Ирина Васюченко - Искусство однобокого плача

• Название: Искусство однобокого плача
• Автор: Ирина Васюченко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

Ирина Васюченко — родилась в 1946 году в Харькове. Окончила МГУ, русское отделение филологического факультета. Начинала как критик в середине 70-х гг., в конце 80-х занялась литературным переводом с французского. Автор повестей “Лягушка в молоке” (под псевдонимом Н.Юченко; “Дружба народов”,1997, № 10) и “Автопортрет со зверем” (“Континент”, 1998, № 96). Живет в Москве.

---

Ирина Васюченко. Искусство однобокого плача. Повесть

1. Писк в ночи

Стояла глухая декабрьская ночь.

Неловко утверждать такое в разгаре жаркого июня, когда перед окном дачного домика покачиваются цветущие водосборы, а разомлевшая от солнца кошка, свесившись с подоконника, дразнит их лапкой. И все же: была декабрьская ночь. А если она в самом деле страдала глухотой, ей повезло.

Звук был нестерпим. Надрывная жалоба младенца сочеталась в нем со зловещим упорством автомата. Будто не живое маленькое существо, а какое-то механическое устройство вдруг ощутило свою покинутость во Вселенной. Закрутилось верещащее колесико, завопило, наполняя окружающую темень безнадежными паническими позывными:

— Пиу! Пиу! Пиу! Пиу!

Монотонность абсолютная. Равномерность безукоризненная. Паузы выверены до мельчайших долей секунды. Китайская пытка.

Голову под подушку? Черта с два! Такого ничем не заглушишь.

А завтра на службу. Вставать в половине седьмого.

Чего ради я это затеяла?

— Бедный малыш! — мама пытается говорить тихо, но стена, разделяющая нас, чуть толще картона, а голосина у мамы зычный. — Может, все-таки пустим его на диван?

— Не выдумывай! И не ори — Шурку разбудишь.

— По-твоему, она спит? Под это?

— Тем меньше причин усугублять ее положение!

Здорово сказано. И мысль недурна. То есть была бы недурна, если бы мое положение еще можно было усугубить.

Отец, и тот пытается щадить меня. Ужасающий симптом. Да и сам факт, что мне безропотно позволили совершить эту глупость, более чем красноречив. Я-то всего-навсего сболтнула:

— Вот возьму и куплю собаку! Большую. Свирепую. Тогда вы хоть перестанете меня пилить, что таскаюсь по окрестностям одна.

И надо же: трех дней не прошло, как в доме будто сама собой зародилась брошюрка в помощь начинающему собаководу, живописующая достоинства разных пород. Полистав ее, я выбрала боксера. Не то чтобы они мне нравились. Но я привыкла считать их чуть ли не самыми грозными представителями собачьего племени. При моей нынешней маниакальной склонности к одиноким шатаниям это — свойство решающее. Сама-то я теперь ничего не боюсь, но для того, чтобы успокоить родительские страхи, нужно водить с собой по меньшей мере бешеного носорога.

Он обошелся мне в восемьдесят рублей. Положим, не слишком элитный, но породистый, клубный щенок. При окладе сто тридцать цена внушительная. Пусть. По существу-то мне все безразлично.

За щенком мы отправились ветреным ледяным вечером на одну из тех тошнотворных окраин, при виде которых трудно избежать мысли, что в мире, верно, мало найдется городов уродливее, мрачнее Москвы. Составить мне компанию вызвалась неблизкая приятельница университетских времен, миниатюрная, с нежным непроницаемым личиком куклы и пластикой хищного зверька. Я так и не поняла, с чего она за мной увязалась. Чуждый разум, жестковатая кунья душа, неужели даже она меня жалеет? Стало быть, так заметно? Экая мерзость. Впрочем, плевать.

Никогда прежде не видела боксеров вблизи, в комнате. Псица-мамаша с непривычки показалась мне настоящим чудовищем: складчатая, лупоглазая, громко сопящая. Щенки толклись вокруг нее, висли на сосках, попискивали, срываясь, все одинаковые и потому неинтересные, но сама она потрясала воображение. Низенькая грязная комнатка в коммунальной квартире, где это чудо извращенной природы обитало вместе со своим пьяным хозяином, его женой, застывшей у двери с видом статуи Терпения, и их малолетним, но уже украшенным синяками боевым отпрыском, тоже была зрелищем не совсем обычным. В поселке моего детства такие фигуры попадались сплошь и рядом, но то было давно, я успела отвыкнуть…

— Вы сами-то откуда будете? Условия у вас есть?

— Двухкомнатная квартира. В городке, километров двадцать от Москвы.

— Вот, значится, увозите невесть куда, и кто там вас знает, как оно еще… Я в плохие условия щенка не отдам, не смотрите, что люди мы необразованные, я про это так считаю, что ответственность иметь надо, потому как собака, она тоже чувства чувствует, только что сказать не может.

