Осаму Дадзай - Исповедь «неплноценного» чловека

• Название: Исповедь «неплноценного» чловека
• Автор: Осаму Дадзай
• Жанр: Классическая проза

---

Хорики был смуглым молодым человеком с очень правильными чертами лица. Всегда ходил в приличном костюме, что для студийцев-художников было достаточно необычно, всегда при галстуке скромной расцветки, волосы напомажены и разделены посередине ровным пробором.

В кафе я попал впервые и сначала очень смущался, не знал, куда деть руки, робко улыбался, но после двух-трех кружек нива почувствовал необычайную раскрепощенность и легкость.

— Я вообще-то хотел поступать в художественное училище...

— Да ну, не стоит. Не стоит тратить время на эти училища, неинтересно в них. Природа — вот наш учитель! Любовь к природе движет нами!

Однако доверия к его речам я не испытывал. «Болван, — думал я.— И картины у него наверняка плохие. Но по части развлечений он ничего парень, дружить можно».

Я ведь тогда впервые встретился с настоящим столичным бездельником. Как и я, он полностью отошел от суетного мира, в другой, правда, форме. Несомненно, сближало нас то, что мы оба не имели в жизни ориентиров. Подобно мне, он тоже был паяц, но мы с ним существенно различались в том, что безысходности жизни он не осознавал и не ощущал.

Я дружил с Macao, полагая, что делаю это исключительно потому, что с ним интересно развлекаться; в самом же деле я презирал его, временами даже стеснялся находиться с ним рядом. Так вот, этому человеку удалось в конце концов разгадать меня.

...Первое время казалось, что мне на редкость повезло: познакомился с замечательным малым, нашел отличного гида по Токио. Отягощенный комплексом страхов перед людьми, я потерял бдительность. Скажу не таясь: я ведь абсолютно не мог ходить один по городу — в трамваях боялся кондукторов; в театре Кабуки робел перед билетершами, стоявшими по обеим сторонам устланной пунцовым ковром лестницы; в ресторанах мне становилось страшно, когда за спиной тихо подходили с тарелками официанты; особенно сильный ужас охватывал меня, когда надо было оплачивать счета: «Боже, до чего же я неуклюж!» — всегда думал я в такие моменты; а когда я покупал что-нибудь в магазине и платил за покупку, мир темнел в глазах (не от моей скаредности, нет!). Скованность, робость, безотчетная тревога, страх доводили меня чуть ли не до безумия; я забывал взять сдачу (о том, чтобы торговаться с лавочником, уже и речи не было!), более того, нередко забывал в лавке саму покупку. Потому и из дому выходил редко, предпочитал целыми днями валяться в своей комнате.

Вот так и получалось, что, направляясь куда-нибудь вместе с Хорики, я отдавал ему свой кошелек, а уж он обнаруживал поразительные способности торговаться, гулять «дешево, но сердито», тратя немного, но чрезвычайно эффективно. Такси стоило дорого, и он предпочитал держаться от него на расстоянии, прекрасно обходясь электричкой, автобусом, катером; за самое короткое время мы умудрялись этим транспортом добраться куда угодно. Он научил меня и многому другому, например ходить с женщинами в номера, где, помимо всего прочего, можно было принять ванну, поесть отваренного тофу, опохмелиться; он растолковал мне, что гюмэси и якитори, будучи едой дешевой, очень питательны; разъяснил, от какого дешевого сакэ можно быстрее всего опьянеть. Во всяком случае, в присутствии Хорики я был избавлен от страха и всяких тревог.

Еще одно спасительное обстоятельство я нашел в общении с ним: не обращая никакого внимания на собеседника, он мог часами самозабвенно нести всякий вздор (возможно, как раз из-за своей горячности он и забывал о собеседнике), и, когда мы гуляли вместе, в разговоре никогда не возникало неловких пауз. У меня же обычно получалось так, что я, по натуре молчаливый, вынужден был, общаясь с людьми, предупреждать подобные паузы и отчаянно смешить собеседников. Зато, имея дело с болваном Хорики, не надо было стараться поддерживать разговор, его разглагольствования можно было спокойно пропускать мимо ушей, достаточно было только изредка улыбаться и вставлять неужели?!», «не может быть!»; роль шута исполнял сам Хорики.

Вскоре я убедился, что вино, сигареты, проститутки прекрасно помогают (пусть временно) забыться, отвлечься от вечного страха перед людьми. Ради этого мне не жалко было распродать все, что я имел.

