Василий Хомченко - При опознании - задержать

• Название: При опознании - задержать
• Автор: Василий Хомченко
• Жанр: История

---

Старый Масальский не стал ждать, пока все выпьют, принялся за еду. К напиткам не притронулся. Молодой Масальский поднял рюмку и любовался ею с таким выражением, словно перед ним не рюмка, а золотой слиток.

Ели, пили, разговаривали. Ян Масальский, как заметил Богушевич, ел очень бережливо, аккуратно. Когда откусывал хлеб, подставлял под ломтик ладонь и осыпавшиеся крошки кидал в рот. Низко наклонялся над тарелкой, чтобы не капнуть мимо. Привычка, приобретенная во время голодной жизни на каторге. Шея у него длинная, худая, острый кадык торчит.

Подвыпивший уже Масальский-судья сказал:

- Дядя Ян, а пан следователь вам земляк и по вере католик. Из ваших, из поляков.

Тот глянул не на Богушевича, а на племянника.

- "Из ваших", - сердито передразнил он. - А ты сам уже не из наших?

- Ну, дядечка, - не смутился Масальский, - вы же знаете мою родословную по матери.

- Кирилл Андреевич, - нарочито громко обратился к нему Богушевич, передайте, пожалуйста, вон тот графинчик.

Теперь уже Ян перевел глаза на Богушевича.

- Почему это он Кирилл Андреевич? - спросил он.

Богушевич не ответил, уставившись в тарелку, молча ел.

- Казимир, - обратился дядя к племяннику, - твой отец Адам назвал тебя Казимиром, почему же ты Кирилл Андреевич? Ты что - от отца отрекся?

- Панове, голубки мои, - воскликнул Горенко, приходя на выручку растерявшемуся Масальскому-младшему. - После все выясните. А теперь давайте звякнем чарками и споем нашу старую запорожскую. Он встал, еще шире распахнул ворот рубахи и запел оглушительным басом:

Не хилися, явороньку,

Ще ты зелененьки.

Не журися, казаченьку,

Ще ты молоденьки.

Масальский-младший тоже встал и, подняв рюмку, подхватил песню жидким тенорком.

Гей, гей, козаченьку,

Ще ты молоденьки.

Однако пел он и махал руками скованно, словно на нем был не новый триковый костюм, а тесная, неудобная кольчуга.

- Дорогой дядечка, - сказал он, окончив петь, потому что тот все еще ждал ответа. - Я все тебе потом объясню.

Горенко с Масальским-младшим запели другую песню, а Богушевич с Яном разговорились.

- Так вы из наших мест? - спросил старик.

- Из Гродненской губернии, а родился под Вильной.

- А я - под Белостоком. Простите, пан, как ваше имя?

Богушевич назвал себя, рассказал, в ответ на расспросы старика, о своих родителях, о Вильне, гимназии, теперешней службе.

- А я уже не увижу свой край, - вздохнул Ян, и острый кадык его дернулся, глаза погасли.

- Почему, уважаемый пан? Это же ближе, чем до Сибири. Возьмете и съездите.

- Куда? К кому? - опустил Масальский голову и прикрыл рукой глаза. - У меня там никого и ничего не осталось. Усадьба конфискована. Единственный родственник вот он, Казимир, Казик, - не поднимая головы, показал Ян на племянника. - Друзья - одни на виселице окончили жизнь, другие отреклись. - Помолчал, потом поднял голову, пристально посмотрел на Богушевича, спросил: - А где вы были в те годы?

- Как и многие другие, в лесу, в отряде. Пан Ян, я не слышал фамилии Масальских во время восстания.

- А про Янушку слышали? Так это я и был. Отступал с отрядом в Августовские леса.

- Про Янушку слышал, - обрадовался Богушевич. - Про него слышал.

И пошли горькие воспоминания, назывались деревни, хутора, леса, дороги, по которым им обоим довелось бродить... Выяснилось, что они знали одних и тех же людей, принимали участие в одних и тех же событиях... Особенно поразил Богушевича рассказ Яна про его одноклассника-гимназиста Зигмунда Минейку. Того самого Минейку, с которым Франтишек дружил, учился, вместе ходил к Ванде Шней-Потоцкой и которого потом, как слышал Масальский, отправили в Нерчинские рудники на каторгу... Про дальнейшую судьбу Минейки Масальский такое рассказал, что Богушевич и не поверил: Зигмунд бежал с каторги и теперь находится где-то в Европе. А сбежал он очень ловко. Гнали каторжников строем в кандалах. На этапе умер поляк Струмила, приговоренный к вольному поселению в Томске. Он был очень похож на Минейку, чем тот и воспользовался. Умершего Струмилу похоронили у дороги как Минейку, а тот поселился как ссыльный в Томске, выдавая себя за Струмилу. Проживши там некоторое время, он бежал с фальшивыми документами сперва в Петербург, а затем за границу.

- Ну, дай бог ему удачи! - поднял рюмку Богушевич. - Я выпью за своего смелого товарища, - и опрокинул рюмку.

Они разговаривали вполголоса, довольные, что Горенко и Масальский-младший им не мешают. Те ели, пили, пели песни - бас и тенор звучали, хоть и не очень складно, зато громко.

