Джойс Кэри - Из первых рук

• Название: Из первых рук
• Автор: Джойс Кэри
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-352-01301-45-352-01301-4

Последний и самый знаменитый роман из трилогии английского писателе Джойса Кэри (1888-1957), который считается лучшим в английской литературе романом о художнике. Историю непризнанного гения, бунтаря и бродяги Галли Джимсона читатель узнает от него самого, «из первых рук». Грубый фарс и высокая трагедия, жалкое попрошайничество и бескорыстное служение своему призванию, пьяные выходки и создание монументальных полотен на библейские сюжеты — все это Галли Джимсон, воплощение свободного творческого духа и трагикомичности жизни.

---

—Билеты, пожалуйста,— сказал кондуктор. И ужасно расстроился, когда узнал, что мы сели не на тот автобус. Славный парень, как все кондукторы, особенно лондонские. Даже сошел вместе с нами, чтобы показать остановку и на какой стороне улицы нам нужно сесть. Пришлось встать в очередь и ждать, пока автобус не скроется из виду. Долг вежливости. Потом мы перешли улицу и отправились на междугородную станцию.

—Н-но откуда мы возьмем деньги на б-билет? — спросил Носатик.

—В том-то и штука, — сказал я, снимая шляпу, чтобы обтереть свой взмокший лоб. А так как я как раз шел вдоль очереди, несколько человек бросили мне что-то в шляпу. Правда, сам не знаю, как это случилось; я одновременно держал в другой руке коробку спичек{51}.

И, оказавшись во главе очереди, которая сама расступилась передо мной — то ли из уважения к моим летам, то ли к внешнему виду (четырехдневной поросли на моем лице плюс привычке вращать глазами и скрежетать зубами), — я воспользовался возможностью получить деньги на проезд... почти до конца пути.

Провидение позаботилось о нас, и мы тут же погрузились бы, если бы в этот момент Носатик, которого ошеломила суматоха большого города, не налетел на полицейского и не отпрянул от него с таким выражением ужаса и вины, что блюститель порядка немедленно воскликнул:

—Стой! Ты что здесь делаешь?

Но я тотчас признал его.

—Том Джонс, — сказал я. — Как поживаете, начальник?

—Спасибо, — сказал он. — Только я не Том Джонс.

—Нет, — сказал я. — Но вы как-то дали мне шиллинг на ночлежку, когда я устраивался на скамейке в Милбэнке.

—Вот как? — сказал он, складывая руки и чуть потирая их друг о друга. — То-то мне показалось, что я тебя где-то видел. Ну как дела?

—Не так, чтобы очень, — сказал я. — Но все равно, спасибо. Впрочем, не так уж и скверно. Нам с сыном нужно к вечеру попасть в Берлингтон, а у нас остался только шиллинг на завтрак. Ну, дождя пока нет. Как-нибудь на улице перемыкаемся.

—В Берлингтон, — сказал полисмен. И отвел нас на остановку. Потом он усадил нас в автобус и, убедившись, что я не вру, вытащил шиллинг и протянул мне. — Вот. Теперь хватит и на ночлег.

Носатик очень разволновался. У него все лицо пошло пятнами, как при скарлатине. Как всегда, когда растревожат его лучшие чувства. Даже слезы на глазах выступили.

—К-к-какой д-д-д...

—Да, — сказал я. — Сам не ожидал. Но, в конце концов, тут нет ничего удивительного. Я по опыту знаю, что полицейский не оставит в беде, особенно если он тебя уже однажды облагодетельствовал или находится в этом приятном убеждении.

—Р-разве он не помог вам т-тогда?

—Не уверен. Скорее всего нет. В форме они все на одно лицо. Нет, пожалуй. Тот был сержант. И усы у него были рыжие. Впрочем, неважно. Какой же полицейский не подавал хоть раз старому прощелыге вроде меня? И естественно, он потом интересуется своим подопечным. Естественно. Ладно, — сказал я, — к полицейским я всей душой. Славные ребята. Куда лучше, чем наше правительство заслуживает. Впрочем, кто же получает по заслугам?

Автобус растряс мои старые кости, и ревматизм поспешил напомнить о себе, и меня тревожило, что будет с моими палитрами, красками и эскизами. Все мое снаряжение осталось у Бидеров. Я уже слишком стар, думал я, чтобы жить нищим. И слишком большой трудяга, чтобы лишаться орудий производства и мастерской. Это беззаконие. И я сказал Носатику:

