Василий Хомченко - Облава

• Название: Облава
• Автор: Василий Хомченко
• Жанр: История

---

"Чего это я так взвился, нагнал на себя такую блажь? - подумал он, силясь взять себя в руки. - Неужто эти влюбленные так подействовали?"

И тут же, как выстрел из-за куста, - мгновенное воспоминание, далекая история, связанная с первой, принесшей ему страдания, любовью. История эта произошла в детстве, и давно бы пора ей забыться, да вот помнилась, потому что было у нее позднее продолжение. Не мог Сорокин знать, что она еще не окончена, а тем более не знал, каким будет ее конец.

Память уцепилась за то давнишнее - незабываемое и горькое, и Сорокин испытал такую же, как тогда, боль и такое же отчаянье.

6

Это было, когда он после восьмого класса гимназии во время летних вакаций приехал к тетке Анфисе Алексеевне в Тверскую губернию. Там, над Волгой, у нее была небольшая усадебка, и ему, Максиму, тетка отвела в мезонине просторную комнату. Старая, с широкой кроной липа росла перед домом, ветви ее доставали до самых окон. А если встать на перила балкончика, то можно было влезть на липу и по ней спуститься во двор. Этим способом сообщения Максим частенько пользовался, за что тетка злилась на него и грозила отправить племянника обратно в Москву.

Туда же немного погодя приехала и дальняя теткина родственница Эмилия, которую тетка и прислуга звали то Эми, то Мила. Милой звал ее и Максим, потому что ему она в самом деле была мила. Он влюбился в нее по уши, сразу же, в ту самую минуту, когда она протянула ему для знакомства тонкую смуглую ручку. Он только на миг заглянул ей в глаза - они были, как темный мед, широкие, с янтарным блеском, - и... забыл подать руку в ответ. Мила рассмеялась, поняв причину этого смущения, сама взяла его ладонь кончиками пальцев, легонько пожала.

- Какой ты длинный, - сказала, обращаясь на "ты" на правах старшей: Мила после гимназии успела уже окончить двухгодичные медицинские курсы. Встала рядом, чтобы померяться. - Я тебе только до плеча. И имя твое, Максим, означает - большой. - Сняла у него с глаз очки, надела себе. - Ой, ничего не вижу, - и тут же отдала.

Белое батистовое платье с легким вырезом на груди (он осмелился заглянуть за тот вырез), с короткими рукавчиками было ей, яркой брюнетке, очень к лицу. Лето только начиналось, а Мила успела уже обзавестись смуглым шоколадным загаром, какой бывает только у брюнеток. "Я как таитянка", хвастала потом все время своим загаром.

Позднее, уже приглядевшись к Миле, Максим заметил, что ее личико, прятавшееся в пышных черных волосах, было как бы составлено из двух контрастных частей. Детский круглый подбородок с ямочкой, ямочки на щеках, пухлый маленький рот, а над этим - высокий и сильный лоб с густыми бровями. Лицо одновременно и ребенка, и мужчины. Она то по-детски цвела ямочками, то по-мужски строго и хмуро сводила брови.

Смеялась она звонко, заразительно, смех ее вливался Максиму в душу животворным бальзамом, от него сердце щемило сладкой болью.

Дни, проведенные с нею, были ну просто какие-то многоцветные, словно на них лежали яркие радостные краски. Подвижная, как жужелица, категоричная в суждениях и уступчивая в поступках, порывистая - вот такая она была. Часто зачем-то ездила в Тверь, в Старицу, появлялась на два-три дня, словно вспыхивала молнией, ослепляла своей яркостью, энергией, красотой и опять исчезала. Она, конечно, видела, как влюблен в нее Максим, ей это нравилось, и она отвечала искренней приязнью, дарила поцелуи, правда, чаще всего на бегу, потому что всегда куда-нибудь спешила: из дому в сад, из сада в дом, на Волгу, причем часто тащила его за собой, и он был счастлив, что мог исполнять ее просьбы, желания, капризы.

"Журавлик мой, - говорила она Максиму, имея в виду его долговязую фигуру. - Радуйся, я скоро тебя полюблю".

Каждый вечер на веранде пили чай. Тетка, полная, властная, бездетная женщина, этакая матрона, с закрученной в корону золотистой косой, садилась во главе стола. Ее муж Илья, безвольный, хилый с виду выпивоха, за чаем почти все время молчал. При попытках втянуть его в разговор отнекивался: "Помолчу, так, глядишь, за умного сойду". Его бесцветные глаза, прикрытые припухшими синюшными веками, смотрели в стол, хмельная голова то и дело клонилась вниз, и ему нелегко было ее удерживать. Лицо Ильи всегда было мрачно, как будто этот человек отродясь не видел ни чистого неба, ни ясного дня, ни доброй улыбки, ни разу не слышал доброго слова.

После ужина тетка играла на рояле, Мила пела. Максиму одному выпадало их слушать и хлопать в ладоши, ибо Илья всегда, едва начиналось музицирование, уходил в свою комнату и допивал там то, что не успел выпить за день.

