Антонио Ларетта - Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт

• Название: Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт
• Автор: Антонио Ларетта
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00707-3

Захватывающий роман классика современной латиноамериканской литературы, посвященный таинственной смерти знаменитой герцогини Альба и попыткам разгадать эту тайну. В числе действующих лиц – живописец Гойя и всемогущий Мануэль Годой, премьер-министр и фаворит королевы…

В 1999 г. по этому роману был снят фильм с Пенелопой Крус в главной роли.

---

На следующий день она узнала о смерти Каэтаны. И сразу поняла, что произошло. Случилось то, что ни разу не пришло ей в голову. Яд был предназначен тебе. Так зачем же Господь смешал все ее расчеты? Она впала в нервную прострацию и не смогла пойти на похороны – это, правда, никому не показалось странным, ведь все последнее время она находилась в угнетенном состоянии; но она к тому же боялась, что вдруг начнет бредить и выдаст себя. Ее акт мести неисповедимым велением судьбы превратился в преступление.

Нет нужды говорить, что ничто из рассказанного здесь я не узнал на исповеди. Просто два года спустя после этих событий она вдруг сама мне обо всем поведала. Однажды жарким летним днем она, исхудавшая и бледная, явилась ко мне в Толедо, где находилась моя архиепископская резиденция, и сказала, что ей надо отдохнуть от ребенка и домашних забот, что она хотела бы провести у меня неделю или две, а может быть, и три, словом столько, сколько я вытерплю. Я сразу почувствовал, что ей нужно нечто большее, чем просто мое общество, но удержался от вопросов и замечаний. Решил дождаться, пока она сама все не объяснит. Она же несколько дней бродила бесцельно по Толедо, заглядывала в монастыри, любовалась мостами, изнемогала под палящими лучами солнца или укрывалась от него в прохладных галереях архиепископата, по которым без видимой цели проходила загадочной тенью, молчаливая и легкая, как те бабочки, которых мы ловили в детстве. Но я не собирался торопить ее, я ждал, когда она свыкнется с новым местом, успокоится и сама придет ко мне, я знал, что в конце концов она сделает именно так. И вот как-то в жаркий полдень, когда я отдыхал в тени старой оливы, она медленно, очень медленно, будто во сне, опустилась около меня и, положив руку мне на колено, начала так же медленно говорить; не снимая руки с моего колена, она рассказывала свою историю, будто продолжая начатый давным-давно разговор, будто то, о чем она говорила, не относилось ни к какому определенному времени. Она рассказала мне все. И все было очень странно. Она нисколько не раскаивалась. Не осознавала свою вину и ответственность. По-прежнему считала, что это ты виновен во всем. И в ее страданиях, ее болезнях и, разумеется, во всем, что произошло той ночью. Но ей было невмоготу нести одной груз этой тайны. Она знала, что я разделю его с ней, помогу, как всегда помогал ей в детстве, когда, не в силах справиться со своими секретами, мы усаживались в тени вяза или в укромном уголке на чердаке, чтобы, поклявшись в молчании, выслушать какую-нибудь страшную – и такую невинную – тайну, что-нибудь о порванном сачке для ловли бабочек, из-за чего пришлось молить святых о даровании нового сачка, или об отбитых пальцах у фарфоровой куклы, или о комедии, написанной к именинам отца. И точно так же, придавая своему рассказу не больше значения, чем отбитым пальцам фарфоровой куклы, она поведала мне о том, как умерла Каэтана. Я понял, что Майте лишилась рассудка.

Ее повествование, казалось, не имело начала, точнее, оно терялось где-то в глубине времен или в нашем детстве в Аренас-де-Сан-Педро, и наше детство тоже казалось мне бесконечным, оно длилось, не иссякая, заполняя также наши дни и ночи в Толедо, – нашу такую близкую к смерти молодость; мне в то время исполнилось уже двадцать семь лет, ей – двадцать четыре, но ей теперь до конца жизни не оставалось ничего иного, как рассказывать свою историю, а мне – слушать ее, ей – дрожать от страха, а мне – успокаивать, ей – приходить в отчаяние, мне – утешать, отныне она будет вот так же сидеть у моих ног, а ее рука – покоиться на моем колене или трепетать в моей руке. Так прошло много месяцев, не помню уже сколько, и ее рассказ все тек, не прерываясь, как бесконечный ручей, в который вливались и мои молитвы. У меня тогда было очень много работы с паствой. Но эта работа проходила как бы в другом, иллюзорном времени, была просто передышкой или паузой в течении истинного времени, отмеряющего течение ее бесконечного рассказа.

