, летящий прямо на него. Это сквозь метель приближается громадина-паровоз. Скриппс отступает в сторону, давая ему дорогу. Как там писал старикан Шекспир? «Где сила, там и право». Скриппс думал над этой цитатой, пока поезд мчался мимо него в заснеженной мгле. Сперва проехал паровоз. Он увидел кочегара — тот, согнувшись, подбрасывал большой лопатой уголь в раскрытые дверцы топки. Машинист был в защитных очках. Его лицо озаряло светом пламени, бушевавшего в топке. Машинист... Машина была целиком во власти его рук. И Скриппсу вспомнились чикагские анархисты и то, что они сказали, когда их вешали: «Хоть вы сегодня и надели на нас петли, но все же... как там... как там... не сделать вам чего-то там с нашими душами». На Уолдхеймском кладбище, где их похоронили, стоит памятник — совсем рядом с Чикагским парком развлечений. Отец, бывало, водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник весь черный, с черным же ангелом. Скриппс тогда был еще совсем мал и ходил в коротких штанишках. Он часто просил отца: «Папа, раз уж мы ходим смотреть анархистов, то почему бы заодно не покататься с горки?» И никогда не мог толком понять отцовский ответ. Отец его был известный композитор, а мать — итальянка, из Северной Италии. Странные они все же люди, эти северные итальянцы.