Николай Храпов - Счастье потерянной жизни

• Название: Счастье потерянной жизни
• Автор: Николай Храпов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Первая часть плана удалась. Хоменко задыхался, умолял передохнуть, но Петр был непреклонен:

- Скорее и еще раз скорее: на окраину города, прочь от карантина.

За городом немощный Хоменко повалился на мох, не в силах более выдержать предложенного Петром темпа. Они лежали, приходя в себя, и странным было то, что никто из прохожих не обращал на них внимания. Впрочем, для тех мест они были вполне привычной картиной: валяются трое ссыльных, эка невидаль, когда полстраны заполнена ими.

К вечеру набрели на деревушку, названия которой не запомнили. Да и не до того было: по дороге, расспрашивая случайных встречных о жизни в этом крае, узнали ужасающие подробности.

Всем этим краем, принявшим ссыльных, по сути - заключенных, ведает управление Соловецких лагерей особого назначения (УСЛОН), поэтому все горемыки тут прозываются "услоновцами". Разница между ссыльными и заключенными невелика: первые влачат жалкое существование в углах и квартирах, если повезет, и обязаны регулярно отмечаться в спецкомендатуре, вторые получают нищенскую пайку за колючей проволокой.

Правда, некоторым ссыльным, в основном специалистам, выпала редкая удача вести сносную жизнь. Остальным же пропитание обеспечивала норма на лесоразработках: сплав, лесоповал, обработка дерева на заводах. Скудное питание, суровый климат и непосильная норма выработки создавали невыносимые условия для существования и так же, как в теплушках от тифа, так здесь от изнуряющего труда несчастные умирали сотнями и тысячами. Возлагавшие надежды на семью - были и такие, кто вызывал или же ехал сюда с родными - видели свою гибельную участь, однако не в силах были противопоставить реальную силу против зла.

Нечего и говорить о тех, кто томился в концлагерях. Конвой на работу, конвой обратно в барак. Пайкой не наешься. В отчаянии некоторые рубили себе руки и ноги - мало того, что это не спасало от работ, так еще и добавляли срок за уклонение от работы. Злостное уклонение. А раз злостное - получи еще. Зло мира не терпело вмешательства.

Издевательство над узниками было немыслимым. Не выполнил норму становись на пенек и под страхом расстрела стой неподвижно, пока не свалишься. Упавшего товарищи волокли обратно в барак. Часто уже бездыханного. Некоторые конвойные отличались особой, зверской изобретательностью мук и истязаний. Заставят, к примеру, пробить во льду две лунки и тут же велят кружкой переливать воду из одной в другую. Бесцельная переноска камней из одного места в другое и обратно дело давно привычное. Никакие виды протеста, жалобы, прошения не рассматривались и прибегнувшие к ним чаще всего увеличивали число могил в этом крае.

Вот в таких краях и очутилась наша троица, вся вина их заключалась лишь в том, что они всем сердцем возлюбили Господа и в годину испытаний не отреклись от Него. Молитвенно поблагодарили Господа за то, что извлек их из душного вагона и тифозного карантина.

Куда денешься в этом краю, где каждый новенький - как соринка в глазу. Отправились на свой страх и риск в комендатуру - регистрироваться. Их взяли на учет и тут же направили на работу.

Велели выкалывать застывшие во льду бревна и складывать в штабеля. В первый же день сердца их содрогнулись от ужаса увиденного: на их глазах несколько человек, скользя по обледенелому бревну, чтобы освободить его из ледового плена, сорвались и ухнули в дымящуюся пучину. Остальные работники лишь равнодушно отошли от края пропасти, да кто-то снял шапку и перекрестился. На братскую помощь и человеческое взаимопонимание рассчитывать тут было нечего. Десятники упивались кровью своих жертв. Стоило Петру Владыкину распрямить спину и потянуться за куском обледенелого черствяка, как тут же из-под навеса выскочил рыжий детина и, потрясая пудовым кулаком, заорал:

- Что, валандаться сюда приехали? А норма? А в тайгу не хотите!? Я научу вас свободу любить! Пшел!

Сказано ведь: худое сообщество развращает добрые нравы. Услышав злобный окрик десятника, Петр невольно вспомнил свою молодость, что-то хищное шевельнулось в его сердце: "Попробовал бы ты обойтись со мною так тогда, когда я и сам ходил подпоясанный кишкой со свинцовым набалдашником, я бы тебе..."

Но вовремя спохватился, отогнал от себя эту мысль: "Господи! Будь милостив ко мне и спаси нас".

Непосильная работа вмиг высосала все силы. Стареющего Хоменко, вконец обессиленного, перевели в подсобное хозяйство, чему он, впрочем, был несказанно рад и благодарен Богу: "...тепло, чисто -ну прямо из ада в рай попал!" - по-детски радовался он. Кухтин же неведомыми для Петра Никитовича путями вдруг переселился в другой конец города, стал работать по дереву. В хорошее время он слыл классным краснодеревщиком.

