Валерий Мухарьямов - Трудное счастье Борьки Финкильштейна

• Название: Трудное счастье Борьки Финкильштейна
• Автор: Валерий Мухарьямов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002

Валерий МУХАРЬЯМОВ — родился в 1948 году в Москве. Окончил филологический факультет МОПИ. Работает вторым режиссером на киностудии. Живет в Москве. Автор пьесы “Последняя любовь”, поставленной в Монреале. Проза публикуется впервые.

---

Убедительней всех был Саша Либерман, цитировавший в своей речи покойного приемщика утильсырья Ицковича и с выражением читавший наизусть большие куски из Торы.

— Послушайте, Цилечка, — мягко убеждал он Борькину мать, постукивая пальцем по жестяному корытцу, — когда Бог спросит вашего сына: “А кто ты такой, чтобы я тебе помогал?”, так мальчику будет уже что предъявить. Или вы хотите лишить ребенка счастья? Так откажитесь же от одного из двух, наконец.

Бедная Цецилия Марковна, совершенно потерявшая голову от необходимости сделать столь неоднозначный выбор и чего-то лишить сопевшего своим выразительным носом Борьку, часто капала на сахар успокоительные капли и, всхлипывая, сморкалась в приготовленную к стирке пеленку.

Но окончательный итог подвела все-таки Роза Яковлевна. Ее ссылка на Чехова, имевшего когда-то неосторожность сказать, что в человеке должно быть все прекрасно, резко склонила чашу весов на их сторону, и Фридман пошел править инструмент.

Но еще лет пять ничего не подозревал Борька о своей исключительности, пока однажды не встал вместе с другими ребятами в кружок, чтобы по-пионерски потушить разложенный за сараями костер.

И вот этот дурацкий случай.

Забыв о времени, Борька с интересом следил за ходом игры в городки и вздрогнул от неожиданности, когда его окликнул запыхавшийся Петюня.

— Иди домой, Борь, — с трудом выговорил он, тяжело хватая ртом воздух, — теть Циля заболела.

Но не эта нелепая фраза, а испуганное лицо Петюни заставило Борьку вскочить с лавочки. И уже рванувшись в сторону дома, он услышал: “Там к тебе училка очкастая приходила”.

На крыльце барака его ждала бабушка Смирнова. “В больницу, в нашу больницу увезли”, — замахала она издалека руками. И когда Борька, сбиваясь от усталости на шаг, повернул в сторону больницы, несколько раз перекрестила его в спину.

У ворот больничного парка он столкнулся с Анькой и Розой Яковлевной.

— Умерла твоя мама, Боренька, — тихо сказала Роза Яковлевна и, встретив его непонимающий взгляд, громко спросила: — Ты меня слышишь сейчас? Нет больше мамы.

— Слышу, — ответил Борька на вопрос, но смысл остальных слов до него дошел лишь после того, как Анька, обхватив его сзади руками, сдавленно зашептала в спину: “Тише, Боря, тише”, стараясь, как это делают с драчунами, сильнее прижать к бокам его локти.

Борька дернулся, пытаясь освободить руки, но не смог и по-детски в голос заплакал.

В тот вечер его долго не оставляли одного. Роза Яковлевна кормила Борьку ужином, вкуса которого он не замечал, хотя ел всё, что перед ним ставили. Потом, кажется, смотрели телевизор и Георгий Дмитриевич что-то комментировал, часто повторяя непонятное и потому, наверное, запомнившееся слово “волюнтаризм”. В течение этого времени в дверь несколько раз заглядывала Анька и, наконец, увела его в свою комнату, где Петюня, соловейковская Серафима и трезвый в тот вечер татарин Калимулин играли в лото. Борьку усадили за стол, и Анька, пристроившись рядом, закрывала за него черными пуговицами выпадавшие на карточку номера, шумно при этом радуясь и отпуская озорные шутки.

К себе он попал, когда за окном было уже совсем темно. Борька не стал зажигать верхний свет, а, поискав рукой, включил настольную лампу. И первое, что неприятно царапнуло его сознание, был лежавший среди разбросанных по столу тетрадей тот самый красочный журнал из Борькиного портфеля. “Сука”, — с ненавистью подумал он о Зи-Зи.

На похороны участковый Соловейко выпросил старый милицейский автобус. Гроб не поместился в узком проходе, и его везли, поставив на спинки сидений. После выпитых по настоянию Ленина таблеток Борька безучастно просидел всю дорогу до кладбища, тупо глядя в окно и лишь иногда отмечая про себя тоскливый запах нафталина, исходивший от подаренного Анькой шевиотового костюма. Да и к самой процедуре похорон Борька отнесся почти равнодушно. Единственное, что тогда поразило его, это кусок красноватой ткани, торчавший из стенки свежевырытой могилы и бывшей не чем иным, как частью обивки отцовского гроба.

Когда все закончилось, оказалось, что автобус давно уже уехал по своим неотложным милицейским делам, и все, радуясь теплой весенней погоде, а больше именно тому, что все закончилось, пошли домой пешком. И только опаздывавший на репетицию Георгий Дмитриевич, проклиная себя за забытую на столе партитуру, помчался домой на такси, захватив с собой занемогшую бабушку Смирнову.

