Виктор Сидоров - Я хочу жить

• Название: Я хочу жить
• Автор: Виктор Сидоров
• Жанр: Детская проза

В повести Виктора Сидорова «Я хочу жить» рассказывается о жизни детского санатория в суровые годы Великой Отечественной войны.

---

— Фи, какой там дед-морозик! Он просто боится простыть. Маменькин сыночек…

Эх, думаю, привезти бы вас к нам на мороз, да в буран, да снег по пояс! Посмотрел бы, что вы тогда запели бы, куда бежали бы в своих форсистых панамах!

А в общем мне было наплевать на все эти слова, ахи и охи. Шагал я по городу, и до того мне здесь все казалось чудно — не сказать. Будто очутился я совсем в чужой стране. Нее было не таким: и улицы, и дома, и деревья, и даже люди.

У нас, например, тополя огромные, раскидистые. Под таким деревом в самый жаркий день прохладно. А здесь они будто веретена на тонких ножках. И не зеленые, а какие-то белесые, словно выцвели на солнце.

А вот улицы здорово понравились: ровные, чистые. Дороги и тротуары из асфальта. Дома почти все белые с красными крышами, стоят, будто грибы-мухоморы. А вокруг них деревья и кусты. И почти все зеленые, как будто уже разгар лета, а не март. Кое-где на клумбах даже цветы цвели. Если бы не сам их увидел — не поверил бы. У нас и летом на улицах цветы не растут: не садят их. И асфальта нигде не найдешь — дороги вымощены булыжником. И то не все — главные. А тротуары деревянные, узкие, в четыре доски. Дома тоже деревянные — из толстенных бревен. Поэтому улицы кажутся серыми, скучными.

А здесь всюду шумно, пестро и полно народа. Никто никуда не торопится, гуляют себе, разговаривают, смеются.

Какие-то тетки прямо из своих дворов переговариваются через улицу. Кричат так, будто хотят, чтобы их на другом конце города слышали.

Одна перегнулась через оградку, опрашивает:

— Маша, а это верно, что у Маркушихи коза подохла?

Другая радостно отвечает:

— Обе подохли. Враз. Маркушиха воет, будто по родственникам.

Первая захлопала руками по бедрам, обрадовалась, видать:

— Наконец-то покарал господь старую ведьму. Пойду счас к ней, погляжу.

Я постоял, постоял, послушал их — ну и громкоговорители! У нас такого сроду не бывает.

В санаторий мы пришли уже после обеда. Я ожидал увидеть какой-то необыкновенный дворец, вроде тех, что рисуют в сказках. А тут стоят четыре или пять длинных одноэтажных дома, или корпуса, как здесь их называют. Правда, красивые они — из белого камня, со стеклянными верандами и большими окнами. Между корпусами густые аллеи, дорожки, посыпанные желтым песком, и везде разные статуи и фонтаны.

Я сильно устал и присел на скамейку, а санитарка тетя Зина пошла в контору — небольшое двухэтажное и тоже белое здание.

На сердце у меня было тяжело и тревожно: все думал о том, что меня здесь ожидает, как я буду жить без мамы, один, так далеко от дома.

Где-то за спиной у меня что-то беспрерывно гудело и ухало. Я даже чувствовал, как дрожала земля. Этот гул я слышал, еще когда мы подходили к санаторию. Теперь он стал сильнее. Я оглянулся: за скамейкой густые кусты, а за ними Деревья. Что же это такое гудит?

Я поднялся и пошел посмотреть. Только миновал деревья — и вскрикнул от неожиданности и удивления: передо мною лежало море! Сначала широкая желтая полоса песка, я за ней море, огромное, бескрайнее, как небо! Было тихо, безветренно, а оно катило к берегу волны и шумно плескалось.

Так вот оно какое, море!

Говорят — Черное! А оно какое-то зеленоватое, даже не синее, как я всегда думал.

Я забыл об усталости, о том, что болит нога, чуть ли не бегом бросился к морю. Но не сделал и пяти шагов, как услышал: меня зовут. Я вернулся к конторе. «Ладно, — подумал я, — завтра обязательно приду сюда».

Завтра! Если бы я знал, что будет завтра.

Запись четвертая

Ничего я больше не увидел и не побывал у моря: на другой день меня запеленали в гипс, словно куклу какую. Запеленали и отнесли во второй корпус. Обидно до злости.

А тут еще положили рядом с рыжим. Вот уж верно: когда не везет, так во всем. Разве мало ребят на веранде? Так нет, обязательно с рыжим.

Его зовут Ленька. Ленька Рогачев. Лицо у него, как и положено, все в веснушках, в коричневых и больших, словно поджаренные лепешки. На носу очки — сова и сова.

Пусть только полезет с разговорами и расспросами — сразу отошью. Чем меньше дел имеешь с рыжими, тем лучше.

Однако Ленька не лезет. Только раз, когда меня принесли, осмотрел внимательно, спросил:

— Математику любишь?

Я, конечно, ничего не ответил, будто и не слышал вопроса.

