Юрий Туманов - Планшет разведчика

• Название: Планшет разведчика
• Автор: Юрий Туманов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1966

Уже четвертый день штаб не имеет связи с подразделениями, которые вырвались вперед, к Одеру. Что происходит там?

Разведчики получают задание установить с ними связь.

---

…Приняв решение, ухожу вправо от дороги. Чтобы держаться правильного направления, не отрываю взгляда от яркой голубой звезды.

Чавкает грязь под ногами, горят над головой рассыпанные в черном небе звезды. Иду, иду — и хоть бы что-нибудь вокруг изменилось… Может, и не двигаюсь я вперед, а топчусь на месте? Все так ж непроницаема облепившая меня мгла.

Все дальше и дальше ухожу от шоссе. Не могу понять — то ли вверху светлеет небо, то ли внизу сгущается тень. Даже звезды погасли. К лесу подхожу, что ли? Близко уже, но почему-то не слышно шороха ветвей и свиста ветра в вершинах. Скрылась и голубая звездочка, по которой я держал направление.

Редкая опушка, тонкие, кривые стволы деревьев, низкие ветви… Яблони! Сад? В лесу? Осторожно двигаюсь от дерева к дереву, от дерева к дереву… Вдруг под ногами твердая почва. Это еще что такое? Шаг вперед — и вытянутая рука нащупывает шершавые бревна. Дом? Откуда он здесь, в саду? Прохожу вдоль стены, ощупываю ее. Окон нет, стены не законопачены. Заброшенный сарай, не иначе…

Сад кончился, а из-за сарая выступают смутные очертания домов. Вот так лес — да это же деревня! Вдали — голоса, пока еще чуть слышные.

Хочу обойти деревню, но проклятая тьма все путает. Пригибаюсь, перебегаю, ползу и быстро убеждаюсь, что направление потеряно. Вместо того чтобы обойти деревню стороной, оказываюсь как будто бы в самом ее центре. Несмотря на поздний час, возле многих домов расхаживают солдаты.

Необходимо обойти деревню. Направляюсь вправо задами дворов. А конца им нет и нет… Ну и деревня! Да это, пожалуй, большой поселок! Двигаюсь с полчаса, а дома все чернеют.

Может, если влево идти, край деревни ближе? Поворачиваю обратно. Проходит чуть ли не час. То же самое. Как по кругу хожу. Но не может поселок тянуться километрами?!

Светлеет ночь. Дальше видят часовые. Совсем нельзя показываться на улице. Сегодня не уйти, это уже очевидно. Второпях можно лишь поймать шальную пулю. «Довольно метаться без толку, подумай об убежище на день», — твержу я себе и все равно продолжаю плутать по деревне, все отчетливее выступающей из тьмы.

На сараях засовы и огромные замки. Их двумя, руками вешают, наверно, а сломать — куда там! Хорошо бы забраться под пустующую крышу, но и надеяться на это нечего.

Только задами, хоронясь за амбарами, за кустами, за деревьями, кое-как еще можно пробираться.

Среди хозяйственных построек попадаются какие-то странные печи, выложенные из кирпича высокими конусами. Они всегда торчат в стороне от жилых домов. Когда мы в первый раз увидели такую печь, Андрей объяснил, что это специальные печи, в которых немцы коптят окорока и колбасы. И даже рассказал, как он это делают. Высотою эти печи чуть ли не в два этажа, конус переходит наверху в трубу.

Прислонился к стене конусообразной печки, стоящей на отшибе, и смотрю в поле. Оттуда я пришел сюда в начале ночи. Кирпичи сквозь промерзший китель холодом обжигают тело. Эх, и угораздило же меня бросить шинель! Ну, мокрая была, ну, тяжелая. Она и мокрая согревала. А сейчас остановился, вот и скрючило всего от холода. Да, ничего на свете нет лучше шинели. Без нее вот…

Быстро светлеет небо. Недалеко и до восхода солнца. Что делать? Обхожу печку вокруг, и чуть ли не у моей груди оказывается топка, закрытая железной заслонкой. Из печки несет стылой копотью — так пахнет на остывших пожарищах. А что там, внутри? Щепка служила засовом, который держал дверцу. Стал вынимать засов, щепка переломилась в моих одеревеневших пальцах. Открыл заслонку и заглянул внутрь печки. Темно и довольно просторно. Что, если залезть?

Стараюсь сделать это бесшумно, не греметь жестяной заслонкой. А тут еще пришлось перелезать через какие-то не то коробки, не то ящики, сложенные за дверцей.

Встаю в печке во весь рост — головой не достаю до свода. Едва дотягиваюсь рукой до каких-то крюков. Ну, конечно, к ним подвешивали копчености. А сажи тут! Так и сыплется сверху, так и валит — поспешно опускаю руки. Шаг влево, шаг вправо. Здесь можно улечься. Жаль вот только, что заслонку никак не удается прикрыть изнутри: скрипит, а закрываться не хочет. И безопаснее было бы при закрытой дверце и не задувало бы. Мне сейчас эта отличная тяга в немецкой печке совсем ни к чему!

