Рохус Миш - Я был телохранителем Гитлера.1940-1945

• Название: Я был телохранителем Гитлера.1940-1945
• Автор: Рохус Миш
• Издательство: Текст
• Жанр: О войне
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0762-3

Рохус Миш состоял личным телохранителем Адольфа Гитлера с 1940 по 1945 год. Он был последним немецким солдатом, покинувшим бункер Гитлера после падения Берлина. Проведя 9 лет в плену в СССР, Миш вернулся в Германию. В 2004 году он согласился дать французскому журналисту, представителю газеты «Монд» Никола Бурсье, серию интервью, из которых и родилась эта книга — воспоминания последнего живого свидетеля величия и падения Третьего рейха.

Рохус Миш — последний. Последний, кто остался в живых из личной охраны Адольфа Гитлера. Последний солдат, покинувший бункер фюрера 2 мая 1945 года, в день, когда Красная армия захватила превращенную в руины столицу Третьего рейха. Один из немногих свидетелей, видевших бездыханные тела диктатора и его спутницы Евы Браун, скрюченные на диванчике в бетонном склепе бомбоубежища. Офицер СС двадцати семи лет от роду, он был последним, с кем разговаривал министр пропаганды Геббельс перед тем, как в свою очередь покончил с собой.

Теперь Рохус Миш решил рассказать о своем прошлом, стряхнуть пыль с воспоминаний о великой трагедии XX века. Он готов. Согласен пережить заново всю свою жизнь и законспектировать ее в деталях, поставив в конце книги свою подпись…

---

Герда проходила практику в Министерстве экономики, в департаменте внешней торговли. С высоты своих 1,78 м она производила впечатление очень серьезной девушки, немного похожей на школьную учительницу. Волосы у нее были коротко стриженные, а лицо излучало нежность. Герда была красива. Мы с ней были на «вы» еще по крайней мере два года. Наши отношения не начались внезапно, как удар молнии. Любовь пришла позже.

С родителями Герды я быстро нашел общий язык. Мне случалось помогать ее отцу по саду, поскольку у него была искалечена рука.

Его политические взгляды были очень левыми. Во время Первой мировой войны он был членом УСПД[14], группировки еще более левой, чем СПД, Социал-демократическая партия Германии.

Его жена вступила в СПД в 1916 году. Оба они были на сто процентов за рабочее движение. Даже квартал, в котором они жили, исторически был рабочим: там располагались крупные заводы, такие, как «AEG», «Хейнкель», сталелитейное производство и фабрики по изготовлению проводов.

С отцом Герды мы отлично ладили и между собой никогда не разговаривали ни о Гитлере, ни о национал-социалистическом режиме. Он, конечно, знал, что некоторые из его товарищей попали в концентрационные лагеря или вынуждены были уехать из страны, но мы эту тему никогда не обсуждали. То ли он этого не хотел, то ли боялся чего-то. Не знаю. Но еще до прихода Гитлера к власти мой будущий тесть предвидел, что те, кто опускал в урну бюллетень в поддержку нацистов, голосовали за войну!

Он не задавал мне вопросов о службе, а я, в свою очередь, не спрашивал его о политической ситуации в стране. Мне казалось, что так лучше. Иногда он брал меня с собой к Паулю Фолькману, которого все вокруг называли «дядя Пауль», одному из старейших партийных работников, близкому другу Эрнста Ройтера, а в послевоенном будущем социал-демократическому мэру Берлина. Но обо всем этом не говорили. Не со мной, во всяком случае.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, 1938 год кажется мне одним из самых приятных периодов в жизни. Олимпийские игры еще не выветрились из памяти, Германия была в расцвете своей славы, а с безработицей, которая затронула миллионы людей, казалось, было покончено одним махом. Повсюду счастливые лица, массовый энтузиазм и радостные крики, которыми приветствовали появления Гитлера на публике.

Я на таких собраниях никогда не бывал и даже не принимал участия в параде нашего полка в присутствии фюрера, потому что право на участие в подобных мероприятиях было дано только самым высоким.

Однако атмосферу, которая царила на собраниях, я вполне себе представлял из заметок в газетах, которые валялись в казарменной столовой, и из сообщений по радио, которое я слушал в комнате, — выступления иногда передавали.

О «хрустальной ночи»[15] я ничего не знал. Совсем ничего. В то время об этом никто не говорил, во всяком случае в моем присутствии. Вполне возможно, что в ту ночь нам было запрещено выходить из казарм без объяснения причин.

Весной 1939 года нас снова мобилизовали для вторжения в Чехословакию[16]. И снова наше наступление не встретило ни малейшего сопротивления. Мы пересекли Судетскую область, продвинулись до Словакии и на неделю разбили базовый лагерь в пригороде Зилины, городка, притулившегося среди гор. Местное население было в основном вполне дружелюбно настроено. Некоторые признавались, что боятся. Тогда мы старались объяснить им, что нам нужны от них только еда и место для ночлега.

Семья, у которой я жил, однажды даже испекла нам пороги. Перед тем как я уехал, они мне дали подарок для Герды — вышитую вручную белую блузку.

Эта война, которая, в общем, и войной-то не была, очень нас забавляла. Все казалось простым. Мы без конца отдыхали, растянувшись под палящим солнцем. Командир роты предупреждал нас каждый раз, когда видел: «Тот, кто вернется в Берлин с солнечными ожогами, будет иметь дело лично со мной!» Надеясь защитить кожу, я намазал лицо цинковым кремом, который был в аптечке у каждого солдата. И надо сказать, тогда я хорошо подкоптился!

