Любовь Скорик - Произведения

• Название: Произведения
• Автор: Любовь Скорик
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автор рассказов за десятилетия работы журналистом исколесила полмира, повидала немало чудес света. Однако после всех экзотических путешествий твёрдо убедилась, что самое интересное, загадочное и неповторимое в мире — это человек, его жизнь, мысли, чувства.

Герои рассказов Любови Скорик — люди, на первый взгляд, самые обычные, какие окружают нас повседневно, какие мы сами. Автор раскрывает перед читателем характеры, чувства этих людей. И какими же неожиданно глубокими, интересными оказываются они! Какими сложными, порою причудливыми оказываются их судьбы и взаимоотношения! Какие неукротимые страсти бушуют в их сердцах! Как нежно и преданно и верно умеют они любить!

---

Он вдруг ясно так представил, как вот уедет, а дед останется совсем один. Кто же картоху ему из подпола достанет? А в бане на полок подсадит да поостережёт, чтобы не свалился оттуда? С кем разговаривать старый будет, на кого ругаться станет? А кто же подаст палку, которая вечно вываливается у него из рук? И Василь твёрдо решает в город не уезжать и деда не бросать. Без конфет он проживёт — не маленький, поди. Вот велосипед… А, с его ещё хлобыстнёшься да нос расквасишь или, чего доброго, руку изломаешь, как вон Мишка Егоров. Ладно уж, он без велосипеда как-нибудь.

Дома Ольга даёт выход своим чувствам:

— Это ужас какой-то! Не ребёнок, а тюремщик закоренелый. Он же двух слов связать не может без… без чего-нибудь этакого!

— Какого "этакого"? — настораживается дед.

— Только и разговоров: обрюхатела, стерва, в подоле принесёт!

— Сказывай, Василь, хто там ишшо обрюхател?

— Да кошка Марьянихи.

— А, дак она без этого не бывает. Уж така паскуда уродилась. А кого там стервой обзывал? — строго обращается дед к Василю.

— Да саму Марьяниху.

— Ну, эта стерва и есть, истинный Бог — стерва. Три шкуры с городских дерёт за помидоры свои. Дерёт и не оглядывается. А в подоле-то хто принесёт — уж не Марьяниха ли?

— Не, Светка, дочка Левонтия.

— Считай, уж принесла. Жалилась мне мать: попалась девка. Теперя отгуляла. Так что, Ольга, всё правда, выходит. Чо опеть не по-твоему?

— Господи! Да не о том я, что неправда. А слова-то какие он говорит!

— Какие? Русские слова говорит, правдашние.

— Да как я его с такими "правдашними" словами людям-то покажу? Ведь у нас общество собирается. К Виктору студенты ходят, учёные. Да мне же прятать его придётся!

— Прятать? Василя?! — дедова бородёнка завострилась, пошла вштыковую. — Да пусть он катится подальше, хахаль твой, вместе с обчеством своим!

— Не хахаль он мне, а муж. У нас с ним ребёнок есть.

— А Василю-то — дядька чужой.

— Виктор — культурный, образованный человек, он не…

— Видать, и культурные хочут детей сами делать, а не получать сготовленных неизвестно кем. Да ты жа сама боисся Василя ему показать.

— Слушай, дед, ты что мне душу на кулак мотаешь? Чего тебе от меня надо?

— Не дам малого в обиду!

— Да никто и не думает его обижать.

— Ага, не думает! Не так говорит, ест не так, глядит не эдак! Прятать его задумала?! Может, в подпол посадишь?

— Да ты что! Точно — под старость с ума спятил!

— Покедова на ум ишшо не жалуюсь. И потому дитё на поруганье не отдам — и всё тут!

Дед даже стукнул кулаком по столу. Но тут вспомнил, что собрался помирать, и с сомнением поглядел на отшибленный о столешню кулак.

— И всё тут, — повторил он менее уверенно… — И чо они все на тот свет спешат? — говорит он, помолчав и что-то обмыслив. Ить ежели бы не их торопячка, жил бы себе пока да жил…

— Так живи! — радостно подхватывает Ольга.

— Теперя не могу. Слово мужикам дал.

— Какое ещё слово?

— Как Петруху на Масленку хоронили, от стыда не знал, куды и девать себя. Ить ему-то вполовину годов от моего. Думаю: это, поди, я его век живу. Тогда и пообещал: "Всё, мужики, теперь уж следом меня сюды укладывать будете!" А теперь как же?

— Так ведь не сказал же точно, когда — не сказал. Ещё хоть несколько годков поживи, а потом и умирай.

— А как же другие, кто за мной-то?

— А другим придётся подождать. Пусть вперёд не лезут.

Такое решение вопроса деду явно подходит. Он ещё что-то соображает, пошевеливая губами, — то ли годы свои подсчитывая, то ли выверяя, продюжат ли те, кто на очереди за ним.

— А, хрен с вами — поживу ишшо! — наконец соглашается он.

…Ольгу с Викой провожают, как и встречали, — нарядные, торжественные. Деду даже удалось-таки напялить сапоги, и оттого он шагает, словно генерал на параде. Ольга явно довольна тем, как уладилось дело, и на прощанье даёт наказы:

— Денег тут не экономь. Ешьте как следует.

— Да уж голодом не сидим.

— Молока Васятке покупай.

— Не сосунок уже навроде.

— Конфет берите.

— Вовсе баловство одно и пустая трата денег.

— Да денег, если надо, буду посылать больше.

— Да нам ить моей пенсии да приработку хватает. А што ты присылашь — складываю я. Вырастет парень — костюм себе справит. Или — гармонь.

