Линор Горалик - Нет

• Название: Нет
• Автор: Линор Горалик
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-11987-6

В мире, где главный враг творчества — политкорректность, а чужие эмоции — ходовой товар, где важнейшим из искусств является порнография, а художественная гимнастика ушла в подполье, где тело взрослого человека при желании модифицируется хоть в маленького ребенка, хоть в большого крота, в мире образца 2060 года, жестоком и безумном не менее и не более, чем мир сегодняшний, наступает закат золотого века. Деятели индустрии, навсегда уничтожившей кино, проживают свою, казалось бы, экстравагантную повседневность — и она, как любая повседневность, оборачивается адом. Творчество обесценивается, человеческая жизнь хрупка, и невозможно отмахнуться от ужаса бытия.

Известный поэт, прозаик и переводчица Линор Горалик и писатель Сергей Кузнецов, автор трилогии «Девяностые: сказка» и нашумевшего романа «Шкурка бабочки», создали книгу, за последние годы ставшую классикой. Казалось бы — фантастический роман о порнографии и будущем. На самом деле — отчаянно честный роман об экзистенциальном ужасе и любви.

---

Но когда вошли в фойе — за час до церемонии, не раньше, — произошло совсем черт знает что: да здесь же все, ох, совершенно тебе чужие, ни одной — совсем! — знакомой морды, какие-то ливрейные лягушата по стенам стоят, все чего-то пьют, о чем-то бодро, весело лопочут, все время жрут, целуются друг с другом, ведут себя как гости в доме, где уже пятнадцать лет бывают каждый вторник и знают каждое пятно на кафеле и каждый волосок ковра, и кто-то посмотрел на меня, как на столб, а потом ринулся целоваться с невероятной красоты девочкой, перекинувшей через руку огромную копну собственных рыжих волос, и она так ему улыбнулась, как будто они с детства на одних качельках катаются, — и все грохотало вокруг, все грохотало, и тут я поняла, что это не барабаны в другом конце фойе, а мое сердце грохочет; что перед глазами у меня туман, а под коленками сидит какая-то нелюдь и дергает за ниточки сухожилий, и коленки — ррраз! — подгибаются, еще один удачный «дерг!» — и я тут сяду посреди фойе и, кажется, уже никогда не встану.

До туалета добралась едва ли не в слезах, держала только мысль о макияже, — но все-таки добралась. Быть в зале надо через семь минут, а я стою тут белая, как стенка, и думаю: не может быть, совсем, никак не может быть, что это — я, я, Вупи Накамура, психобиолог по образованию, блестящий менеджер, жесткий, карьерный человек, стою здесь, в туалете, за семь минут до открытия Международного фестиваля эротических фильмов в Иерусалиме, и через семь минут среди прочих трейлеров на гигантском, видном за четыре километра экране мелькнет и моя щека, на которой мохнатый палец с длинным когтем осторожно рисует спермой поблескивающий цветок. Все это совершенно нереально, и нереальнее всего — то, что я умудрилась три секунды назад так ловко наклониться к зеркалу, что с хрустом разошелся шов на рукаве, о господи, не удается так вывернуть шею, чтобы до конца понять масштаб катастрофы, о господи, вот это — то, чего мне нынче не хватало, о господи, Бо, это женский туалет, откуда ты тут взялся?! — о господи, я слышу, я иду.

Сесть прямо и плотно прижаться к спинке кресла, чтобы сбоку не было видно дыру. Четвертый ряд, место по центру, — нас тут, кажется, весьма уважают. Спасибо, Бо, я совершенно в порядке, я просто думаю, что я совсем не я. По крайней мере, что я частично не в своем уме. Возможно, в Мэри-Эннином. Возможно…

…Я никогда не видела ни-че-го подобного! Ух! Уууух! Я даже не думала, что можно делать холо таких масштабов! Его же небось видно за сто пятьдесят километров! Ух ты! Я думала, они сейчас торжественно ввезут экран или там с неба его спустят, но холо! Последний раз я видела большой холофильм, когда мне было лет семь, когда некоторые голливудские студии пытались выстоять с помощью холо перед наплывом бионного кино. Естественно, это не сработало, и холо стало уделом уличных реклам (интересно, торчат ли из дырки на платье нитки?). И вот сейчас — роскошный, огромный холо, здесь, под открытым небом, яркий, как детская картинка, — круговая панорама Иерусалима, все крутится волчком, и в самом центре сижу я, и слева от меня как раз проплывает мечеть Омара, ух ты! — мой дед бы плакал от счастья, если бы увидел мечеть Омара, а я, кажется, сейчас буду плакать от счастья по совершенно неизвестной мне причине (черт, надо ровно держать плечи, тогда дырка не так заметна), — да что с тобою, Вупи, что за дикий раздрай, то счастье, то несчастье — как малое дитя! — а я и чувствую себя, между прочим, как малое дитя, как на салюте, как на дне рожденья, как — ух ты! — как в цирке, когда вполне, возможно, понимаешь, что тебя окружает ужасный китч (совокупляющиеся золотые ангелочки по стенам), что все происходящее вульгарно (выезжающая из-под земли золотая лестница, заканчивающаяся сценой), что затеи плоски (эякулирующий настоящими, застревающими у публики в волосах золотыми блестками огромный голографический член, превращающийся в золотой перчик — символ фестиваля), что в целом тут дурно пахнет (чрезмерно сладкие духи соседки слева), — но все это повергает тебя в экстатический восторг, потому что это — иной мир, такой, какого нет и не может быть снаружи; потому что тут все создано для блеска — ух ты! — потому что ты — главный гость этого цирка, потому что ты — часть этого мира, возможно, слишком яркого, не слишком чистого, слишком шумного, не слишком изящного, слишком двуличного, не слишком безопасного — но зато полного славы, власти, денег, перспектив — ух ты! — всего, что ты так любишь, дорогая, всего, за чем ты готова гнаться, как белочка больная, скача по кабинетам ли хай-бай индустрии, по съемочным ли площадкам порностудий. Тут нечего стыдиться, детка, тут нечего стыдиться. Не думай ни о чем сейчас, наслаждайся цирком, отдыхай от всего на свете, как следует отдыхай, детка, отдыхай, расслабься. Хлопай, отбивай ладоши — вон как вдруг взорвался весь зал, ух ты!

