Виктор Лихачев - Единственный крест

• Название: Единственный крест
• Автор: Виктор Лихачев
• Жанр: Детская проза

Любовь к родному краю «томит и жжет» многих героев новой книги Виктора Лихачева. Несмотря на высокое художественное достоинство романов «Единственный крест» и «Возвращение на Мару», книгу хочется назвать краеведческой: это яркие увлекательные, остросюжетные произведения, в которых дышит современная жизнь со всеми ее страстями и противоречиями. Новизна же книги Лихачева в том, что ее герои ответственны не только за будущее, но и за прошлое.Книга рассчитана на самый широкий круг читателей — от школьников и студентов, которые в захватывающих приключениях своей сверстницы Маши из романа «Возвращение на Мару» найдут черты анти-Потера, до представителей старшего поколения, взыскующих истины.

---

— А название города…

— Без понятия… Но я продолжу. Когда их в бараке поселили, однажды отмечали они с друзьями какой-то праздник, вышли на улицу сфотографироваться. Щелк! — а в моем мозгу словно отпечаток — старая баня, сараи, голубятня и этот барак. Такая четкая картинка — удивительно… Вот так они и жили. Работали много и честно. Парень тайком от всех стихи писал. Ребенок рос. Они, не поверишь, в конце «третьей серии» мне близкими стали, а когда мальчик умер…

— Умер?

— Да. Я видел только, как он лежит на постели. Вокруг пузырьки с какими-то лекарствами, мальчик светлый такой, тихий. И вдруг комната наполнилась ярким светом, таким ярким, что смотреть было больно. И я смотрю на этот свет и понимаю, что родители его не видят. Они плачут, мальчик к ним протягивает руки, а его забирают. Туда, откуда свет. А мне и плакать хочется, потому что жаль родителей, и радостно стало оттого, что мальчика забирают в свет…

Сидорин умолк на секунду, затем горько вздохнул:

— Ну почему я так косноязычен!?

— Не наговаривай на себя, пожалуйста. Ты так все рассказал, что я будто в этой комнате сама побывала.

— Правда?

— Зачем мне врать? А что было дальше?

— Пить тот парень начал. Впрочем, он уже был не парень, а взрослый мужчина. По-прежнему работал на шахте.

— А стихи?

— Записывал кое-что в свою заветную тетрадку, пока однажды не потерял ее.

— Стихи какие-то в памяти остались?

— Стихи? Ты знаешь, только четыре строчки:

Донниковое поле,
Донниковая грусть,
Донниковое море,
Донниковая Русь.

— И все?

— И все.

— Странные стихи.

— Ты думаешь? Я однажды видел поле, в котором цвел донник. Желтый и белый. Донника на самом деле было море. Ветер колыхал цветки и стебли и, казалось, воны накатываются на берег…

— И чем все закончилось?

— Кажется, он умер.

— Ты так об этом спокойно сказал.

— Лиза, я же тебе о сне рассказываю. Да и не спокойствие это, а грусть. Жил человек, любил, мечтал, страдал…

— Бедный ты, Сидорин, — неожиданно сказала Лиза.

— Считаешь?

— Конечно. Ты с ними прожил жизнь. Их жизнь. Но скажи, на следующий день тебе снятся уже другие люди?

— Другие. И история другая, но с похожими сценариями. Начало жизни — надежда, радость, если даже за столом хлеб из лебеды. Затем будни, как правило, серые. И в конце — мрак, темнота. Конец.

— Но ведь ты видел свет, когда умирал мальчик?

— Видел, но не уверен, что его видели те люди.

— Асинкрит!

— Аюшки? — откликнулся Сидорин.

Толстикова молчала.

— Лиза, ты хотела что-то сказать?

Девушка очнулась.

— Мне кажется… Это всего лишь догадка…

— Слушаю.

— А все эти сны… не связаны они с теми старыми фотографиями, что ты собираешь? Мне Галина рассказала…

— Понимаю. Ты умница, Елизавета Михайловна.

— Смеешься?

— Отнюдь.

Сидорин полез в карман.

— Моя история не закончена. Каждый вечер я просматриваю эти снимки. А вчера наткнулся… Впрочем, посмотри сама.

И Асинкрит протянул Лизе черно-белую фотографию. На ней были изображены двое молодых людей — мужчина и женщина, ребенок и еще одна женщина — пожилая. Люди сидели, серьезно смотря в объектив. Подпись на обороте: 15 октября 1958 г.

— Это они, — сказал тихо Сидорин.

— Что?

— Это они, Лиза. Те люди. Забавно, знаю все об их жизни, но не знаю ни имен, ни фамилии. Кроме Катерины, конечно.

— Катерина — жена поэта?

— Правильно.

— На руках у нее… тот самый мальчик?

— Да, ему здесь годика три.

— А когда он умрет?

— Через два года.

— Ох, Господи! А это… тот самый поэт?

Асинкриту понравилось, что в словах Лизы не было насмешки.

— Спасибо тебе. Говорю от имени этого парня.

— За что?

— Четыре строчки и сохранилось, а ты сказала — поэт.