Ольга от этого дедова сообщения столбенеет:

— То есть как это складываешь? Ты что?! Думаешь, не купим мы ему костюма, что ли? А если у него склонность к музыке будет, не то, что гармонь — пианино купим.

— Ето — твоё дело. Захотишь — купишь, не захотишь — нет. А так уж я спокойнай.

И вдруг безо всякого перехода дед начинает громко, сколько хватает голоса, кричать:

— Не отдам я тебе Василя — и всё тут! И не проси и не требовай! Неча ему в городу твоём делать!

Ольга изумлённо хлопает глазами. А Василь-то понимает: это дед для своих, для деревенских кричит. Чтобы после не ругали они мать, не говорили, как всегда, будто бросила она ребёнка. Выходит, сам дед захотел вот и оставил себе Василя.

Вика прижимает к груди коробку, в которой, обняв бутылку с соской, сладко спит серый пушистый котёнок. Не Марьянихиной кошки — другой. Это Василёв подарок. И сестра влюблёнными глазами смотрит на брата.

Автобус начинает урчать. Ольга бросается целоваться, и Василь не отбрыкивается, великодушно позволяет ей эти бабьи нежности.

— Ты… это… приезжай! — говорит он матери по-взрослому, солидно. И вдруг, не выдержав, жалобно, умоляющее просит: — И её привози!

Василёвы руки тянутся к сестре, но ожившая вдруг автобусная дверь с тихим ехидным лязгом разъединяет их.

Автобус вздрагивает, натужно пыхтит. Лицо матери в окне начинает уплывать вдаль. Василь бежит рядом и кричит:

— Не бойся, мы ещё поживём с дедом! Мы ещё поживём!

Присуха

Я прибежала в машбюро с ворохом вкривь и вкось исписанных, вдоль и поперёк исчёрканных листков, на которые сама страшилась глянуть. Объяснение с машинистками предстояло нелёгкое. К тому же надо было (господи, когда только этого не надо будет!) умолить их напечатать статью "ради Бога побыстрей". Я наперёд знала, что придётся мне выслушать очередную порцию нотаций по поводу моего ужасного почерка, потрясающей неаккуратности и вечной спешки.

Мне не повезло: поспела к самому перекуру. Машинистки пока ещё не встали, но машинки их дружно молчали. В ближайшие четверть часа уже голоса не подадут, не отстукают ни буковки.

Перекуры ввела у нас три года назад Люсенька. В первый же день своей работы у нас она, отстучав пару часов, встала, вынула из сумочки свежий номер "Иностранки" и спокойно принялась читать. На наши недоуменные возгласы новая машинистка молча подала, вероятно, ею же принесённый и открытый на нужной странице справочник по охране труда. В отчёркнутом абзаце было чёрным по белому написано, что машинистке после двух часов работы необходим пятнадцатиминутный отдых.

Вокруг неожиданного новшества разгорелись баталии. Мы, литсотрудники, доказывали, что в редакции газеты оно совершенно неприемлемо, что, пока не сдан номер, говорить об отдыхе — преступление. Зато после можно отдохнуть не пятнадцать минут, а гораздо больше. Машинистки же наши, раньше и не подозревавшие об этом своём праве, вдруг дружно заявили, что иначе работать не могут. Вмешался профсоюз и перекуры узаконили, они стали принципом, отступлений от которого не делалось даже ради самых срочных материалов. Хотя справедливости ради надо сказать, что вообще-то наши машинистки, включая и Люсеньку, были покладистыми и сговорчивыми. С ними всегда можно было договориться остаться после работы, придти утром пораньше или поработать в обед. И только перекуры оставались неприкосновенными.

Проводили их по-разному. Нина Тимофеевна приспособилась вязать. Зоя успевала отовариться в гастрономе рядом и таким образом освобождала себе обеденный перерыв для комиссионки, ходить в которую было её слабостью. Анна кипятила на плитке чай и в немыслимых количествах пила его с сахаром вприкуску. По прямому назначению перекуры использовала одна только Люсенька: закуривала сигарету, открывала журнал и устраивалась на диване. Она же следила за тем, чтобы перекур не затянулся дольше положенного ни на секунду.

Мы дружно злились, однако на Люсеньку свою злость не переносили. Её уважали за умение молниеносно печатать, за грамотность и, я думаю, за привлекательную внешность. Высокая, по-спортивному подтянутая, одетая, как правило, в брюки и ослепительной белизны блузку, умело, некричаще подкрашенная, с простой, очень идущей ей причёской — она была словно с картинки модного журнала.

Я же Люсеньку просто любила. Её требовательность к себе меня восхищала: каждый напечатанный ею лист был произведением искусства. Помарок и исправлений она совершенно не терпела, обнаруженную ошибку исправляла просто: безжалостно разрывала лист и перепечатывала заново. Я знала, что моё чувство безответно. Люсенька должна была не терпеть меня за преужасный почерк, который ей надлежало каждодневно расшифровывать. Кроме того, она слегка презирала меня за мои отсталые литературные вкусы. Люсенька читала много и всё сплошь самых модных западных авторов. В сумочке своей она постоянно носила или свежий номер "Иностранки" или только что вышедший и уже нашумевший роман. Я же имела неосторожность сказать ей, что эта литература меня как-то не трогает, что из "Иностранки" читаю только то, о чём кругом долго и дружно кричат, читаю почти по обязанности. Своим признанием я привела Люсеньку в замешательство, будто она узнала обо мне что-то неприличное. Когда же я чистосердечно созналась, что мой любимый писатель — Чехов, в Люсенькиных глазах, обращённых в мою сторону, исчез даже малейший интерес и поселилось то же безразличие, с которым она смотрела, положим, на стул, с той только разницей, что стул не затруднял её разбором своих немыслимых каракуль…