Владимир Заманский - Записки старого киевлянина

• Название: Записки старого киевлянина
• Автор: Владимир Заманский
• Издательство: Мост Паблишинг
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

В начале 2007 года читатели «Газеты по-киевски» увидели первые выпуски целого цикла статей под общей рубрикой «Записки старого киевлянина». Их автор Владимир Заманский действительно стар и действительно киевлянин - из тех жителей столицы, кто с несколько неоправданной гордостью называют себя «настоящими» киевлянами. На самом деле предмета для гордости здесь нет, поскольку родиться в том или ином знаменитом городе - не наша заслуга и вообще никакая не заслуга, ибо это событие от нас абсолютно не зависело.Другое дело, что Киев и в самом деле знаменит и колоритен, равно как и его жители. Так что послушать рассказчика, который помнит очень многое из жизни этого города и этих горожан, всегда интересно.Предлагаемая вам книжка - это собранные воедино заметки Владимира Заманского, регулярно публиковавшиеся в столичной газете более года. Их можно читать подряд, можно выборочно. Вы увидите старый Киев - довоенный и послевоенный. Вы услышите неповторимую киевскую речь (столь же неповторимую, как речь одесситов или полтавчан, но все же иную). Вы вспомните свою молодость, если вы уже постарели, а если вы молоды, вам, наверно будет любопытно услышать от дедушки или бабушки, что вот, мол, и с нами происходило нечто подобное, и мы в школе играли в «доп-доп», и тоже рассказывали вот эти самые анекдоты, и с нами случались такие же истории…«Заметки старого киевлянина» публикуются без значительных изменений по сравнению с тем, что публиковалось в «Газете по-киевски». Но кое-что существенное автор все же добавил.

---

Союзников не любили и называли союзничками. Всю войну мы ждали второго фронта. Конечно, в Африке Монтгомери уже бил Роммеля, но Эль-Аламейн был несравним со Сталинградом и Курском. Нужен был второй фронт в Европе. Но союзники открыли его, когда поняли, что эта Европа может достаться Сталину.

Через много лет я прочитал в книге Скопина «Милитаризм», об ином плане открытия второго фронта - не в Нормандии, а на Пиренейском полуострове. Португалия была традиционно привязана к Англии, а в Испании, где после гражданской войны еще были живы сотни тысяч республиканцев, можно было рассчитывать на серьезную поддержку. Но в таком случае во Францию и Бельгию пришли бы не Эйзенхауэр и Монтгомери, а Жуков и Рокоссовский.

Настал май. Мы сидели на нашем огромном балконе. Тогда в Киеве было много балконов по десять и более квадратных метров. Был такой и у нас на Михайловской, 24. Потом его разобрали. Сияло солнце, мы пили чай, как вдруг улицу потряс крик. Кричали все окна, все квартиры, все дома. Мы бросились в комнату, включили радио. Нет, это была еще не победа, это взяли Берлин.

Победа пришла, когда мы ее не ждали. Ночью в двери стал ломиться сосед Зорик Жадановский: «Вставайте! Победа!»

Никогда больше я не видел и уже никогда не увижу такого. Не знаю, где были сняты знаменитые кинокадры, где двое солдат пляшут в кузове несущегося грузовика. По-моему, в Киеве. Во всяком случае, такой грузовик с пляшущими солдатами я видел своими глазами.

К тому времени мы привыкли к артиллерийским салютам в честь наших побед. Орудия стояли на горке возле полуразрушенного института благородных девиц, он же Октябрьский дворец. Когда рявкали зенитки, уши закладывало, а в воздух летели боевые осветительные ракеты. Они медленно опускались на парашютиках, и было великим счастьем найти такой.

Моя мать, с детства недолюбливавшая советскую власть, говорила, что этот праздник нисколько не похож на наши самые торжественные официальные праздники. «Вот это, - говорила она, - и есть настоящее всенародное торжество. Только бы его не испохабили».

ПЛЕННЫЕ НЕМЦЫ И КИЕВСКИЙ СОЦИАЛИЗМ

После войны наша Михайловская улица находилась в своеобразном немецком окружении. На Мало-Житомирской, там теперь бани, с одной стороны, и на Владимирской горке с другой, располагались два лагеря для военнопленных. В Киеве немцы строили, прокладывали рельсы трамвая, работали очень добросовестно, а мы, пацаны, вертелись рядом, выменивая у них, чаще всего на что-то съестное, то пуговицу от мундира, то монетку с заграничным гербом. Конвоиры нас гоняли, но как-то лениво.

Конечно, немцам в плену было несладко. Но обращались с ними по-человечески, не так, как обращались они с нашими пленными.

Мне, в отличие от других ребят, приходилось общаться с немцами чаще. Наша соседка тетя Ася работала медсестрой в лагере на Мало-Житомирской и часто приводила пленных к себе - то что-нибудь починить по хозяйству, то сделать какой-то ремонт. Один солдатик не просто выкрасил ей стены, но вымочил в краске тряпку, свернул ее в валик и выложил по стенам от потолка до пола некий абстрактный узор. Все были в восхищении.

Разговоры с пленными велись через еврейских женщин по-еврейски. Идиш имеет с немецким много общих и похожих слов. В свою очередь, немцы виртуозно владели русским матом и охотно демонстрировали свое мастерство нам, мальчишкам.

