Сергей Аверинцев - Статьи не вошедщие в собрание сочинений вып 2 (О-Я)

• Название: Статьи не вошедщие в собрание сочинений вып 2 (О-Я)
• Автор: Сергей Аверинцев
• Жанр: Культурология

В сборник включены статьи 

Обращение к Богу советской интеллигенции в 60-70-е годы

 Опыт петербургской интеллигенции в советские годы — по личным впечатлениям

 Попытка говорить спокойно о тревожащем

 Послесловие к энциклопедическому словарю

 Похвальное слово филологии

 Поэзия Хильдегарды Бингенской (1098-1179)

 Поэтика ранневизантийской литературы

 Премудрость в Ветхом Завете

 Путь Германа Гессе

 Ритм как теодицея

 Риторика и истоки европейской культурной традиции

 Риторика как подход к обобщению действительности

 РОСКОШЬ УЗОРА И ГЛУБИНЫ СЕРДЦА ПОЭЗИЯ ГРИГОРА НАРЕКАЦИ

 Символика раннего средневековья

 Сквозь разломы оконченной жизни

 Смысл вероучения и формы культуры

 Солидарность поколений как фактор гражданской свободы

 Судьба и весть Осипа Мандельштама

 Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от Античности к Средневековью

 Так почему же все-таки Мандельштам

 Тоталитаризм ложный ответ на реальные вопросы

 Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России

 Цветики милые братца Франциска

 Честертон, или Неожиданность здравомыслия

 Эволюция философской мысли

---

68 Ср. ходовые характеристики такого типа: «Асклепиада занимали преимущественно любовные темы...». «Леонид искренне жалеет бедняков и тружеников и посвящает им полные глубокого чувства эпитафии ... он откликается на военные события... подшучивает над пьяницей старухой Маронидой ... живо воспринимает произведения искусства...». «Мелеагр ... всецело обращается к той тематике, которая была по душе и ему самому, и тому богатому и легкомысленному обществу, в каком ему приходилось завоевывать себе положение. Большая часть его эпиграмм ... игривого и любовного содержания» (История греческой литературы / Под ред. С. И. Соболевского и др. М.: Изд-во АН СССР, 1960, т. 3, с. 124, 127, 128). Разумеется, в таком способе описывать материал, весьма обычном и далеко не всегда удерживающем такой простодушный характер, нет ровно ничего непозволительного; однако ряд аспектов сложной реальности эпиграмматического жанра он неизбежно игнорирует, смещая общие пропорции, в частности соотношение между личностным и внеличностным. Исследователь имеет право предпочтительно интересоваться действительно ярким индивидуальным обликом, скажем, Леонида Тарентского или Паллада; нельзя, однако, не видеть, что удельный вес внеличностного в этом жанре особенно велик (что выразилось, между прочим, во-первых, в структуре традиционных сборников — группировка текстов по темам, не по авторам! — во-вторых, в особой ненадежности традиционных атри-

44

буций). О повышенной консервативности жанра эпиграммы нам придется говорить ниже. 69 Ср.: Тронский И. М. История античной литературы. 3-е изд. Л., 1957, с. 215 (эпиграмма есть «средство создать образ, настроение, запечатлеть ситуацию»), с. 216 (она «стремится зафиксировать ситуацию, момент»).

70 Anthol. Palat., XVI, 1-4, 6-8, 11-13, 48-51, 116-147; append. nova Cougny, VII. 1—5.

71 Anthol. Palat., XIV, 5, 9-10, 14-47, 52-64, 103-111; append., VII, 6-81.

72 История греческой литературы, т. 3, с. 124—125.

73 Anthol. Palat., IX, 359.

74 Последняя атрибуция — в сборнике Плануда.

75 Почему эпиграмма не несет столь часто встречающегося в Палатинской антологии надписания αδηλον («авторство неясно»)? Для этого она слишком хороша; такому яркому и популярному творению (о популярности которого свидетельствуют не только включения в сокращенный Планудов извод антологии, но и ответ Метродора, о котором см. ниже) не полагается стоять в рукописи без всякого имени. Но два (или три) имени сразу — все равно эквивалент того же αδηλον.

76 Soph. Oed. Colon, 1224-1227; Alex. Com., (Fr. AH Com. II, 447).

77 Ср.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977, с. 144—147. В соответствии с темой этой книги в ней не рассматриваются позднейшие факты этого ряда, например переложение Акафиста Богородицы ямбическими триметрами, выполненное в начале XIV в. Мануилом Филом.

78 Например, Poemata moralia, 35—36 (PG 37, col. 965—966); 37—38 (ibid., col. 966-967).

79 Anthol. Palat., XIV, 116-146.

80 Anthol. Palat., IX, 360.

81 При таком понимании соотношения между двумя эпиграммами остается вопрос: почему именно первая была «пессимистической» и вторая «оптимистической», а не наоборот? Но ответ, как кажется, очень прост. Первая эпиграмма — вызов, вторая — ответ на вызов; первая обязана быть и по тону своему вызывающей, вторая — нет, ибо ее существование оправдано вызовом, содержащимся в первой. Но тезис «во всяком образе жизни есть нечто хорошее» не является вызывающим и при неспровоцированном высказывании просто неинтересен; напротив, в тезисе «ни в каком образе жизни нет ничего хорошего» достаточно задора. Именно этот диспутальный задор, а не «мировую» (или «гражданскую») скорбь обязаны мы ощутить в первой эпиграмме.

82 Так определяется тема обеих эпиграмм в леммах рукописей.