Борька брел, чуть отстав от идущих впереди Розы Яковлевны и Саши Либермана, и, поводя иногда плечами в тесном пиджаке, нехотя прислушивался к их разговору.

— Мальчик остался один, — говорила Роза Яковлевна, все еще комкая в руках кружевной платок. — Кроме нас, Саша, ему некому помочь. Да, да. Мы обсуждали это с Георгием Дмитриевичем, но… Вы поймите, если бы он хотел быть известным музыкантом или, на худой конец, певцом… — Роза Яковлевна многозначительно сморкнулась в платок, — но он хочет поступать в медицинский, Саша, а это уже ваша область.

— Но, Розочка, — вяло возражал Либерман, — какое отношение мой склад имеет к медицинскому институту, кроме уважения? А мне даже не вырезали аппендицит. У меня нет связей в медицине.

— Ха-ха-ха, — речитативом смеялась Роза Яковлевна. — Это у вас нет связей? Когда вы так говорите, Саша, я всегда заразительно смеюсь.

До самого дома они говорили о его будущем, но когда все разошлись по своим комнатам, а Борька остался на улице и сел на лавочку у доминошного стола, он уже твердо знал, что учиться больше не будет. “Работать пойду, — думал он. — Заработаю денег и куплю телевизор. Мама хотела телевизор…” И только сейчас на него навалилась бездонная щемящая тоска по матери, и он, сдерживая стон и слегка покачиваясь, стал бессмысленно водить пальцем по углублениям вырезанной на столе надписи “Соловейко — дурак”.

Неслышно подошел пьяный Калимулин и, садясь напротив Борьки, сказал:

— Скучно тебе, Борька. Правильна, мамка жалеть нада. Все у вас евреев как-то не по-русски. Мамка умер — поминать нада. Твой вера велит вино пить? — спросил он, доставая из кармана бутылку портвейна и, когда Борька пожал плечами, ловко открыл пластмассовую пробку широким и прочным, как напильник, ногтем. Пошарив под столом рукой, достал припрятанный там стакан и, налив его до самых краев, подвинул Борьке. — Пей, за мамка пей.

Борька взял стакан и с каким-то отчаяньем выпил его до дна. Калимулин мгновенно влил в себя остальное вино прямо из горлышка и стал что-то рассказывать, вставляя в промежутки между русскими матерными словами татарские ругательства и совершенно не интересуясь, слушает это кто-нибудь или нет. Вскоре пришла его старшая дочь Рамиля и, сунув пустую бутылку в карман фартука, без единого слова повела отца в дом.

А Борька просидел за столом до самых сумерек, и только когда в окнах барака стал зажигаться свет, он поднялся с лавочки и, ощущая в ногах незнакомую тяжесть и мучаясь жаждой, пошел домой. Длинный коридор, освещенный тусклыми лампочками, был пуст и показался ему бесконечным. На самом проходе лежал жирный кот из четырнадцатой комнаты. Борька хотел наступить на него, но промахнулся, и кот, подняв трубой хвост, по-пластунски пополз от него прочь. “Кыш!” — зло сказал ему вслед Борька.

Он толкнул свою дверь, и в упавшем на мгновение из коридора светлом квадрате ему почудилась стоявшая у стола Зи-Зи. Это было настолько дико, что он, накинув крючок, опять пробормотал свое “кыш” и, снимая через голову пиджак, стал размышлять о том, что бы он сделал с ненавистной ему Зинаидой Зиновьевной, окажись она и вправду сейчас в его комнате.

— Здравствуй, Финкильштейн, — тихо сказала Зи-Зи.

Борька резко обернулся и в слабом свете белесого окна увидел ее мертвенно-бледное лицо… “Убью”, — заполошно подумал он и, топча опрокинутую табуретку, кинулся на Зи-Зи, пытаясь запутавшимися в пиджаке руками схватить ее за горло. Она не шелохнулась и только по девчачьи ойкнула, когда он, все-таки споткнувшись, сбил с нее своим носом очки и выругался. Ее лицо было совсем близко, и Борька хотел плюнуть, но слюны не было. А Зи-Зи, вдруг качнувшись, крепко взяла его за все еще спеленатые пиджаком руки и, мелко дрожа губами, стала что-то быстро-быстро говорить, странно закидывая назад голову и скашивая в сторону глаза. И в этот момент он резко наклонился и схватил зубами ее верхнюю губу с родинкой. Зи-Зи сразу обмякла и замерла, уронив вдоль тела руки. “Вот оно, вот…”, — неизвестно о чем подумал Борька, но не укусил а, неожиданно для себя, стал, как теленок, сосать эту податливую мягкую губу, плача от ужаса происходящего и с трудом поддерживая уже, кажется, потерявшую сознание Зи-Зи.

В ту ночь классная руководительница осталась у Борьки. Да и вправе ли была она бросить его, когда с ним явно творилось что-то неладное? Даже Роза Яковлевна долго не могла уснуть за стенкой от звука бившей Борьку дрожи. Она с тревогой прислушивалась к доносившемуся до нее бессвязному бормотанию и едва не пошла будить Ленина, когда Борька среди ночи упал с тесного дивана.