Когда четыре года спустя ты уехал из Испании, она, не сказав мне ни слова, собрала свои вещи и окончательно переехала жить со мной. На этот раз она привезла с собой и девочку, которая уже подросла и скрашивала наш досуг своими милыми проказами, но Майте строго следила за тем, чтобы, как только вечерело, няньки уводили Карлоту, после этого она сама усаживалась у моих ног и без помех продолжала свой рассказ. И смотри, какая странность: она в эти годы больше ничего не хотела знать о тебе, не отвечала на твои письма, с отвращением отказывалась слушать те, которые ты писал мне, резко обрывала всех, кто спрашивал что-нибудь о тебе; но так бывало днем, а когда наступал вечер, ты становился единственной темой разговора, она погружалась ad infinitum в воспоминания о вашей супружеской жизни. Воспоминания, конечно, доходили только до того дня 22 июля, из которого, похоже, сами демоны черпали череду ярких, отшлифованных во всех деталях, ужасных и опасных образов: поцелуй в зеркале, яд на столе Гойи, бокал на туалетном столе, серебряный крест с бриллиантами, размешивающий порошок в вине… И еще одна картина, воображаемая: Каэтана, ничего не подозревая, пьет вино у себя в спальне.

Прошло время. Я принял на себя политические обязанности, которые отдалили меня от Толедо и от нее, хотя мне не удалось избавиться от воспоминаний о ней. Я был в Кадисе с кортесами, занимался в Мадриде делами регентства, принимал в Валенсии того, кого народ назвал Желанным. В 1814 году король выслал меня в Толедо, где я вновь встретил ее; она очень изменилась – с головой ушла в молитвы и варенья; теперь это была грузная, светившаяся довольством женщина с моложавым лицом, несколько глуповатая, потому что говорила только о том, как она молится и ест, о Боге и пирожных, не слишком отделяя одно от другого. Моя ссылка в Толедо длилась шесть долгих, тоскливых лет; и страдал я там не столько от того, что решением суверена, утратившего ко мне доверие, был отлучен от политики, сколько из-за тяжелого чувства, которое возбуждала во мне эта новая Майте, ловившая раньше любой случай, чтобы остаться со мной наедине, а теперь занятая лишь поглощением сластей вопреки запретам ее врача. Теперь она почти никогда не говорила о прошлом. А если и говорила, то ограничивалась холодными, сухими, безличными замечаниями, как человек, которому достаточно бросить два-три слова о хорошо известном деле, не заслуживающем ни особого внимания, ни переживаний. Все это, полагал я, было знаком ее частичного выздоровления от помешательства, но выход из помраченного состояния не был ни прямым, ни безболезненным. В сущности, ей просто удалось избежать худшего и выжить. И вот – «Отче наш» и марципаны. Да простит мне Бог мою непочтительность, но я просто хочу нарисовать тебе как можно более правдивую картину.

Три года назад, когда к власти опять пришли либералы, я тоже вернулся к политической деятельности в качестве президента хунты нашей провинции. И мне снова пришлось отдалиться от Майте. Она осталась в Толедо, но теперь она жила с Карлотой, с мужем Карлоты, итальянцем, и внуками, наполнившими ее жизнь новым смыслом; было просто удивительно видеть это позднее пробуждение материнского инстинкта в женщине, ранее совершенно равнодушной к своей собственной дочери. В общем, в ней уже не осталось ничего ни от той девочки из Аренаса, дожидавшейся, когда я завершу мое религиозное образование, ни от бледной, дрожащей от испуга женщины, приехавшей двадцать лет тому назад в Толедо. А ведь это, напоминал я себе, жизнь одного человека, ее жизнь со всеми ее страданиями и муками, с бурями, бушующими в глубине ее души, как в глубине тихого омута. Да, и вот еще что: теперь она растолстела сверх всякой меры, врачи уже отчаялись привести ее в норму, они говорят, что она больше доверяет своим вредным привычкам, чем медицине, и оставляют ей лишь несколько лет жизни.

И тем не менее она переживет меня. Мне уже приходит конец, Мануэль. Посмотри на мою жизнь. Добавь к тому, что я слаб от рождения, все те невзгоды, что мне довелось пережить вместе со страной в течение пятнадцати лет военных нашествий, братоубийственных раздоров, несбывшихся надежд, провалившихся планов, невыполненных начинаний, брошенных дел; и главное, добавь к этому страдания Майте, которые ведь были и моими страданиями, и все это время не оставляли меня ни на мгновение, потому что, когда я терял ее – сначала в ее браке с тобой, а затем в ее помешательстве, – это каждый раз было для меня ничем не восполнимой потерей, и знаешь, сейчас я даже с умилением и тоской вспоминаю давние вечера в Толедо, когда она устраивалась у моих ног, брала меня за руку и, положив голову мне на колени, начинала бесконечный рассказ о своей трагедии. Я чувствовал – нет, чувствую – ее как часть самого меня.

Ты помнишь этот капричо Гойи, который он назвал «Волаверунт»? Женщина поднимается в воздух, надо лбом, в ее волосах, большая бабочка, словно лучистая звезда, а внизу свора монстров вцепилась ей в ноги. Каждый раз, когда я вижу эту картину, я думаю о душе Майте, которую увлекало в полет легкое порхание бабочек ее детства, мягкая и нежная тайна нашей совместной юности, но она, как ни старалась оторваться от земли, так никогда и не смогла взлететь: ее полет прервали монстры – светская жизнь, демон, плоть, все, что ты невольно привнес в ее жизнь.