Владимир Бацалёв - Первые гадости

• Название: Первые гадости
• Автор: Владимир Бацалёв
• Жанр: Современная проза

---

После этого Простофил вернул паспорт Лене и велел дома подержать фотографию Аркадия над кипящим чайником, а потом приклеить свою тютелька в тютельку.

— И адрес не забудь изменить, а то пойдут потом открытки и хозяин смикитит. Какой там номер квартиры? Тридцать семь. Поставь сто тридцать семь. Только аккуратно, документ все-таки.

— Это что ж? — спросил Леня. — Я буду ходить по библиотекам?

— Ну не я же! Я сбываю товар и приношу твою долю в клюве. Разделение труда проходили в школе? — объяснил Простофил. — Ты, главное, учти, что самые ходовые книги библиотекарши держат в рабочих столах.

Но мужик ты видный, я думаю, с молоденькими у тебя проблем не будет. Назначишь свидание, подмигнешь, ручку нежно пожмешь… Ну, чего тебя учить!

— Я боюсь, — сказал Леня и заплакал.

— А вот этого не боишься? — спросил Простофил и показал Лене кулак. — Когда паспорт воровал, небось колени не тряслись, душа в пятках не прыгала.

— Я не воровал, я нашел на дороге, — плакал Леня.

— А за вранье в глаза я бью, — сказал Простофил.

— Меня поймают, — ревел Леня.

— Жди больше, — ответил Простофил.

— И посадят в тюрьму, — рыдал Леня.

— Ничего не бойся. Любой психиатр даст заключение, что ты клептоман. Твоя мама ему поможет материально, школа подтвердит. Директор громче всех завопит, что ты с пеленок ненормальный, что ты еще во чреве матери стащил кольцо с руки гинеколога, — ведь преступников в наших школах не воспитывают… Да если и докажут, что ты вор, — все равно простят. А не простят, так не посадят! Ты же частично дееспособный, и гражданская совесть в тебе еще не проснулась: а то как голосовать идти, в депутаты баллотироваться — еще маленький, а как в тюрьму садиться, — пожалуйста, взрослый. Любой адвокат на одном этом выжмет слезу из товарищей судей. Так что, как ни крути и в случае чего, отделаешься легким испугом…

Обговорив мелочи и сроки, юные гешефтники разбрелись по домам…

В юности человек еще может жить на свой лад и вкус, считая полезным и правильным то, что по душе. Например, собравшись вечером в подвале, шпана получала от Простофила по зубочистке и до полуночи ковыряла в зубах, радуясь, что время течет с пользой для зубов, и внимая рассуждениям Простофила, будто шпана и есть цветы конкретной жизни и советской действительности. Аркадий же минуты, проведенные без книги, — скажем, в туалете или во сне — считал потерянными и, к собственному расстройству, набирал таких немало. История с Победой, пробежавшая пожаром и выдернувшая его из утвержденного им житейского ритма, была затушена в два дня впечатлениями от учебника сравнительного языкознания. Но затушенная, продолжала тлеть, отдавая грязной вонючей тряпкой. Такую вонь называть любовью или страстью трудно: просто на Аркадия первый раз серьезно обратила внимание девушка, и ему хотелось пожара, хотелось продолжения, как сна ранним утром, ему понравилось нравиться. «Ничего, — думал он в грусти, — я выучу двадцать языков, стану академиком, и Победа поймет, какая она дура. Даром ей ревность не пройдет!»

Такие картинки будущего рисовал он себе в минуты роздыха: в туалете или засыпая. В остальное же время учился, учился и учился, как проклятый и как завещал комсомольцам Ильич где-то, ибо свой жизненный путь юноша успел определить набело и уже конкретно работал на него. А решил Аркадий вырасти лингвистом, решил изучать древние и новые языки и, пользуясь сравнительными методами, открыть забытый язык какого-нибудь исчезнувшего народа, вот только не выбрал еще какого.

Ведь из истории, считал он, быстрее других пропадают те народы, у которых ни алфавита, ни слогового письма, ни клинописи, ни самой простейшей, как амеба, иероглифики. Остаются одни имена и географические названия в памяти просвещенных инородцев да еще черепки в руках археологов. Но, думал Аркадий, люди, как соседи по лестничной клетке, общаются, хоть случайно, меняются словами, подобно товарам, и, следовательно, в смежных уцелевших языках, если постараться, можно отыскать этот лексический экспорт. Как математик Леверье рассчитал Нептун, не глядя, так и Аркадий рвался найти какой-нибудь неизвестный народ и вернуть его памяти человечества.

Задавшись целью, Аркадий бросился изучать языки, самоучителями которых смог разжиться в магазине. И хотя понимал, что не все выученное ему спустя пригодится, но учил, чтобы выработать навык к скорому овладению чужой речью. Метод Аркадия был по-шлимановски прост: он зубрил наизусть страницы текста и словаря — и к моменту ссоры уже смог обругать про себя Победу на пяти языках.