— Но ведь поэт — это не количество изданных книг, а особый взгляд на мир и особое состояние души.

— Согласен.

— Эх, жаль, — вдруг сокрушенно вздохнула Лиза.

— Что именно?

— Красивая получилась история. Но уж слишком необычная. А если все эти люди живы по сей день? Если живут они припеваючи где-нибудь в Сибири? Кстати, а как к тебе попал этот снимок?

— Один человек подарил. В каком-то сарае нашел альбом, но как нашел, так и потерял. Остался только один снимок… Понимаешь, Лиза, я ведь и не спорю с тобой. Просто рассказал, что было. Можно, конечно, идти к психиатру…

— Не надо к психиатру, Асинкрит. Я знаю, что ты должен делать.

— Интересно.

— Миша, муж мой, похоронен на кладбище, в Дальней слободке.

— Это, кажется, самая окраина города?

— Скорее деревня. При кладбище есть церквушка. Много лет в ней был настоятелем отец Николай. Сейчас ему за восемьдесят, он уже не служит, но живет в домике при церкви.

— На кладбище?

— Что в этом такого? Он удивительный человек.

— Я тебя понял, но спасибо, не надо.

— Что — не надо?

— Не пойду я к нему. Видел я одного старца. Только, бедный, вышел, к нему человек тридцать, в основном женщины, как бросятся. Жуткая картина. Он от них отмахивается, а люди эти… Впрочем, не буду их осуждать, но сам в такой толпе стоять не буду.

— Толпы не будет. Отец Николай не считает себя старцем. И его не считают. Живет тихо и скромно. Сходи, ничего не потеряешь.

— А как ты с ним познакомилась?

— Сидела, как обычно, на Мишиной могилке. Подошел отец Николай, что-то сказал — самые обычные слова, а на душе легче стало. Мудрый он, вот увидишь.

— А когда к нему можно будет поехать?

— Да хоть завтра. В смысле — сегодня. Между прочим, сейчас половина пятого.

— Кажется, мы заговорились. Спокойной ночи?

Они засмеялись. И вскоре на кухне воцарился мрак. Только по-прежнему продолжали тикать неутомимые ходики, да гордо топорщил свой горячий носик чайник.

Глава двадцать восьмая.
Отец Николай.

То ли домик, то ли сторожка. Крошечный огородик — грядка лука, несколько кустов смородины, цветы — красные, белые и розовые на высоких зеленых стеблях. Деревенский люд из далекого сидоринского детства простодушно называл их розами. Интересно, подумалось Асинкриту, а почему он это помнит? Ведь не из книг же…
Уже с полчаса, как Лиза вошла в этот домик — подготовить отца Николая к встрече с Сидориным. «Это кого еще надо готовить» — ворчал Асинкрит. Он уже успел походить по тихому кладбищу, поглазеть на большую лягушку, гордо восседавшую возле старенькой, видавшей виды, лейки. А вот у Лизы душа в эти минуты была не на месте. Самонадеянно пообещав ночью Асинкриту встречу с отцом Николаем, Толстикова только днем вспомнила о том, что старый священник всячески избегал внимания к собственной персоне. Церковный народ его любил, но считал странным. Нецерковный люд, живший в окрестностях кладбищенского храма, не таясь, называл отца Николая чокнутым. В самом деле, будет ли нормальный человек, да еще священник называть себя «консервной банкой»? Мол, когда лежит пустая консервная банка и на нее светит солнце, она здорово блестит на солнце. Будто золотая. И есть, к сожалению, люди, которые относятся к нему, как к золоту, хотя он — всего лишь старая консервная банка.
Лиза же была уверена, что отец Николай — самый что ни на есть настоящий старец, просто прячущий от людей свою мудрость.
К счастью, отец Николай оказался дома. Он сидел на маленьком стульчике и — в это невозможно было поверить — смотрел по старенькому черно-белому телевизору гонки «Формулы-1».

— Заходи, добрая душа, — оторвавшись на секунду от экрана, поприветствовал Толстикову священник. — Вижу, по делу пришла. Будь добра, подожди немного — гонки скоро закончатся

— А я и не знала, отец Николай, что вы их любите.

— Я тоже де сегодняшнего дня об этом не знал. Вчера один хороший человек принес телевизор. Не взять неудобно — от сердца подарок. А вот включил, и сразу вспомнил, как после войны ко мне трофейный «Хорхь» попал, мотоцикл такой. Вот славная была машина. Зверь! По бездорожью я хорошо погонял в те годы.

— Зачем, батюшка? Любили быструю езду?

— Да какой же русский ее не любит? — в свою очередь удивился старик. — Но здесь другое. Я — один священник на огромную округу. Глухомань — представить трудно. Вот и приходилось носиться: кого соборовать, кому лекарства завести. Даже на столбы лазить приходилось — провода восстанавливать. Что смотришь так удивленно? Мужиков мало с войны пришло, в деревнях одни бабы да старики остались… Что-то меня на воспоминания потянуло. Ты вот что, добрая душа, покуда я смотрю на Шумахера, ты рассказывай, рассказывай. А молодой человек пусть пока подождет.