— Бо, чего это все так взорвались? — Это Хельга Брауншвайц! — Которая? Они же все одинаковые! — А, ты же не знаешь. Вдоль лестницы всегда стоят пятьдесят одинаковых девок — ну, или мужиков, — морфированных под Человека Года. Значит, Человек Года — Брауншвайц. — И их каждый год морфируют??? — Вупи, какая разница? Ох, какого черта Брауншвайц? Ей же триста лет! — Они выглядят на шестнадцать. — Ну, было бы странно! — А почему плохо, что она? — Да потому, деточка, что если они сейчас будут награждать пятидесятилетних баб, то до тебя еще двадцать лет не доберутся!

Однако.

Вон она сидит за три кресла от нас, в третьем ряду, вон все, кто может до нее достать, лезут к ней обниматься и целоваться, вон она пускает слезу (о господи, у нее два ряда грудей вдоль живота, по три груди в каждом, — и три, соответственно, декольте. И ни одного лифчика). И ты, как маленькая девочка, лыбишься во весь рот и машешь ей ручкой, и с ужасом слышишь, как — крррак! — еще сильнее расходится кошмарная дыра на твоем платье, о которой ты совсем, совсем забыла. Ух ты.

Глава 24

Щелк.

«—. И что мы ему скажем?

— Не мы — я. Твое дело — поддакивать.

— Послушай, Ан, у меня сердце не на месте Зачем он им нужен, а?

— Лесли, ради бога, прекрати истерику. Никто его не тронет, ну, поговорят они с ним — и все.

— И ты веришь?

— Послушай, Лесс, дай-ка я тебе объясню один раз и навсегда. От меня и от тебя не требуется верить или не верить. От меня и от тебя требуется делать, что сказали, и не думать о том, о чем нам думать не положено. Я тебе больше скажу: мне насрать, что с ним будут делать. Я замужем за Хави уже шесть лет — и ни разу, слышишь, ни разу мы с ним не говорили об этих девочках-мальчиках. И я не собираюсь с ним об этом говорить, и думать об этом тоже не собираюсь. И вообще — ты когда-нибудь видела этих девочек у нас на площадке? Я — нет. Значит, их не снимают. Значит, Хави действительно ничего такого им не делает. По мне — точка. Он тебе что сказал?

— Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.

— Чего тебе здесь неясно?..» Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.

«— …Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.

— Чего тебе здесь неясно?.» Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.

«— …Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.

— Чего тебе здесь неясно?

— Да ясно мне…

— Ну и очень хорошо. Послушай, мы тут одуреем от жары. Давай не застревать, а? Если увидишь кого подходящего — зови меня и сразу примажемся. Я хочу через полчаса выйти отсюда нафиг.

— Если им только поговорить — зачем он сказал: «посимпатичней»?

— Потому что симпатичные ведут себя иначе, чем всякие уроды.

— Обычно он всегда просит посимпатичнее?

— Лесс, ты что — коп?

— Нет, блин, я просто, ну… У меня сердце не на месте.

— Засунь его себе в задницу. Там ему будет как раз. Все, пошли».

Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк. «— … — кола!..»

Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк. «— …Мне кока-кола!

— А мне спрайт! Тебя как зовут? — Ян.

— Я Анни, а это Лиза.

— Клево.

— Ты круто танцуешь!

— Спасибо, вы тоже ничего себе. Можно я угощу?

— Ай-йя, а у тебя есть стиль! Лиз, скажи Яну спасибо, не стой букой!

— Спасибо.

— Не за что.

— Ауч, она холодная.

— Я подержу.

— Нет, нет, все о'кей. Пойдемте вот туда, там не так грохочет. Я запарилась, ффффух…»

Щелк. Шшшш. Щелк.

«— …учишься? В каком классе?