Петра Владыкина ждали более тяжкие испытания - его свалила страшная для всякого зэка болезнь - водянка. С работы его буквально унесли на руках. Он попросил клочок бумаги. Успел лишь написать несколько слов: "Луша! Прибыл на место, всего описать не могу - страшная болезнь уложила меня в минуту, не знаю - останусь ли жив...".

Адрес писал с его слов случайный человек.

Шли месяцы. Луша переживала знакомое всем женам заключенных томительное ожидание. Сердечная рана от скорбной разлуки с любимым мужем не давала покоя ни днем, ни ночью. Ночью даже сильнее: боль приходила в виде сновидений, она пробиралась вместе с ним топкими болотами, вязла в трясине, страшилась окрика конвойного: "Стой! Куда прешь! Вернись!" и тянулась к мужниным рукам, уверенно поднимавших ее из гибельной пучины. "Я жена его - хотела крикнуть Луша. - Я никуда не пойду от него!" Но тяжкое, тяжкое навалилось на грудь, стало трудно дышать, молоточки бились в висках, она застонала страшно, по-звериному, выкарабкиваясь из объятий мрачного сна...

- Владыкина! - колотилась в ставню почтальонша, - Проснись же, тебе письмо. Доплатное!

В свете сумрачного утра она увидела знакомые каракули мужа. Боясь, что все еще продолжается ужасный сон, стукнула себя по колену. Нет, письмо всамделишное. "Луша... прибыл... останусь ли жив...".

В кризисной ситуации человеческая мысль вдруг начинает отчетливо и ярко чертить пути спасения. Первым движением Лушиного сердца было решение немедленно ринуться в дорогу, мчаться в эти болота, виденные только что ею во сне, спасать любимого мужа, но... Взгляд ее упал на несколько картофелин в мундире, стывших с ужина, и краюшку хлеба. Маловато для дороги. Тут дочурка проснулась: "Ма-а, х-ебца!". Тяжело вздохнув, Луша отрезала тонюсенький ломтик, присыпала солью, подала, подхватилась: "Спи, доченька! А мне надо к бабушке - папке хлеба добуду. Он болеет, ему тоже нужен хлебушко." Малютка повертела в руках прозрачный ломтик, отломила кусочек и протянула остальное матери: "На пеедай папи, и посему его так дойга нету-ти?" Слезы хлынули из глаз Луши: "Господи, нету больше моих сил, поддержи меня!". "Мама! - завопила и малышка, - не пьяц, папка пидет к нам!"

Луша помолилась, наспех накинула на себя одежонку, выскочила на улицу. Мимо нее как раз проезжал ломовой извозчик, на телеге горбилась прикрытая брезентом, целая гора пахучего хлеба. Волнующий запах ударил в лицо, Луша глубоко втянула ртом утренний воздух и только тут вспомнила, что со вчерашнего обеда - если можно было назвать обедом три-четыре картошки - у нее маковой росинки не было. Но предстоящие хлопоты и, главное - тревога о муже отодвинули на задний план личные заботы.

Катерина гостила у Лушиной сестры уже третий день. В деревне тоже нуждались - женщины обсуждали виды на урожай, когда стукнула дверь.

- Мамк, - с порога выпалила Луша. - Петя письмо прислал, больной, при смерти, еду к нему, надо б добыть кой-чего, так я пойду, а ты ходь к ребятам, одни остались, я побегу...

-Да стой ты, Лушка, - пыталась удержать ее Катерина, день впереди, расскажи толком... Вот и Поля...

Сестра в испуге застыла с самоваром в руках.

- Ах, Полюшк, ведь это вам можно целый день ждать, а у меня может сей момент жизнь мужнина решаецця. Нет уж, я побегу.

Луша повернула к хлебной лавке. За прилавком, постоянно прикладывая несвежее полотенце к мокрым губам, стоял худенький торговец.

- Максим Федорович, голубчик. Не ругай ты меня за попрошайничество, да не могу по-другому: горе у меня с Петей, письмо прислал, больной, при смерти, хочу ехать, а вить ты знаешь...

Максим Федорович обеими руками остановил сбивчивую Лушину речь.

- Ах, Пет Никитич, Пет Никитич, - скороговоркой, слегка пришепетывая, затараторил торговец, - какую судьбу тебе Бог послал! Хорошо, что пришла... Это у тебя чего - мешок, что ли ча? Давай-ка сюда...

- Сумка это, Максим Федорович, - неловко пробормотала Луша.

- Давай, давай сюда... Пока закрой ставни у лавки, от любопытного глаза... А я сейчас... Сейчас приготовлю... Он стал совать в сумку белые ковриги хлеба - того самого, который везли спозаранку ей навстречу - но тут же переменил сумку, взял мешок: - Маловата, пожалуй, будет. - Да хватит вам, Максим Федорович! - не веря своему счастью, взмолилась Луша. - Чай и тебя проверять будут, по талонам-то. - Ах, - отмахнулся торговец, - отчитаюсь, не боюсь: перед людьми же, не пред Богом.