Иван Елегечев - В русском лесу

• Название: В русском лесу
• Автор: Иван Елегечев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

В новую книгу Ивана Елегечева вошли лучшие его рассказы о людях тайги, созданные за последние годы. Пишет он о людях Западной Сибири и Приобья с большой теплотой и любовью.

---

Хотя в каждой семье — и у Дорофеевых, и у Сахно — было по корове-кормилице, считалось, что живут они в страшной нужде. Так оно и было: спасет ли от нужды корова, если в семье по восемь ртов. Зимой доставалось каждому в течение дня по стакану молока, и по две картошки в «мундере», да по шепотке соли, да по тоненькому ломтику хлеба. Катя Сахно от вечного недоедания была сухонькая, хрупкая, как травинка, крупные голубые глаза ввалились. Густые каштановые волосы она заплетала в толстую косу, а в нее вплетала выцветшую голубую ленточку. Материна юбка висела на ней мешком, а кофта, материна же, еще больше подчеркивала ее худобу. Она недоедала, как все мы, но тем не менее каждый день приносила в школу завернутый в промокашку ломтик хлебца, чтобы поделиться им с Гефестом, который, само собой разумеется, отказывался, уверяя, что он сыт; Катя, однако, настаивала, и тогда Витька принимал дар, но сам ел лишь половинку. Другую половинку он уговаривал, чтобы съела Катя...

Дружба эта тянулась долго. Все привыкли к ней и были уверены, что со временем Катя Сахно с Гефестом поженятся, тем более что Гефест был хром, ему не грозил фронт.

Однако в жизни, как известно, наступают самые неожиданные неожиданности. Катя Сахно вдруг влюбилась в Бобовникова, стала на него ласково, никого не стыдясь, глядеть, а чтобы Бобовников не подумал, что она дружит с Гефестом, отсела от него на другую парту. На уроках Катя ежеминутно оглядывалась на Бобовникова; смеялась, когда смеялся тот; когда же Бобовников грустил или задумывался, то и Катя делалась грустной или задумчивой. В своей любви к будущему лейтенанту она совсем потеряла голову: писала на уроках ему записки, поджидала его, стоя у школьного крыльца; Бобовников выходил из школы, Катя увязывалась за ним следом. Если он шел с кем-нибудь из товарищей или даже с девчонкой, она, не чувствуя ущемления в самолюбии, тащилась за ним следом. Бобовников не обращал на нее никакого внимания и даже, кажется, стыдился Катиной любви к нему. Был он парень рослый, плечистый, на нем была бобровая папашка, пальтецо с каракулевым воротником, но самое главное, он был обладателем кожаного портфеля, в котором носил тетради и учебники. Ни у кого из нас не было такого портфеля — только у него. У нас, приисковых, были самодельные холщовые сумки, от которых многие, повзрослев, отказывались и носили учебники под мышкой. Бобовников же щеголял с портфелем. Так мог ли он не стыдиться Катиной любви, если она ходила в материной юбке и носила тетрадки и книги завязанными в старенький платок!..

В начале сорок четвертого года на прииск из военкомата прибыли врачи и офицеры. Был объявлен призыв в Красную Армию. Вместе с другими Бобовников был призван и увезен на санных подводах. Наш класс опустел. Осталось всего лишь человек семнадцать. Кое-кто из оставшихся собирался бросать школу и идти на производство, так как, по общему мнению, стыдно было взрослым парням и девушкам сидеть за партой без дела, когда все воюют или работают.

Катя Сахно и Гефест почти одновременно бросили школу и пошли работать. Катя поступила в шахту — катать вагонетки с рудой и породой, а Витька Дорофеев — в кузницу молотобойцем. Ростом он был, правда, мал, зато рукастый и в плечах широкий, — молот его слушался, высоко взлетал над его головой и с глухим стуком опускался на раскаленную болванку. Бац-бац! — летели искры во все стороны; Гефест, не зная устали, поднимал и опускал молот, плюща раскаленную на огне болванку. Иной молоденький молотобоец, глядишь, обессилел, упарился, остановился, руки, как плети, обвисли, а у Гефеста мускулы, как резиновые, они способны производить работу без отдыха час-другой подряд. Причем обнаружил он понятливость в кузнечном деле необыкновенную, и в поковке, и в закалке, и в штамповке, — во все вник сразу, без особенных усилий, словно родился в кузне. Кузнец был им доволен и ставил его всем в пример и, поощрения ради, разрешал после смены ему приработать — сковать десятков пяток сапожных гвоздей, чтобы продать их шахтерам для подковывания обуви. Быстро набил руку Гефест и при поковке ослепших в темноте шахтных коней, а также преуспел он и в закалке стальных бурильных стержней. В течение двух-трех месяцев он настолько овладел кузнечной профессией, что ему доверили самостоятельную работу. Ему самому назначили молотобойца: он стал стахановцем, фамилия его не сходила с доски Почета...