На следующее лето наша рота была отправлена — на этот раз на полтора месяца — на юг Германии, к баварской горе Оберзальцберг, где у Гитлера была резиденция. В тот раз я был в Берхтесгадене впервые. Тогда я и представить себе не мог, что однажды стану своим в тех местах, где проходит жизнь фюрера.

Визит прошел в расслабленной и неофициальной обстановке. Я его расцениваю как репетицию.

У нас была современная и очень удобная казарма. Мы занимались спортом, иногда практиковались в стрельбе в специально оборудованных для этого подвалах. Отдыхали мы тоже немало. Это было летом 1939-го, всего за несколько дней до начала военных действий.

В сентябре нас снова мобилизовали и отправили в Польшу. Думаю, все мы тогда решили, что наше наступление снова будет похоже на детские игры, как это уже было в Австрии и Чехословакии. Мне и в голову не приходило, что эта новая кампания перерастет в мировой конфликт, в который ввяжутся французы и англичане. Кто-то, может быть, тогда задавался вопросами или выражал беспокойство, но не я.

Итак, мы выступили из казармы Лихтерфельде через несколько дней после вступления авангарда немецких войск в Польшу[17]. Весь путь мы проделали на автомобилях марки «Крупп», трехосных военных машинах. Сначала мы задержались на пару дней в Силезии. Бои там уже закончились. Затем продолжили движение на запад. И вдруг откуда ни возьмись — стрельба, атака… Мой однополчанин родом с Боденского озера получает пулю в голову. Таково было мое первое знакомство с настоящей войной. Очень краткий, напряженный момент. Когда тишина восстановилась, мы снова двинулись в путь и дошли до пригородов Варшавы. Еще до нашего прихода многочисленные немецкие войска уже были на боевых позициях. Снова стрельба, на этот раз более отдаленная.

24 сентября 1939 года на подступах к крепости Модлин комроты сказал мне: «Слушай, ты ведь из Силезии, стало быть, знаешь пару слов на польском? Поможешь нам?» Я ответил, что могу вспомнить несколько немецких выражений, переиначенных на польский манер, которые выучил еще в школе, — у нас этот язык называли «водный польский».

И вот мы едем с офицером и еще двумя солдатами, с белым флагом наперевес, по направлению к крепости, чтобы вести переговоры о капитуляции. Оказавшись внутри, мы изложили наши предложения польским солдатам. Они нам, недолго думая, ответили, что такой поворот событий их ни в коем случае не устраивает, что сами они ничего не решают и что у них тоже есть начальство. Наш офицер решил закончить переговоры и покинуть крепость. На обратной дороге, когда мы уже пересекали линию заграждений, чтобы вернуться к своим, на нас обрушился шквальный пулеметный огонь. Меня зацепило. Первая пуля вошла в грудь на уровне легких, сантиметрах в двух от сердца. Вторая угодила в руку. Прибежали люди, подобрали меня, перебинтовали, вставили катетер, потому что я терял много крови. Помню, как изо рта у меня пошла пена, — а потом я потерял сознание.

Переливание крови. Санитарный поезд. Сначала меня эвакуировали в госпиталь города Лодзь, в самом центре Польши. Снова переливания крови, снова перевязки. Потом вместе с другими ранеными нас отправили в Германию в купе специального новенького поезда с самым совершенным медицинским оборудованием. Хорошо помню, что на каждой станции на платформе стояли люди и радостно нас приветствовали. В конечном пункте, в городе Бад-Берка около Веймара, нас поместили в гражданский госпиталь. Раненых было немного. Хирурги, врачи и весь персонал клиники очень много для нас сделали. Поскольку мы были первыми жертвами войны, нам оказывали особое внимание. Когда я встал на ноги, мне прописали отдых — шесть долгих недель в оздоровительном центре в горах, на юге Баварии. Перед отъездом меня приехала навестить Герда. Как раз тогда мы начали называть друг друга на «ты». И тогда же мне был позволен первый поцелуй.

Пребывание в горах пошло мне на пользу. С утра до вечера за мной ухаживали наилучшим образом. Напротив нашего центра, на противоположной стороне долины, можно было различить охраняемые солдатами бараки, внутри которых жили заключенные. Некоторых из них направляли в центр, где меня лечили, на уборку и хозяйственные работы. Один из них пришел прочистить радиатор в моей комнате. Мы немножко поговорили. Я спросил, чем он занимался и как его вообще сюда занесло. Мужчина объяснил мне, что был заключенным в концлагере Дахау, рядом с Мюнхеном[18]. Тогда я услышал об этом впервые. Он уточнил, что сюда его отправили вдобавок к различным работам в области. Он был свидетелем Иеговы, бибельфоршер[19]. Его заставляли отречься от своей веры, написать заявление о том, что он больше не принадлежит к этой секте.

Когда я вернулся в Берлин, меня определили в специальную роту для выздоравливающих солдат. Делать там было особо нечего, поэтому мы слонялись без дела по казармам. Однажды, уже в середине апреля, я встретился с командиром роты капитаном Вильгельмом Монке. Он тоже был ранен — поскольку Польская кампания закончилась несколько месяцев назад, то, скорее всего, это произошло уже на Северном фронте, в Дании или Норвегии[20].