Василий Хомченко - При опознании - задержать

• Название: При опознании - задержать
• Автор: Василий Хомченко
• Жанр: История

---

- Ваше благородие, - тем же угодливым голосом закричал Авдеев. Брешут они. Поглядите, вон нога в крови и на руке кровь. Мятежник это раненый.

"И лицо, верно, в крови", - подумал Богушевич и пожалел себя, да и корнета: в хорошеньком тот оказался положении.

Корнет Силаев молчал, конь его стоял, не шевелясь, лишь косил глазом на Богушевича. И в этом глазу, как тогда в глазу убитого на плотине коня, Богушевич увидел свое отражение. Наконец корнет улыбнулся открытой, доброжелательной улыбкой.

- Значит, ваш он, из табора, - не спросил, а словно бы подтвердил корнет. - Больной. - И поглядел на цыгана с бубном.

- Наш. Ей-богу, наш, вот вам крест. - Цыган о чем-то догадалася, видел, как глядели в глаза друг другу корнет и Богушевич, понял, что корнет не сделает ничего плохого ни их гостю, ни табору. Он радостно вскинул бубен, ударил по нему, держа над головой, топнул ногой, дал знак молоденькой цыганке. Та повела по-змеиному станом и пошла, пошла перед корнетом в быстром горячем плясе. Остальные цыгане - старые и малые, которые сошлись сюда, подхватили песню, а многие пустились в пляс. Подпрыгивая и тряся плечами, шли по кругу, оставляя на траве черные следы, колотили всем, что попадалось под руку, - кнутом о голенища сапог, ложками о казан, палкой о колеса... И вся эта шумная орава словно в разгуле веселья, постепенно, живой стеной оттесняла корнета от фуры, где лежал Богушевич, а корнет, по-прежнему растерянно, но дружелюбно улыбаясь, уступал им и отходил вместе с конем все дальше и дальше. Потом корнет крикнул солдату, которого тоже оттеснили от повозки:

- Авдеев, в седло!

И не успел тот вставить ногу в стремя, как корнет пришпорил коня, круто повернул его и рванул от табора галопом. За ним следом ринулись вскачь оба солдата.

Цыгане пели и плясали, пока конники не скрылись за лесом. К Богушевичу подошла старая цыганка с трубкой в зубах, с ней мальчик в длинной рубашке, без штанов, но в ботинках. Мальчик держал ведерко с водой. Старуха рывком стащила с Богушевича второй сапог, разрезала ножом штанину от низа до бедра, пропитавшийся кровью платок кинула под фуру, вытерла запачканные пальцы о подол. Достала из кармана юбки бутылку, полила на рану. Богушевич вскрикнул, дернулся от жгучей боли - в бутылке был спирт. Цыганка что-то проговорила сердито, потом прижала рану сложенной в несколько раз чистой белой тряпочкой, другой, такой же белой и чистой, обмотала ногу, перевязала. Снова что-то сердито пробормотала, метнув в Богушевича огненный взгляд, и три раза плюнула через левое плечо. Мальчик поставил ведерко с водой на повозку, сказал, чтобы Богушевич сел; тот послушался. Цыганка взяла своими жесткими коричневыми руками его руки, окунула в ведро.

- Ну, - добавила она еще что-то по-цыгански и подтолкнула его.

- Мой, потри руки, - перевел мальчик.

Богушевич вымыл руки - вода в ведерке побурела от крови, - вытер их о сюртук, огляделся. Цыгане молча обступили фуру, а Богушевич водил глазами по кругу, заглядывал всем по очереди в лицо и тоже молчал - сил не было вымолвить хоть слово. Почувствовал, как подступил к горлу горький комок, испугался, что не выдержит, вот-вот разрыдается. Этот безумный, трагичный день, когда, казалось, не осталось даже ничтожного шанса на спасение, лишил его последних физических и душевных сил, сделал таким беспомощным и разбитым, точно его переехал тарантас.

"Боже, неужели этот кошмар остался позади?" - спрашивал он, еще не веря в избавление, как не верит человек, проснувшись после страшного сна, что все страхи ему только снились.

- Спасибо вам... добрые люди, - наконец проговорил Богушевич. - Пусть вам всегда во всем будет удача. - Он догадался, что старшим в таборе был цыган с бубном, он и теперь, не выпуская бубна из рук, стоял рядом с Богушевичем. - Я никогда не забуду, добрый человек, вашей помощи, повернулся он теперь к старшому. - Сейчас я не могу вас отблагодарить... У меня всего одна полтина есть... Если будете возле Ошмян, заезжайте в Кушляны, там родители мои живут. Расскажите им про все, они вас отблагодарят.

- Спасибо тебе, пан, на добром слове. Но благодарить не только нас надо. Молись за того офицера, что тебя спас. Ай-ай, какой жалостливый офицер. Пусть минуют его пуля и сабля. Помолись за него вместе с нами. Цыган сложил пальцы щепотью, перекрестился. И Богушевич тоже три раза перекрестился по-православному.