Проститутки были для меня не людьми, не женщинами, а умственно отсталыми (так казалось мне) существами или же сумасшедшими; однако, как ни странно, в их обители я находил покой, мог очень спокойно, крепко спать. И вот уж чего лишены эти создания — так это алчности. Они тоже испытывали ко мне нечто ироде душевного родственного чувства, проявляли радушие, причем не вымученное, а естественное, не продиктованное расчетливостью, не торгашеское, но радушие к человеку, с которым вряд ли придется свидеться второй раз, и бывали ночи, когда я ясно видел вокруг голов проституток — этих слабоумных или помешанных существ — нимб святой Марии.

Испытывая потребность найти отдохновение от вечного страха, и ночами ходил развлекаться к «родственным душам», и незаметно меня стала окутывать отвратительная атмосфера; она стала «приложением» к моей жизни и постепенно это «приложение» весьма заметно обозначилось, так что, когда Хорики обратил на это внимание, я испугался, мне стало тошно. Выражаясь грубо, я изучал женщин по проституткам и заметно в этом преуспел. Кстати, учеба на таком материале, будучи самой суровой, одновременно и самая эффективная. Так вот, запах женщин стал преследовать меня, и они (женщины вообще, не только проститутки) инстинктивно чувствовали это и сами льнули ко мне. В результате мой стиль жизни в этой непристойной, позорной атмосфере, вызванный вечным страхом перед себе подобными, казался иным куда более заметным, чем первопричина.

То, что Хорики когда-то высказал почти как комплимент, со временем обернулось былью. Наивное письмо девочки из кафе... Долгие променады двадцатилетней генеральской дочки, моей соседки: в те минуты, когда я уходил в гимназию или возвращался из нее, она, слегка подкрасившись, бесцельно вертелась у ворот дома... Служанка из ресторанчика, где я иногда столовался, — причем там я всегда молчал... И еще дочь владельца табачной лавки, подававшая мне сигареты, а в пачках я затем обнаруживал и что-нибудь еще... Девушка, оказавшаяся рядом в кресле в театре Кабуки... И то можно вспомнить, как однажды я возвращался поздно ночью в электричке, изрядно захмелевший, и некая особа... А письмо от дальней родственницы с излияниями любовных томлений, совершенно неожиданное... Да еще куколка, скорее всего самодельная, появившаяся у меня в комнате в мое отсутствие... И так далее, и тому подобное. Притом сам я всегда был крайне пассивен, ничего более, собственно, не было, события дальше не разворачивались, и все-таки нечто во мне заставляло женщин желать меня — и это не бахвальство, а непреложный факт. Не только Хорики, но и другие говорили мне о том же; а сам я углядел во всем этом что-то оскорбительное и мгновенно охладел к развлечениям с проститутками.

Из чистого снобизма (других мотивов я и теперь не могу отыскать) Хорики ходил на «коммунистические чтения» (точно не помню, кажется, это называлось R-S) и меня привел однажды в этот тайный кружок. Для таких, как Хорики, подобного рода кружки были чем-то вроде достопримечательности Токио, которую непременно следует посетить. Я познакомился с «товарищами» — так они друг друга называют, — приобрел какие-то брошюры и стал слушать лекции по марксистской политэкономии, которые читал восседавший на председательском месте неприятной наружности молодой парень. Все, о чем говорилось в лекциях, казалось мне давным-давно известным. Ну хорошо, пусть так. Но ведь имеется еще что-то в душах людей — неведомое, страшное. Алчность? — В какой-то степени. Тщета? — И это не совсем то. Любострастие и алчность? — И в этом сочетании «что-то» не раскрывалось полностью... Не знаю, как это определить, но кроме экономических отношений в сутолоке мира человеческого есть, по-видимому, еще что-то, и оно чудовищно. Оттого мне, загнанному этим миром, — при том, что признаю материализм с такой же естественностью, как вода выбирает места пониже, — оттого мне самому хорошо известно, что мне не дано избавиться от своих страхов перед людьми, не дано обратить взгляда к молодой листве и почувствовать радость надежды. Тем не менее я не пропустил ни одного занятия, присутствовал на всех собраниях этого кружка R-S (может быть, я ошибаюсь, возможно, он назывался по-другому), саркастически наблюдал, как «товарищи» с каменными лицами, словно занимаясь огромной важности делом, поглощены изучением в общем-то азбучных истин (1+1=2). Наконец терпение мое лопнуло, и, по своему обыкновению, я начал паясничать, пытаясь разрядить атмосферу этих собраний; напряжение постепенно исчезло, а сам я стал весьма популярным и даже необходимым членом кружка. Простые люди, они и меня, видимо, считали подобным себе простым оптимистичным весельчаком, и я своим поведением окончательно ввел их в заблуждение. Потому что не был я «товарищем». Но на каждое собрание я являлся и всегда веселил всех кружковцев.