Два-три раза в неделю Аркадий ходил к Макару Евграфовичу набраться житейскою опыта, чтобы не тратить собственное время и силы на приобретение оного. Они выпивали по чайнику и вели разговоры на обычные и философские темы — по настроению.

Например, Аркадий спрашивал:

— А почему вы не женились?

— Я заметил, — отвечал Макар Евграфович, — что холостяки больше пекутся о своем здоровье: им не на кого рассчитывать в старости, — и живут дольше, чувствуя себя молодыми. Вот я только в семьдесят лет стал настоящим пенсионером, а до этого десять лет проходил стажировку в собесе. Я был пенсионер-стажер, потому что по возрасту вышел на пенсию, но никак не мог оформить соответствующие бумажки. Какая жена такое стерпит!.. А во-вторых, Аркадий, семья мешала бы мне заниматься исследованиями и познавать глубинную сущность советского человека. Разве я написал бы столько, не будь один, как ученый? — спрашивал Макар Евграфович и вытягивал сверху вниз ящики стола, демонстрируя свои достижения.

— Но ведь одинокий человек может умереть и никто о нем не вспомнит.

— В коммуналке такое невозможно, — отвечал глубокий старик. — Я уйду из жизни как освободитель жилплощади…

Философские же темы обычно начинал Макар Евграфович. Окинув взглядом комнату, он после минутной паузы заводил ни с того ни с сего:

— Бог создал сущее, а человек из этого сущего создал вещи и стал относиться к ним как к родственникам, из ощущения, что и сам он производное от Бога. К тем вещам, которые необходимы человеку постоянно, он относится как к близким родственникам; к тем, которые изредка, — как к дальним; а к тем, которые не нужны, или он сделал и отдал другим пользоваться — как к седьмой воде на киселе и двоюродному плетню.

— Вещизм — это какая степень родства? — спрашивал Аркадий.

— Это не степень, это любовь бедного родственника к богатому.

— А по-моему, вещизм — это пережиток родового строя: когда вещей мало и все они родственники, без которых погибнешь в сиротском доме…

Или Макар Евграфович устраивал мини-диспут:

— Если вначале было Слово и Слово было Бог, то как же Бог сумел произнести самого себя? — спрашивал он.

— Я тоже никогда не видел говорящих слов, — отвечал Аркадий, — но там написано: Вначале было Слово, и Слово было у Бога.

— Если вначале было Слово, значит, Бога еще не было, — констатировал дворник. — Сойдемся на таком варианте: Вначале было Слово к Богу. Но какое же это было Слово?

— Конечно, «мама»! Какое же еще? А потом слово «мама» вышло замуж за Бога, и у них народилось обширное лексическое потомство из слов-красавиц, слов-красавцев, слов-кретинов и слов-уродов.

В апреле Аркадий встретил на улице Никиту. Десятое яйцо, наученный дрессированной собакой из уголка Дурова, сразу притворился мертвым, потому что помнил про паспорт и не знал, как себя повести, но, уловив миролюбие Аркадия, ожил и даже рассказал, что безответно влюбился в девушку со стальными зубами из «Овощи-фрукты» напротив. Стараясь заглушить любовную тоску, Десятое яйцо ходил по свалкам, наплевав на работу фасовщика, и собирал старые доски, из которых вытаскивал гвозди, распрямлял их молотком и складывал в коробочку.

— Мне главное — руки занять, — пожаловался он Аркадию, — тогда и душа не болит.

— А может, у тебя и нет ничего за душой сокровенного? — спросил Аркадий.

— Ну и ладно, — сказал Никита. — Как-нибудь и безо всего проживу в тишине и покое.

— Победу не встречал? — спросил Аркадий.

— А зачем она тебе? — спросил Десятое яйцо. — Мало, что ли, по морде съездила?

— Она нашла во мне человека в виде животного, а я хочу, чтобы во мне нашли человека в виде абстрактного разума. — Аркадий нарочно так заумно сказал, чтобы Десятое яйцо ничего не понял и чтобы поскорей с ним расстаться.

Но о встрече он рассказал Макару Евграфовичу.

— Все-таки у вас есть общее, — решил глубокий старик. — Один глуп, как индийский фильм, а другой наивен, как герой индийского кинематографа…

Ну, что за бес вселяется в девушек с первой любовью? Казалось бы, жили себе, безукоризненно выполняя распорядок дня, и бац! — влюбились! Забыты «прыгалки», брошен кружок рукоделия, вынянченная кукла задрала ноги под кроватью, остался только ОН — он, который краше киноартиста, сильнее спортсмена-чемпиона и голосистее рок-певца.