Высунулся наружу, огляделся напоследок по сторонам. Справа громадная куча хвороста, слева впереди пустой двор обступают сараи. Некому и неоткуда следить за мной… Через минуту я уже ворочаюсь, укладываюсь поудобнее в топке. Самое большое блаженство жизни это, оказывается, вытянут ноги…

Как только устроился в печке, время будто остановилось. Далеко до полудня, а мне нужна ночь Быстро покинуло меня блаженное чувство покоя. Теперь все мысли далеко от Мерцдорфа, от печки, от всего, что меня окружает. Прорвался ли Андрей? Держится ли плацдарм? Эх, если бы документы Н-да, документы. Каждый час, который они остаются при мне, уменьшает их ценность.

Утром огляделся и с удивлением увидел у дверцы какие-то коробки и даже чемодан. Тот, кто запрятал в печку свое имущество, рассчитал правильно: никому не придет в голову искать здесь-что нибудь.

Вылезать из печки уже поздно, оставаться опасно. На всякий случай сгребаю весь мусор, угли, щепки, золу и насыпаю барьерчик между собой и немецкими чемоданами. Хрупкое сооружение, ненадежная защита, но от первого взгляда укроет.

Укроет ли? Во дворе уже появились солдаты. Они чинно прохаживаются по двору. Ясно вижу немецких солдат. Кажется — особенно если кто-нибудь секундою дольше задерживает взгляд на печке, — что и они так же ясно видят меня.

И так будет весь день. Бесконечно длинный день! Как набраться терпения?

Чувствую себя заживо замурованным в леднике. Пронизывает холод. Ну и тяга в этой чертовой печке! Кажется, одежда примерзла к полу топки. Зажимаю рот рукой, а зубы стучат.

За всю жизнь не припомню я такого длинного дня. Никогда так томительно не тянулось время. Откуда-то взялась тупая боль в ногах, и чем дальше, тем сильнее. Сапоги, что ли, ссыхаясь, давят на ступни? Разуться бы, посмотреть, но бесшумно в печке не двинешься.

Проходит день… Горло совсем пересохло. Кажется в ссохшейся гортани образовались трещины — до боли хочется пить. Голод не так донимает, как жажда.

Ноги слушаются меня плохо. Ступней не ощущаю, хотя беспрерывно стараюсь вызвать боль, наступая каблуками на пальцы. Иногда лишь ощущается нечто подобное слабому уколу. Сгибать ноги трудно, и при этом какие-то мурашки ползут вверх Холодные, ледяные, ползут медленно. Это никогда прежде не изведанное ощущение пугает. Кажется льдинки застывающей крови плавают в сосудах. Совершенно ясно, что ноги отморожены.

Уже двое суток, как я выброшен из общего стремительного потока наступления, а сейчас отсиживаюсь где-то в немецкой печке и никак не выйду из мелкого круга забот о собственной безопасности. Конечно, теперь жизнь и боевая задача спаяны воедино, но так было и всю войну.

Признаюсь себе в этом и думаю: а разве, если выберусь отсюда, я не буду снова ежедневно рисковать жизнью в боях? Ведь все останется неизменным. Забота о безопасности. Разве это позорно?

С первых дней войны я видел вокруг себя людей, которые сумели подавить в себе естественную любовь к жизни и шли навстречу смерти. Между тем нет на свете людей, больше любящих жизнь, чем фронтовики… Я тоже влюблен в жизнь. И именно поэтому, пока есть силы, буду продолжать бороться за нее и за то, что стало сейчас частью всей моей жизни, — за документы, которые надо поскорее доставить командованию.

Открываю глаза — темно. Прислушиваюсь — тихо. Так скорее же, скорее! Спросонок выбираюсь из печки. Не успел сделать десяти шагов — бросился обратно, прижался к раскрытой дверце.

Кругом бело! Оказывается, пока я спал, выпал снег.

И сейчас падают редкие снежинки. А на матово-белом снегу отчетливо вырисовываются контуры ближайших строений, повозки с задранными к небу оглоблями, каждая палка, воткнутая в землю, — днем ее и не заметишь — чернеет, как штык.

Не пройти! Меня на пистолетный выстрел часовые не подпустят. Оставаться еще на ночь? Ослабею и, даже если не будет никаких преград, не пройду те километры, которые должен отшагать. Если считать по прямой, без препятствий — километров восемьдесят. А мне ведь столько придется ползти, кружить, обходить стороной, а может быть, и драться. Для боя тоже нужны силы, больше, чем для того, чтобы прятаться. Как же быть? Пойти напролом?

Отставить! Эту ночь еще проведу в печке. Рисковать можно, когда есть хоть малейшая надежда на успех. Идти же на верную и, главное, бессмысленную гибель — глупость и малодушие. Особенно сейчас, когда моя судьба неразрывно переплелась с судьбой документов величайшей важности.

Тяжело без еды! Знаю, от этого еще не умирают. Весною сорок второго года, когда нас отрезали от баз снабжения, месяца полтора мы получали по сухарю в день, а то и сухарь на два дня. Но это было в обороне, где не требовалось такого напряжения сил.