- Как вы думаете теперь жить? У кого? - спросил Богушевич.

- Буду где-нибудь приживальщиком или устроюсь по своим силам на работу... Вон Горенко оставляет у себя для компании как культурного человека, - усмехнулся старик.

- А племянник?

- Он посоветовал мне ехать в Калугу к его тетке немке. У нее там цирюльня. А что, может, я и освою новую специальность, стану цирюльником?

Помолчали, грустно глядя друг другу в глаза.

- Пан Янек, если вам будет плохо и не сможете нигде устроиться, поживете первое время у меня.

- Спасибо, дорогой, спасибо. - Ян взял Богушевича за руку. - Погляжу, куда божий перст укажет. Спасибо, доброту твою не забуду.

А Горенко и Масальский-младший пустились в пляс. Тучный Горенко топал тяжело, попробовал пойти вприсядку и чуть не растянулся. Масальский, словно жалея новый костюм и туфли, не сгибался, не кружился, а лишь слегка притопывал и хлопал - не в ладоши даже, а кончиками пальцев.

"Ничтожество, - подумал Богушевич, - кривляется, будто пьян в стельку, лишь бы избежать разговора с дядей".

- Пляску прервала жена Горенко. Бледная, с книгой в руке, вошла в залу.

- Вурдалак, вахлак, азиат, дом дрожит от твоих прыжков. Голова разболелась, - накинулась она на мужа и зло кольнула всех по очереди холодными круглыми глазками.

- Все, дорогая, все, - виновато сказал Горенко. - Будет тихо. Иди, мое золотко, спокойно читай свой роман.

Богушевич воспользовался этим моментом, вышел из-за стола и попросил хозяина дать ему обещанную повозку. Младший Масальский также сказал, что спешит и ему надо немедленно возвращаться в город.

- Дядечка, я еще не раз сюда приеду и жену привезу, познакомлю. Дети тоже хотят вас увидеть.

Ян сидел по-прежнему хмурый, кадык нервно дергался, точно старик что-то глотал.

Богушевича от усадьбы к большаку пошел провожать один он. Шел рядом с тележкой, шаркая по-стариковски подошвами, сесть, подъехать вместе отказался. Время от времени взглядывал на Богушевича, долго не отводил глаз, точно хотел получше его запомнить.

- Береги тебя всевышний, - подал на прощание руку, когда выехали на большак. - Мало нас осталось. Мало.

Он еще долго стоял на дороге и махал рукой, высокий, худой, сутулый. Ветер трепал его седые, белые как снег, волосы, и Богушевичу издали чудилось, что над головой старика кружится снежный вихрь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Взволновала Богушевича эта встреча со старым Масальским, закружились, нахлынули воспоминания, тяжелые, горькие, болезненные, как всегда после встреч с бывшими повстанцами. Можно было гордиться своим участием в восстании - не перед людьми, конечно, а перед своей совестью. Он и гордился, но избыть боль в душе из-за его провала, из-за огромных и напрасных жертв, которые не только ничего не принесли, а даже эхом не откликнулись и, кто знает, откликнутся ли когда-нибудь, - не мог. А что скажут про них потомки? Неужели то же, что и теперь говорят многие, ну хотя бы тот же Кирилл Андреевич Масальский: "Дураки, донкихоты, на что надеялись - с косами и пиками против пушек поднялись. Зачем?"

Конечно, доля правды, если не вся правда, в этом есть. Откровенно говоря, когда Богушевич пришел к повстанцам и увидел, как они вооружены, как малы их отряды, которые то пополнялись, то редели, он тогда же понял, что повстанцам не победить, регулярные войска раздавят их в первом же серьезном сражении. Но вряд ли надеялись на победу и те, кто поднимал народ на бунт. Скорее думали, что царь, испугавшись беспорядков, пойдет на какие-нибудь уступки народу. Не добились ни победы, ни уступок. Восстание было жестоко подавлено, для многих его участников дело кончилось смертью, каторгой, изгнанием. Однако не пойти в лес к повстанцам Богушевич не мог, как не мог бы не кинуться в реку, в охваченный пламенем дом, чтобы спасти ребенка. Кинулся бы, даже если бы это угрожало ему смертью. Даже не веря, что спасет, все равно кинулся бы...

Судьба Богушевича миловала, удалось избегнуть кары - сражался там, где его не знали. Вот и болит душа за ненужные жертвы, не заживает сердечная рана. Защемило и сейчас, после встречи с Яном Масальским...

От этих мыслей и переживаний так тяжко и горько стало на душе, что хоть головой об стену бейся. И поговорить не с кем, излить чувства, разогнать в беседе мрачные думы. Кучер был немой, только мычал.

Обсаженная деревьями дорога шла полем, время от времени попадались небольшие рощи. Подъехали к деревне. На окраине среди толстых старых лип белела церковь с красными куполами и ярко-желтым крестом. Немой кучер остановил лошадь возле церкви, снял шапку, перекрестился и, повернувшись к Богушевичу, ждал, пока и тот перекрестится. Богушевич не перекрестился, и немой злобно замычал, затряс бородой, показывая кнутом на церковь. Чтобы не обижать его, Богушевич тоже снял шляпу и перекрестился по-православному.