Купались на Волге вместе, загорали порознь. Мила облюбовала для себя безлюдное местечко и жарилась на солнце нагишом. И без того смуглая, она, спустя какое-то время, сделалась черной, как негритянка. Вечерами, когда прогуливались в саду, лицо и руки ее совсем растворялись в темноте и белое платье, казалось, двигалось само по себе, без человека, - фантастическое зрелище!

Милина комната находилась аккурат под комнатой Максима, и когда Мила, бывало, позовет его, Максим, показывая свою ловкость - надо же было чем-то похвастать, - с балкончика перебирался на липу и спускался по ней вниз. Однажды и ей захотелось так же спуститься. Прошли через комнату Максима на балкон. Она оплела рукой его шею и сказала, глядя вдаль: "Однажды Овидий, будучи со своей любимой наедине, произнес такие слова: мы вдвоем, нас большинство в мире. Понимаешь, Максим, мы вот сейчас тоже вдвоем, и мы большинство. Большинство!" Наклонила его голову и поцеловала горячо и коротко. Он хотел было тоже ее поцеловать, но она ловко увернулась, встала на перила, перебралась на сук и куда проворнее, чем он, слезла вниз.

Это длилось три недели. Однажды тетка Анфиса известила, что из Петербурга приедет погостить ее родич, молодой человек, корнет, только что окончивший кавалерийское училище. Он, как выяснилось, был какой-то родней и Максиму с Милой, правда, далекой. Максим воспринял новость ревниво. Еще не повидав корнета, уже возненавидел его как возможного соперника и молил бога, чтобы тот офицерик не приехал. Пусть бы его не отпустили, пусть бы началась война и полк корнета отправился бы на фронт...

Но войны не было, отпуск корнету положен был по закону, и тот молоденький офицерик приехал. Не в кавалерийском мундире, а в штатском, стройный, гибкий, каким и должен быть корнет. Он был франт, щеголь до мозга костей, от пуховой шляпы до ногтей с маникюром, от шелкового галстука с бриллиантовой капелькой на золотой булавке до модных лаковых штиблет. Он то бывал легкомыслен, дурашливо весел и из-за какого-то пустяка, вовсе не смешного, мог хохотать, складываясь чуть ли не пополам, то вдруг становился капризным, злым и тогда походил на нервного, избалованного ребенка. Но последнее случалось редко - чаще был веселым и возбужденным.

"Други мои, други, - хватал он за руки Максима и Милу, - жизнь прекрасна! Вперед, други, навстречу нашим мечтам, которые вот там, за горизонтом. Ур-ра!" И они втроем, держась за руки, бежали по лугу туда, где синел край небесного купола, будто бы там и впрямь были их мечты, уже осуществленные.

Как-то Мила сказала корнету, его звали Илларион Шилин: "Ларик, если, не приведи бог, будет война, ты первый вот так же бездумно и ринешься в рубку и первым погибнешь". - "Я верный сын своего отечества, и кому-то надо же погибнуть первым", - ответил тот. Синие глаза его потемнели, лицо стало хмурым, словно на него легла тень, и бриллиантовая капелька на галстуке тоже, казалось, потемнела. Ларик, похоже, уже тогда подписал сам себе приговор, загодя положил свою жизнь на алтарь отечества.

Мила, как казалось Максиму, относилась к ним обоим ровно, никого не выделяла, даже подчеркивала свое внимание и симпатию к нему, Максиму. Называла их мальчиками: Максим был большой мальчик, Ларик - маленький. Имелся в виду, разумеется, не возраст, а рост.

Прекрасное, жаркое было лето.

Радовала Максима и дружба с Лариком. Тот хотя и был старше Максима и определил уже свое место в жизни, отнюдь не пользовался этим своим старшинством, не старался быть первым в глазах Милы. Да Ларик, как считал Максим, и не был влюблен в Милу, поэтому у Максима не было никакого повода его ревновать. Ларик, наоборот, как бы даже поощрял Максима, часто оставлял их с Милой наедине: любитесь, объясняйтесь, я вам мешать не стану.

И Максим любил, как это бывает у тех, кто влюблен впервые в жизни: мучительно-сладко, с тревожным и болезненным ожиданием развязки, естественного финала этой любви. У него тогда не было ни малейшего сомнения, что тоже любим, он верил в искренность Милы, верил с пылкой юношеской романтичностью. И все же интуитивно предчувствовал, что любовь его оборвется, окончится, как только кончатся вакации и он уедет. Знал, что для него, гимназиста, невозможен венец любви - женитьба на Миле ни сейчас, ни в будущем. А Мила, если хочешь, уже и сейчас чья-нибудь невеста - об этом он не спрашивал, боялся спросить. Думая о таком конце, он однажды целую ночь проплакал, не спал, жалея не себя, а Милу, что не может осчастливить ее - повести под венец. Наутро после этой бессонной ночи тетка Анфиса, увидев, как он бледен, испугалась, стала щупать его лоб: не заболел ли.