83 Ср., например, ряд ямбических эпиграмм Григория Богослова с идентичной логико-синтаксической структурой, а именно основанных на схеме пятичленной (в одном случае — четырехчленной) градации, причем параллелизм подчеркнут (как и у Метродора) формальным единообразием метрического свойства: первый колон каждого первого стиха и затем анжабеманы во всех остальных стихах, кроме последнего, непременно занимают по пять слогов, т. е. по две стопы и по тесису третьей (Poemata moralia, 20-23, PG, 37, col. 788-790).

45

84 «Dispositio» (греч. τάξις, ср. Arist. Rhet., III, 12) — одно из центральных понятий риторической теории. В новой научной литературе иногда употребляется как коррелят к понятию композиции; термин «диспозиция» акцентирует момент школьной правильности, рассудочной последовательности (то, чего мы ждем от идеальною ученического сочинения), термин «композиция» — момент «творческой» субъективности (то, чего мы ждем от художественной литературы в современном смысле слова).

85 Еще вопрос, что важнее для автора первой эпиграммы — высказать свое «пессимистическое» суждение о мире или похвалиться тем, как складно он сумеет в шести парах дихотомий (как теперь говорят, бинарных оппозиций) создать иллюзию исчерпывающего перебора жизненных возможностей; и Метродор, вступая в игровую полемику с оценочным наполнением пунктов каталога, не только принимает самый каталог, но, как бы повернув его вокруг оси симметрии, дает ему статус независимости от конкретного тезиса, в связи с которым он был изначально предложен. Логическая диспозиция имеет здесь такое значение, к которому она стремится в неисчислимом множестве других случаев.

86 Norden E. Die antike Kunstprosa vom VI. Jahrhundert v. Chr. bis in die Zeit der Renaissance. Leipzig, 1898, Bd. I, S. 18—20..

87 Для рубежа I в. до н. э. и I в. н. э. имеются эпиграммы Кринагора, Антипатра Фессалоникского, Гетулика, Алфея и др.; для IV в. н. э., когда буйное цветение риторической прозы не оставляло никакого места для поэзии, — эпиграммы Григория Богослова, Юлиана Отступника, позднее Паллада; даже для IX в., времени глубокого упадка всех унаследованных от античности жанров, — ямбические эпиграммы Феодора Студита и Кассии, неловкие, но сохраняющие равенство себе жанровой структуры.

88 Anthol. Palat., append. V, 10. 89 Anthol. Palat., VII, 747.

90 II Paralip., 6, 18. 91 I, 40 . 92 VII, 149 . 93 I, 33 . 94 I, 36.

95 Цит. по примечаниям в парижском издании «Палатинской антологии» 1871 г. (серия Ф. Дидо), т. 1, с. 17.

96 «О граде Божием», I, 26. 97 VII, 35. 98 I, 19, 4. 99 I, 20,1-3.

РОСКОШЬ УЗОРА И ГЛУБИНЫ СЕРДЦА: ПОЭЗИЯ ГРИГОРА НАРЕКАЦИ

Не страшись моих золотых риз, не пугайся блистания моих свечей.

Ибо они - лишь покров над моей любовью, лишь щадящие руки над моей тайной.

Я выросла у древа позора, я упоена крепким вином слез,

Я - жизнь из муки, я - сила из муки, я - слава из муки,

Приди к моей душе и знай, что ты пришел к себе

Гертруд фон Ле Форт. Из «Гимнов к Церкви»

Место «Книги скорбных песнопений» Григора из Нарека не только в традиционной армянской культуре, но и во всей традиционной армянской жизни не с чем сравнить. Сборник, законченный в самые первые годы XI века, из столетия в столетие переписывали наравне с Библией, стремились иметь чуть ли не в каждом доме. Целый народ принял поэзию Нарекаци к сердцу. Ее благое действие представало в умах простых людей распространившимся из области духовного на область материального; если от текстов ожидали врачевания человеческой души, то в вещественности рукописи сборника искали исцеления для недужного человеческого тела - ее можно было подложить под голову больному. Так у крестьян Японии было заведено тереть хворые места тела об изваяния будд работы гениального мастера Энку, отчего деревянные статуэтки непоправимо стирались, но зато вера в чудотворную силу жалости и милости, вдохновлявшая художника, со всей конкретностью наглядного жеста подхватывалась людьми, для которых художник работал. Наивность есть наивность, но о недоразумении в таких случаях говорить не приходится - вещь употреблена по назначению, художника поняли, в общем, верно. Вот и рукописям со стихами Нарекаци никак не меньше, чем фигуркам Энку, идет эта судьба - предстать воображению народа как источник действенной помощи.

В этой связи трудно не вспомнить простосердечную легенду о чуде, явленном от могилы Григора в Нареке много времени спустя после смерти поэта [1]. Владевший тогда Нареком курд поручил заботам армянской крестьянки свою курицу с цыплятами, но бедная женщина недоглядела - курица со всем выводком забралась от ливня под жернов, жернов, как на грех, упал, и птицы были насмерть раздавлены. Отчаянно перепуганная крестьянка отнесла курицу и цыплят на могилу Нарекаци и положила их там, а сама занялась своими трудами - деревенская работа не ждет - про себя взывая к его помощи. «И когда прошло около часа, - повествует минейный текст, - увидела она, как идет переваливаясь курица с ожившими цыплятами». Чудеса на могиле святого - общее место житийной литературы, но у этого рассказа - особый колорит, очень домашний; не забыта даже такая подробность, как переваливающаяся походка курицы. Положение, из которого чудесный избавитель вызволяет деревенскую женщину, - вправду серьезное, потому что взбешенный курд не стал бы ее щадить; однако материя сюжета лишена обычной в таких случаях патетики и не выходит за пределы обыденности - тут перед нами не разбушевавшееся море, не тяжкий недуг, не плен в далекой стране, а только курица и жернов, и даже расправа грозит не от какого-нибудь злого царя, а от тирана сугубо локального значения.