—Нет ничего глупее, чем обвинять английское правительство в эгоизме, жестокости, слепоте и немоте. Потому что ничего другого от него и ждать нельзя. Что такое наше правительство? Комитет на комитете, а у комитета нет даже штанов. Ничего. Кроме машинистки. А она думает о своем молодом человеке и как бы сходить с ним в субботу в кино. Если бы даже правительству отпустили немного мозгов, оно не знало бы, куда их девать. Швырнуло бы кошке или приказало уборщице выплеснуть вместе со спитым чаем. Единственное хорошее правительство, — сказал я, — это плохое правительство и к тому же насмерть перепуганное. Вот так. А потому необходимо каждые десять минут подкладывать под него бомбу и отрывать ему баки — то есть подкомитеты, а если, паче чаяния, ему оторвет еще руки и ноги или вышвырнет в окно, тоже не беда. Не скажу, чтобы я лично был в претензии к нашему правительству как к правительству. Правительство — это правительство, и все тут. Нельзя же требовать, чтобы оно обладало добродетелями гориллы, когда оно вовсе не принадлежит к этому виду. Оно не является высшим человекообразным. У него слишком много рук и ног. Предположим, мы оттяпаем несколько омертвевших конечностей. Что из этого получится? Лежит себе посредине Уайтхолла обрубок правительства и рассуждает: «Что там такое? Я ясно слышало грохот. Нужно безотлагательно навести справки — да, немедленно — и назначить комитет». Тут оно открывает глаза, видит вокруг толпу и говорит: «Боже мой! Что это? Кто это?» А народ говорит: «Мы народ, а ты правительство. Встань и сделай что-нибудь для нас». А правительство говорит: «Сейчас назначу по этому делу комитет». А народ говорит: «Нету у тебя больше комитетов, отмерли, само правь». А правительство говорит: «А секретарша?» А народ как закричит: «Нет ее, мы ее только что ржавым топором тюкнули». — «И рассыльного нет?» — «Нет, — кричат, — мы его в сточную канаву столкнули». — «Не могу же я править само по себе». — «Можешь. Обязано». — «Но я одно. А один человек не может быть правительством. Это недемократично». — «Ничего, — говорит народ, — демократично. Сейчас принесут вторую бомбу. Так что даем тебе десять минут на размышление. А ну, делай что-нибудь».

Тогда наше правительство принимается шевелить мозгами, и даже очень усердно. Потому что комитетов у него уже нет и секретарши тоже. И у него появляется собственная идея, и оно говорит: «Ах ты Господи! Вы только взгляните на этих людей. Какие у них штаны и старые зонтики. Какие они все обтрепанные. Кажется, никто из них не входит в правительство».

И оно тут же издает указ, чтобы каждому дали по новому зонтику и гладильному прессу. И все клубные завсегдатаи, которые раньше сами сидели в правительстве, подымают страшный шум. «Это невозможно, — кричат они. — Ничего у них не получится. Народ не допустит!» Но прессы раздают. И народ не только это допускает, но еще требует раздать штаны, чтобы было что закладывать в пресс. И тогда клубные завсегдатаи бегут получать штаны и заявляют, что так и надо. Но тут приволакивают вторую бомбу. Народ делает из правительства фарш, и все начинается сначала. С комитетов. Потому что английский народ не менее опасен, чем его правительство. То есть, я хочу сказать, если идти у него на поводу. Потому что его больше и он хуже, безмозглее и тупее. Один человек — это живая душа, но два — это доильный аппарат на пивоваренном агрегате, три — много шума, четыре — сумасшедший дом, пять — комитет, двадцать пять — собрание, ну а свыше начинается уже отдел мумий в Британском музее, ее Величество Английская Нация, Простые Люди, Публика, Массы, Большинство, Жизненная Сила, Статистика и Экономическая Единица, безмозглая, слепая, подлая икринка из помета всесветной жабы, сидящей в черной кровавой яме вечной ночи и квакающей по своему дружку — исчадию ада.

Глава 33

Мы снова ждали автобус. Чтобы куда-нибудь ехать.

Куда-нибудь в Сассекс. Кругом было черным-черно, как на совести у господ министров.

—Дай-ка еще глотнуть, — сказал я Носатику. — У меня аж кости промерзли.

И я приложился к бутылке. Не выношу виски. Разжигает кровь. А я не хотел распаляться против правительства. Тем паче против народа.

—Не будь я человек разумный, — сказал я Носатику, — я злился бы на правительство, на народ, на весь мир и так далее. Накручивал бы себя и лез в бутылку. У меня чесались бы руки дать этой безмозглой сволочи, нашему правительству, промеж глаз. Я говорил бы, что клопы и те лучше воспитаны, а у вшей больше такта.

И тут меня понесло, и я стал выкладывать все, что у меня накопилось о правительствах. Носатик взял меня под руку и отвел в сторону от фонаря, где стояла очередь.

—Еще услышат, — сказал он.

—Пусть слышат, — сказал я и снова открыл рот, чтобы заодно уж высказать все, что я думаю о народе, как вдруг у меня подкосились ноги. Носатик подхватил меня. Я почувствовал, что адски ломит затылок. Это удар, подумал я. Они-таки убили меня. Хуже, чем убили. Я боялся заговорить, боялся шевельнуть рукой. Что если я не смогу? Ненависть подымалась во мне горячей волной. Она была такой огромной, такой сильной, что могла бы сорвать звезды с неба. Но я вовремя понял, чем это мне грозит.

—Держи меня крепче, Носатик, — сказал я, — И не давай расходиться. Я ведь так. Никому, не желаю зла. У злости рожа зеленая, и жрет она падаль. А король при короне никогда не стонет. И от жизни до смерти всего шаг. Лицо у меня в порядке?

—Не понимаю, сэр, — сказал Носатик.— Как в порядке? — В голосе его звучал испуг.