Джон Херси - Возлюбивший войну

• Название: Возлюбивший войну
• Автор: Джон Херси
• Издательство: Художественная литература,
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

ХЕРСИ (Hersey) Джон Ричард (1914-93), американский писатель. Антифашистские романы ("Возлюбивший войну", 1959). Аллегорические романы ("Заговор", 1972) о свободе и долге, власти и насилии. Сатирическая антиутопия "Скупщик детей" (1960) о технократии. Роман "Ореховая дверь" (1977) о бесплодии "контркультуры" и обретении нравственных устоев.

---

- Ты мой красавчик!

Я знал, что это пустая болтовня, но промолчал.

Дэфни не бросилась в мои объятия, она никогда этого не делала; она остановилась передо мной и ждала.

- Любимая! - сказал я.

- Какое чудесное слово! - ответила она и чуточку подвинулась ко мне.

Однако я все же ощущал беспокойство. Может, между нами что-нибудь произошло, а я забыл? Смутное подозрение шевельнулось во мне. Что-то произошло с Дэфни. Да, да!

- Работаешь? - спросила она.

- Отпущен на день.

- Любимый, я так рада!

Но теперь уже нельзя было ничего поправить. Я стоял перед ней, как перед судьей, пытаясь разобрать долетавшие до меня сквозь шум в зале слова приговора. Ничего особенного, всего лишь намек на какую-то перемену. Во второй половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет; мы сидели на траве в тени, на краю спортивной площадки, и наблюдали, как мелькают на солнце игроки в белой форме, как отбивающий мяч негнущимися руками, словно деревенский возница кнутом, безостановочно крутит большое колесо своих подач; видели вокруг нас шумливых американских солдат, слышали голос комментатора, поясняющего все перипетии бесконечного спектакля. Позднее мы гуляли в деревне по узким улочкам, и Дэфни держала меня за руку. Черные кровли, влажные каменные стены, покосившиеся окна - такие маленькие, словно в Англии запрещалось дневному свету беспрепятственно проникать в обиталище человека; элегантный шотландский шрифт на вывеске "Понгрин и Нии, аптекари", сдобные булочки с изюмом в витрине пекарни, сильный запах навоза в конце Хай-стрит, где из дворов доносилось нестройное мычание скота, - все это было давно знакомо мне, все оставалось прежним, и тем не менее все изменилось в моих глазах и в моем сердце: что-то давило мне грудь, словно мешок с гравием, ибо что-то чуть-чуть сместилось в балансе наших отношений с Дэфни. Мы не сказали друг другу ни одного обидного слова, не разразилось никакой беды, и все же что-то случилось, какая-то перемена произошла. Я силился решить эту головоломку и в конце концов вспомнил, что в четверг вечером дежурил в штабе. Я вспомнил также, как мой командир и лучший друг Базз Мерроу, которому я сам сказал, что Дэфни после полудня возвратится из Кембриджа в Бертлек, вдруг загорелся желанием отправиться в офицерский клуб выпить кружечку паршивого пива этих лайми[1], которое, конечно, окажется, по обыкновению, теплым, как моча, и зашагал по коридору комичной, танцующей походкой, колыхаясь всем своим огромным туловищем на маленьких до нелепости ногах; вернулся он в два часа утра. Обдумывая все это, я пришел к невероятному предположению, а именно: Мерроу переспал с моей Дэфни.

Я вернулся к себе в комнату и разбудил его; судя по довольной ухмылке в момент пробуждения, он и во сне продолжал переживать недавнее удовольствие, и я прямо в лицо бросил ему свой вопрос.

Базз перевернулся на спину, крепко стиснул привезенную из Штатов подушку стоимостью в восемь долларов - он называл ее "Ложись, девушка!", - осклабился и отрицательно замотал головой. "А хотелось бы, - сказал он. - Везет же тебе. сукин сын! Представляю, как она шикарна в постели!"

Мне показалось, что он лжет.

Боевую готовность объявили поздно. Спал я мало.

3

На свое несчастье, я узнал от Дэфни, что Базз не открыл мне всей правды. Но я ненавидел его не за это. Дэфни откровенно рассказала, что он говорил и делал, и все оказалось значительно хуже, чем я предполагал. Я ненавидел его потому, что он только казался обаятельным и сильным. Я ненавидел его цинизм. Я ненавидел взгляды, которые он пытался внушить мне через Дэфни об особом предназначении некоторых людей и о войне; помню чувство безнадежности, охватившее меня, и промелькнувшие передо мной, словно в кошмаре, картины вырождения человечества, его предсмертных судорог, разгула грубой чувственности, мерзость, трупные черви и мрак могил...

Но вместе с тем я ощутил прилив новых сил. Мне казалось, что я стал прозревать.

Мерроу с довольным видом вздохнул, и я снова взглянул на него; сейчас я ненавидел Базза даже за то, как он спит, - с безмятежностью холма на фоне мирного пейзажа. Он любил и умел поспать. Каждый вечер, перед тем как лечь в кровать, он надевал свежее белье, а утром, после побудки, торопливо натягивал сорочку, брюки и носки, на ходу совал ноги в башмаки и, не побрившись и не почистив зубы, еще не проснувшись по-настоящему, появлялся в бараке - так называемой гостиной, откуда вел коридор в офицерскую столовую номер два; здесь он свертывался, как червяк, на одной из кушеток, обитых искусственной кожей, с подлокотниками из стальных трубок, чтобы, по его выражению, "урвать минуток пять", а мы тем временем сонно брели в столовую и занимали свои места. И все же он никогда не садился за стол последним, и никто не видел, чтобы он дремал за едой.