- С собой мы тебя не повезем, - продолжал старый цыган. - Оставим у хороших людей. А Кушляны твои не проедем. Только со двора в мороз не гони, как другие гонят.

Богушевичу дали поесть, дали водки и оставили отдыхать.

А в таборе шла обычная для цыган жизнь: горели костры, женщины готовили ужин, шили, латали одежду, старик лудил медный котелок, другой старик делал сапожные шила... А после ужина маленькие цыганята, курчавые, смуглые, грязные, в отрепьях, окружили повозку, где лежал Богушевич, расселись вокруг, начали клянчить:

- Пан, дай что-нибудь. Ну, дай.

- Да нет у меня ничего.

- Патрон дай.

- Нету.

- Расческу дай.

- Возьми.

- Пан, ты говорил, у тебя полтина есть, дай.

- Мне, мне дай, ему не давай.

Облепили его, как мошкара, обшарили все карманы, вывернули их, забрали и деньги, и карандаш, оторвали от пиджака пуговицы, вытащили ремень, и один цыганенок уже им подпоясался. Все выцыганили. Тот, без штанов, что помогал старухе перевязывать Богушевича, тоже уселся на фуру, но ничего не просил, а играл на дудочке-жалейке.

- Слушайте, - взмолился Богушевич, удивляясь, что никто из взрослых их не отгоняет. - Отцепитесь, мне больно. - И попросил дать ему дудочку.

- Архип, дай ему дудку, - закричали цыганята.

Архип послушно подал Богушевичу трубочку. Богушевич взял ее, оглядел обыкновенная белорусская жалейка, пятидырочная дудочка, какую увидишь в каждой деревне, в каждой хате. Он подул в нее, пробуя, как она гудит, затем заиграл простенькую мелодию, знакомую с детства, и цыганята разом притихли. А молодая плясунья, проходя мимо, полоснула Богушевича жгучими красивыми глазами и невольно передернула плечами в такт песне.

- Архип, - сказал Богушевич, - подари мне жалейку.

- А ты мне что дашь?

- Да нет уже ничего. Вон ремень возьми, - показал он на цыганенка, который подпоясался его ремнем.

Архип уцепился за ремень, началась возня - один отбирал, другой не давал. Архипу помогли ребята постарше, отняли ремень, отдали ему.

И осталась у Богушевича та жалейка как память о цыганах, таборе, том незабываемом дне. С этой своей тонкоголосой печальной дудочкой он потом долго не расставался...

Наступил вечер. Дождь чуть побрызгал и прошел стороной. А ведь как грозно хмурилось, как низко плыли тучи над затянутой мглою землей, думалось - быть грозе, нет, пронесло. Небо очистилось, высыпали звезды, их холодный осенний свет остудил землю, траву, зажег каждую росинку... В этот же вечер старый цыган отвез Богушевича на хутор, тот самый, что стоял рядом с затоном. Во дворе хозяин хутора и цыган сцепили замком руки, посадили на них Богушевича и отнесли в отдельный с освещенными изнутри окнами флигелек, обвитый диким, уже покрасневшим виноградом, который, словно пламя в пожар, охватил все стены и острую, как в часовне, крышу. Там, на этом хуторе пана Крушевского, и жил Богушевич, пока не зажила нога и не стало спокойно в округе. Играл на дудочке Юзе, той самой девчушке, которая приносила повстанцам корзинку с едой. Играл каждый день, Юзя слушала с серьезным видом, по-женски подперев ладонью щеку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Богушевич сказал Соколовскому:

- Тогда, в таборе, я узнал вас, но не поверил себе. Думал причудилось: как раз перед этим вдруг вспомнились виленские друзья: Ванда, Минейка и вы, корнеты.

- И я узнал, сразу узнал, - откликнулся Соколовский. - Авдеев догадливый оказался, спросил потом, не родичи ли мы. После я выяснил, что вас на хуторе спрятали. Тот же Авдеев на след напал.

Нонна в белом подвенечном платье и фате стояла у порога, в нервном нетерпении кусала губы.

- Пойдем с нами, - сказал Силаев и шагнул к Нонне, - он заметил ее состояние. - Шафером будешь...

Богушевич принялся защелкивать портфель, Соколовский приостановился, ждал.

- Сергей! - еще раз позвала его Нонна, на этот раз раздраженно.

Он сделал еще несколько шагов, но остановился, оглянулся на иконы в красном углу; лицо его смягчилось, словно посветлело, в глазах - смирение. Улыбнулся тихой, такой же смиренной и спокойной улыбкой, кивнул иконам, перекрестился, прощаясь.

- Пойдем, Нонна, пойдем, - сказал негромко, с ясной улыбкой и с таким выражением лица, какое бывает у человека, вдруг познавшего важную истину. Еще неизвестно, что считать карой - жизнь или смерть... - Взял Нонну под руку, толкнул дверь, пропустил ее вперед.

Они уже вышли в коридор, а Богушевич задержался, все еще застегивая портфель, и через выходящее на улицу окно вдруг увидел Потапенко, ротмистра Бываленко, Бранта и вахмистра. Они шли сюда, в дом, шли, ясное дело, за Силаевым-Соколовским.