Ленька буркнул что-то под нос и уткнулся в истрепанную, захватанную жирными пальцами тетрадку. Лежит, пишет, черкает, погрызет карандаш и снова пишет.

Однажды я не вытерпел.

— Сочиняешь, что ли? Стихи?

Ленька поднял от тетради глаза, недовольный, хмурый.

— Стихи?! Глупня какая… Это вон к Пашке Шиману обращайся: он любит слюни по бумаге размазывать. Лирик… Я бином Ньютона вывожу.

Я засмеялся.

— Зачем? Он и без тебя давно выведен. Ньютоном.

Ленька как-то очень жалостливо и презрительно окинул меня взглядом, произнес медленно:

— Я эту формулу вывожу своим способом. Понял? А в общем, отстань и не мешай.

Как косой скосил, черт рыжий. Тоже мне — Лобачевский! Гений конопатый! Вышло, что я к нему навязываюсь. Как раз мне этого не хватало. Ладно, пообвыкну немного — переберусь на другое место.

Сразу за Рогачевым лежит тот самый лирик, Пашка Шиман. Он немного важничает, но в общем парень, по-моему, неплохой. По крайней мере, не хуже рыжего Рогачева. Дальше — Мишка Клепиков, большеухий, крикливый и задиристый. У него болит позвоночник, а он вертится в гипсовой кроватке, как будто туда колючек насовали. Клепикова уже и ругали и умоляли, а ему все нипочем. Тогда наш заведующий отделением Сергей Львович приказал привязать его на неделю. И вот Мишка уже второй день лежит спокойно, только головой вертит. За ним щупленький, розовощекий, с тонкой улыбочкой Травкин, которого все называют Фимочкой. Остальных я пока не знаю — далеко от меня.

Мы занимаем одну половину веранды, другую — девчонки. Когда надо, они отгораживаются от нас ширмой.

Это все по левую руку, а справа лежит один Ванька Боков, толстяк и обжора. Дальше за ним столик и шкафчик дежурной сестры, диван, цветы и широкая двустворчатая застекленная дверь на пляж.

Вот и все, что я смог узнать и увидеть за две недели. Не очень много. И самое горькое то, что хоть год лежи, все равно большего не увидишь. Перед глазами одно и то же: веранда, палата, пляж… И люди одни и те же. Не хочешь, а затоскуешь.

— Саньш, а Саньш, что скучный такой? Дом, поди, вспомнил?

Я повернул голову, усмехнулся невольно: ну и рожа у этого Ваньки Бокова! Щеки пухлые, как подушки, — ушей не видно. Нос маленький, торчит, словно дуля. Глаза круглые, желтые. Верхняя губа по бокам оттопырена: у Ваньки растет еще одна пара клыков прямо над основными. За эти клыки он получил кличку «Кабан». Ванька «сидячий». У него болит колено.

Ребята все время подсмеиваются над Ванькой и каждый норовит как-нибудь насолить ему. Особенно старается Фимочка. Он просто изводит Ваньку насмешками. А Ванька не обижается. Или только делает вид, что ему наплевать: со всеми дружен, к каждому лезет с советами и помощью.

Увидав мою усмешку, Ванька сразу нахмурился, а круглые глаза уставились настороженно.

— Я не так сказал?

— Чудак ты, Ванька… А думал я точно — о доме. Лежать уж больно долго…

Брови у Ваньки поднялись.

— Ты не горюй, Саньша. Привыкнешь — не так скучно будет. Главное — чтоб здоровье. Ешь поболе да лежи посмирнее, глядишь, через годок и встанешь. А здесь весело: кино бывает.

Ванька помолчал, потом добавил по-деловому:

— Слышь, Саньша, скажи Сергей Львовичу, пускай тебе двойную порцию выпишет.

Я снова усмехнулся: в самом деле — чудак! Он думает, что мне только и не хватает в жизни этого: двойных порций…

Запись пятая

Дома я очень переживал, что с каждым днем все больше и больше отстаю в учебе. Мама уговаривала, убеждала, как могла, что для меня сейчас главное — здоровье, что вот съезжу в Крым, вылечусь и тогда возьмусь за учебу и, авось, нагоню упущенное.

Эх, да где там! Мы оба понимали: пропал для меня учебный год окончательно. Не быть мне больше с моими друзьями, с которыми начинал учиться, — все они пойдут теперь на класс впереди. Разве не обидно?

И вдруг я узнаю — в санатории школа-десятилетка. Когда мне сказали — не поверил. Где такое бывает, чтобы больные, которые не то что лежат, а сдвинуться с места не могут, в школе учились?! Но пришла завуч, расспросила меня, в каком классе учился, по каким предметам отставал, и сказала, что сегодня мне выдадут тетради и учебники, а завтра я начну заниматься.

И вот я уже, считай, полмесяца учусь. Здорово! Представляю, как удивятся ребята там, дома, когда узнают об этом, как обрадуется мама.

У нас всегда по четыре урока — с девяти до часу. В это время каждая палата превращается в класс. Здесь все по-настоящему: доска, стол, стул, разные учебные пособия, только мы не сидим за партами, а лежим на своих койках, и учителя наши в белых халатах.