И вот сейчас он лежал, скорчившись и обняв собственную подушку. В изголовье койки висело пришпиленное кнопками объявление - по настоянию Базза, его написал художник эскадрильи Чарльз Чен; как и картинки дамочек, Мерроу покрыл его прозрачным целлофаном. "Сия подушка, - гласило объявление, - является личной собственностью У.-С. Мерроу и стоит восемь долларов. Не трогать! Я имею в виду тебя".

"Подушку я купил в мебельном магазине Вульмана в Дейтоне, - без конца рассказывал он то одному, то другому из нас. - Чистейший гусиный пух. И всего - восемь паршивых долларов! Боже, где только эта штука не побывала со мной! И в Спеннере, и в Лоури - всюду. Да что там! Одни лишь сны, которые я видел на ней, стоят долларов восемьсот. Но это не все, сынок. Подушка-то не простая, а... "Ложись, девушка!" Бывало, говорю милашке: "Потрогай-ка", ну она и приложит руку к подушке, а я скажу: "Нет, нет! Приложи щечку, прикоснись щечкой; вряд ли ты встречала что-нибудь более мягкое". Ну, а стоит ей только положить щечку - дальше все идет как по маслу. Ложись, девушка! Да я любому сукиному сыну вырежу... если он посмеет украсть у меня подушку!"

На мгновение мне вновь вспомнился сон и неуловимо меняющееся небо, каким оно было утром в день нашего налета на завод "Хейнкель" в Варнемюнде, когда мы летели с листовками, и Базз чуть не взбесился от злости и кричал, что он предпочел бы хорошенько вздуть немчуру, а не сбрасывать им кучу этого дерьма. Самолет вел себя безукоризненно, ровный гул двигателей убаюкивал, как бульканье кофейника, а небо дарило нас своей фантастической игрой. Дерево медленно меняет цвет и лишь чуть-чуть трепещет под утренним ветерком, - я вспомнил огромный дуб в углу усадьбы тети Каролины! - а небо подобно человеческому сознанию - мгновенная смена картин, провалы и взлеты, пелена тумана и ясная голубизна, белые пятна забытого, радуги иллюзий, грозовые тучи, тайны; и в нем, этом небе, когда в те ужасные дни мы отправлялись делать свое дело, - смерть, подстерегающая нас, и мы, сами несущие смерть. Но в тот день я чувствовал себя счастливым, мы не собирались сбрасывать смертоносный груз, только листовки - "сорбум", как называл их наш бомбардир Макс Брандт, такой же злой в тот день, как и Базз. Я припоминаю, какая прозрачность открылась перед нами, когда мы прорезали облака. Небо, где шли бои между истребителями, было исчерчено длинными перистыми полосами конденсации - издали казалось, что сотня гигантов режет лед небес своими коньками. Вверху было ослепительно светло.

Я начал одеваться. Пижаму бросил на дно своего металлического шкафчика. Душ я принял еще перед тем как лечь спать, а сейчас только попудрился, надел длинные солдатские кальсоны, пару шелковых носков, а поверх шерстяные, натянул легкий комбинезон, потом сунул ноги в старенькие потрескавшиеся лакированные бальные туфли, которые купил в Денвере в минуту невменяемости, когда мы стояли в Лоури; ногам было приятно в них, как в домашних шлепанцах; я постоянно надевал их после того ужасного майского рейда на Моль, когда чуть не отморозил ноги, а Базз грыз меня за то, что я плохо выдерживал строй. Он не преминул сообщить, что я дерьмовый, лишенный всякого воображения летчик. Я и в самом деле с большим трудом управлял машиной, потому что вместо ног у меня были две ледышки. Но об этом я не сказал ему ни слова. Нет и нет! Гордый Чарли Боумен! Не какой-нибудь слюнтяй-коротышка - такого про меня не скажешь! Ухмыляйся и терпи. Оркестр Соуза, прошу туш!

Но где же, черт побери, Салли? Два часа ноль девять минут. А если он не идет, зачем вставать? Должно быть, отсрочка. Продолжая завязывать шнурки ботинок, я почувствовал то, что на уроках гигиены в десятом классе именовалось подготовкой организма к акту самоочищения, а в жизни, как я узнал позже, пройдя аспирантуру в университете похабщины, называлось совсем по-другому. Я начал размышлять, что означает отсрочка. Куда они намереваются послать нас сегодня? В течение недели, начиная с десятого, мы ожидали отправки в один тяжелый рейд, в предвидении которого нас проинструктировали в то утро; мы уже отправились к своим самолетам, находившимся в зонах рассредоточения, как вдург узнали, что вылет отменен из-за плохой погоды. Швейнфурт... Он слишком далеко. Но рано или поздно нам все равно придется лететь, - как правило, вот в такие намеченные, а затем отмененные полеты нас потом и посылали, если уж мы прошли инструктаж. Раза три или четыре пытались мы вылететь на Кассель и в конце концов попали туда, и теперь у нас не было ни малейшего желания снова оказаться там. Я стал путать шнурки. Сердце у меня заколотилось, а ладони начали извергать пот, как Олд-Фейтфул[2] горячую воду. Я стал думать о том, как бы не думать, куда нас пошлют.