— Да, я понимаю, — мне уже хочется уйти, провались он в тартарары вместе со своими боксерятами. Нахальная физиономия мужика гримасничает передо мной, скалит редкие серые зубы, обдает жарким духом перегара. А я устала. После полубессонной ночи и бесконечного пустого дня на службе голова свинцовая, все как в тумане, в дурном сне. Что он там бормочет? Чего ему нужно? В клубе сказали, что щенки продаются, но он, похоже, не спешит с ними расстаться.

— Я вобче-то вникУть должен, кому отдаю, вы хотите обижайтесь, хотите нет, у меня насчет этого строго. А то вы, может, жестоко обращаться станете, человека сразу не поймешь, его сперва распознать надо, дело это такое, что я и в гости потом еще не раз к вам съезжу, на двадцать ваших кил?метров не посмотрю! Проверить надо, а ежели что не так, лучше вам бы на свет не родиться, человек я прямой…

— Пять! — мяукнул тихонький, но твердый голосок. Валентина. Я забыла о ней, черт, что у меня с головой?

— Вы это в каком же, извиняюсь, смысле?

— Пять рублей накинем. Ни копейки больше. Забираем щенка и до свиданья. Не обессудьте, нам недосуг.

И говорок вдруг простонародный. А, ну да, она же сибирячка, из рабочей семьи, хотя при взгляде на нее этого не скажешь — годы, проведенные в университете, превратили Валю не только в специалиста по романо-германским языкам, но и в модную, холеную столичную штучку. Однако ее присутствие оказалось небесполезно: мужик опешил, мнет в ладони деньги, еще бубнит что-то, но я уже запихиваю в сумку толстого, как поросенок в миниатюре, рыжего псеныша, взглядом благодарю Валентину, словесно — хозяев, и мы спасаемся бегством, хлопком двери перекрыв поток собаколюбивого хмельного красноречия. Победили. За что боролись…

— Пиу! Пиу! Пиу!

Ввинчиваясь в барабанные перепонки, остренько протыкая измочаленный мозг, эти сиротские вопли сведут меня с ума еще до рассвета. Положим, мне до него и дела нет: надо успеть на электричку задолго до того, как забрезжит его тусклая полумертвая серость. Хорошо, если удастся хоть в вагоне подремать: за последнее время я научилась не на шутку ценить эти тридцать минут шаткого полусна. А потом, вывалившись вместе с толпой на платформу, спешить, жмурясь, не оглядываясь, к метро и вдруг услышать за спиной густой ласкающий баритон:

— Гегенюбер! О славный Гегенюбер, приветствую тебя!

Да. Он имеет подлость подстерегать меня на вокзале, заговаривать весело, как добрый старый дружище, окликать давнишним прозвищем, когда-то смешным…

…Мы сидели на лесной опушке, на поваленном дереве. Я помогала ему переводить немецкий текст. Технический — он учится в заочном машиностроительном. Надрывно, через силу. Клялся, что как только эта пытка кончится, станет предпочитать американской фантастике и водке, нужным при таких перегрузках, “чтобы расслабиться”, русскую поэзию и серьезные занятия живописью. Тогда и начнется наша настоящая жизнь, а пока надо потерпеть, прорвемся…

— Ого, какое богатое слово! Неужели это — предлог?

— Ну да. Это значит…

— Нет! Ни за что! Это существительное! Всем существительным существительное! Оно должно означать что-то потрясающее и невероятное, самое потрясающее и самое… тебя! Оно тебя означает, не больше и не меньше!

Старая шутка оскорбительно пошла, фальшива, как вся эта затянувшаяся, едва ли не садистская игра. У него уже есть невеста. Получение диплома по времени как раз совпадет с новым браком — двойной залог обещанного обновления, которого все равно не будет, теперь-то знаю, все это жалкая трепотня… День нашего развода назначен, близок, и я ничего так не хочу, как покончить с этим. Только бы скорее, только бы никогда больше не видеть его и не слышать! Станет хоть немножко легче.

Не станет. Нет смысла обманывать себя. Не я, но что-то во мне малодушно радуется даже этим его утренним беспардонным появлениям. И похоже, это “что-то” — единственное, что осталось во мне живого. Раз за разом я мысленно приканчиваю его, превращаю в “ничто”, яростно втаптывая в хлюпающее снежное месиво тротуаров, а оно все оживает, еще недавно береженое, а теперь изуродованное и пр?клятое…

Мутный луч заоконного фонаря пробивается сквозь щель между занавесками, пересекает кусок стены, угол книжного шкафа и заканчивается на потолке. Вот расплывается, корчится, тает. “Какой некрасивой ты становишься, когда плачешь”…

Он это видел, да. Видел то, чего ни мама, ни сестра… Но редкостного сего зрелища не одобрил.

Слезы стекают на подушку и там впитываются, образуя холодные влажные пятна. Кто выдумал, будто это приносит облегчение?

Или другим все-таки помогает? “Ты и плачешь не как огорченная женщина, а как полководец, проигравший сражение”. Да не сражение. Полководцу не пристало хныкать из-за таких частностей. Я проиграла все.