Что до Кати Сахно, то она работала в шахте. До войны нагруженные доверху вагонетки из забоев в штреки возили здоровые, крепкие мужики. Одной Кате, конечно, было неподсильно управиться с вагонеткой — девушки и бабы катали их обычно вдвоем. Вагонетки часто сбивались с рельсов или «забуривались», тогда приходилось их поднимать вручную и снова ставить на рельсы. Чтобы погрузчицы справлялись с работой быстрее, приходилось Кате брать лопату и помогать товаркам, нагружая каменюги в вагонетку. Подземная смена тянулась бесконечно долго. Когда смена наконец истекала, у Кати Сахно, как и у всех, перед глазами вращались зеленые круги. Приходил гормастер, объявлял об окончании работ, все шли на-гора, замученные, тело едва слушалось.

Потом мылась, переодевалась, брела каменистой дорогой домой, ела — и бросалась в долгий беспробудный сон.

Катя просыпалась в середине дня, выходила на крылечко и смотрела на зазеленевшие от тепла горы и повсюду расцветшие огоньки, медунки и кукушкины слезки. До спуска в шахту оставалось два с половиной часа. Надо было хоть в чем-нибудь помочь матери по дому, но Катю неудержимо тянуло к огонькам и кукушкиным слезкам, и она поддавалась этому желанию и взбиралась на гору. Нарвав пучок цветов, она усаживалась на камне и погружалась в свое — сокровенное, что жило с ней с зимы. Она думала о Бобовникове, мысленно она сочиняла ему письмо, называя его милым... «Как ты там, милый, на фронте? — сочинялось в ее душе. — Наверно, водишь в атаки солдат, ты же командир ты совершил уже подвиг, а я ничего о том не знаю. Может, и орден у тебя уже есть, и про это я ничего не знаю. Матери ты пишешь часто, об этом мне сказала почтальонша, но что в тех письмах, я не знаю. Твоя мать живет нелюдимо, и оттого все хорошее и плохое таит про себя. Жаль! А если бы я знала про тебя все. я не так бы мучилась душой. Ведь война идет, мне иногда приходит страшное: а вдруг тебя уже нет в живых?..»

Мысленно наговорившись с любимым, она нехотя спускалась по каменной тропке вниз, ставила в глиняный горшок на стол букет нарванных цветов, — часы показывали три часа дня, — пора идти в горный цех в раскомандировку, чтобы получить от гормастера задание на смену. Она скудно обедала, что бог послал, брала с собой в тряпицу маленький ломтик хлеба — подкрепиться в середине смены, и с карбидной горелкой в руках шла в раскомандировку. Она шла вместе с другими. И она, и другие проходили мимо клуба, мимо котельной, мимо кузни... Мимо клуба можно пройти не заходя, и мимо котельной тоже... А вот без кузни шахтеру никак нельзя: много каждому требуется гвоздей — подковать железом каблуки ботинок. Подкуешь ботинки — и им не будет износа. Не подкуешь — сгорят в две смены. Каждый заходит в кузню и берет горсть гвоздей — самодельных, с большими шляпками. И расплачивается. Тридцать гвоздей — пять рублей. Железная подковка на носки ботинок — три рубля. Подкова на пятку — два рубля.

— Можно ли взять гвоздиков? — спрашивает Катя, зайдя в кузню. — Вчера я заказывала... Гвоздей мне надо и подковки.

В кузне шумно, в горне пышет пламя, стучат молотки, бухают молоты, искры во все стороны.

Гефест, к которому обращается Катя, очумело-обрадованно смотрит ей в лицо и бессмысленно улыбается, сияя белыми зубами.

— Гвоздиков мне... — повторяет Катя.

Гефест крутит вентиль, в горне перестает шуметь, пламя утихает, в кузне значительно тишает. Гефест протягивает Кате консервную банку с гвоздями, Катя берет горсть и ссыпает в карман. Из внутреннего кармана она достает пятерку и протягивает кузнецу.

— Ни-ни! — руками делает протестующий жест Гефест. — Я бесплатно. Для тебя... Зачем чуждаешься! Я ради тебя!

— Бери, заработал, — говорит Катя и кладет пятерку на наковальню и выходит, не оглядываясь.

Она идет по надшахтному двору, рядом хромает Гефест, говорит сбивчиво: так нехорошо, что работает она в шахте, а он, Гефест, в кузне, и оттого они редко видятся. А вот если бы работали вместе, часто бы виделись...

— Не знаю, — говорит Катя.

— А я знаю, — говорит Гефест. — Я про тебя всегда думаю. Может, нам с тобой пожениться, а? Многие ведь женятся... — И он начинает перечислять, кто недавно из семнадцатилетних ровесников поженился. Потом, помолчав, говорит: — Я понимаю: рано жениться, но ведь война... — И смотрит вопросительно, что она скажет. Но Катя молчит. Она поднимается по крутой лестнице в раскомандировку и молчит. Гефест провожает ее грустным взглядом и уходит в свою кузню.