У многих женщин мужья погибли на фронте. Чуть ли не в каждой квартире кто-то из соседей «пошел по приказу» - так тогда говорили о тех, кто погиб в Бабьем Яру. Но ненависти к вчерашним врагам мы не испытывали. Отходчив наш народ.

Однажды тетя Ася пришла домой расстроенная: «Из МГБ пришли и забрали Вилли Майера, такого милого мальчика».

Могу ошибаться в датах, кажется, 30 января 1946 года после суда над гитлеровскими военными преступниками 12 из них были приговорены к смертной казни через повешение. В том числе и солдат Майер Вили-Вилли. Он участвовал в массовых убийствах. Рассказывали, на суде его опознала свидетельница, выжившая после расстрела. Майер сказал, что не признает это свидетельство. «Из-под моего расстрела, - сказал он, - живым не выходил никто».

Виселицу поставили на тогдашней площади Калинина, ныне это Майдан Незалежности, примерно там, где сейчас блестят "парники" - стеклянные купола над подземным торговым центром. Грузовики с опущенными бортами подвезли осужденных под перекладину, надели на них петли, грузовики медленно уехали, а трупы висели еще несколько дней. На головах лежал и не таял снег.

Я обратил внимание на старушку, которая крестилась и вздыхала: «Бедненькие!» Вполне возможно, ее хата сгорела, как тысячи других. Наверно, и родные погибли. Но она простила.

Еще запомнились наручники на каждом из повешенных. Я был поражен: в нашей свободной стране где-то есть завод или фабрика, где выпускаются наручники, совершенно не нужные в социалистическом обществе.

Пленных, приходивших в нашу квартиру, бабушки подкармливали чем Бог послал, а те были в восхищении от нашей жизни. «Когда мы вернемся в Германию, - говорил солдатик со странным именем Шмуде, - мы тоже построим у себя такой же социализм, как у вас».

Германия лежала в руинах и голодала, а у нас в магазинах продавали рублей по пять икру - черпали поварешками из бочек красную и черную. Правда, до 1947 года все было по карточкам. Немцы забыли, что такое хлеб и масло, у них все было «эрзац», что-то вроде синтетики. А у нас хлеб был пшеничным, а масло настоящим, не порошковым.

Теперь-то мне понятно, откуда бралось это киевское изобилие: за пределами города все было совсем иначе. Однажды знакомая женщина со смехом рассказывала: на Крещатике какой-то селянин ел мороженое с хлебом - своими глазами видела. Вот темнота!

Только впоследствии я додумался: до какой же степени надо изголодаться, чтобы пообедать таким образом - сытно и в то же время дешево.

ПОДАЙТЕ, ХРИСТА РАДИ, ПОКУШАТЬ НА КРЕЩАТИКЕ

После войны мы были неимоверно бедны. Нынешняя бабушка с ее жалкой пенсией тогда считалась бы счастливицей - у нее есть газ и горячая вода. Но такого хлеба, как в те годы, я уже никогда не попробую.

В конце разрушенного Крещатика в уцелевшем доме (сейчас его уже нет) был хлебный магазин, где ароматные, мягчайшие, с хрустящей корочкой французские булки (старики их помнят) соседствовали с такими же по форме, но большими «франзолями» и плетеными «халами». На витрине магазина сохранилась еще довоенная реклама: «Качество хал выше похвал». И это была правда.

По утрам в город приезжали из окрестных сел красавицы-молочницы. Почему-то все молодые и чернобровые. Они разносили по домам в неподъемных бидонах свежайшее молоко. Такого я тоже не попробую больше никогда. Молоко стало проклятием моего детства. Тяжелое, несколько желтоватое от жира, оно не отмывалось со стен бутылки. А на мне лежала обязанность эти молочные бутылки мыть.

Для этого следовало насыпать в бутылку мельчайшие обрывки бумаги, залить теплой водой и долго трясти. Но жир все равно оставался. Говорили, что его легче отмыть, если в бутылку вложить металлическую цепочку. Я клал. Не помогало. Ершиков, которыми моют бутылки сегодня, тогда не существовало.

Нынешнее молоко отмывается сразу и холодной водой.

Когда-то на Крещатике торговали два громадных гастронома. Такого ассортимента как сейчас, тогда не было. Но сами-то магазины были! Потом началась новая жизнь, по замыслу ее родителей свободная от дефицита и обвешивания. Очередей «за курями» и сомнительных весов не стало, но и магазины пропали. От одного из крещатикских гастрономов осталась половина, второй закрыли - якобы на ремонт, но, похоже, навсегда. А куда подевался овощной магазин на Крещатике? Где вообще все киевские продуктовые магазины, в том числе и в районе Рейтарской улицы, жильцов которых новый капитализм лишил не только магазинов, но и знаменитого Сенного базара?

С продуктовыми магазинами вообще вышла накладка. Сначала их приватизировали. Правда, с условием: пять лет сохранять профиль торговой точки. За пять лет их новые владельцы поняли, что продать один импортный костюм проще, чем тонну картошки. И Крещатик засиял вывесками с иностранными надписями и не вполне иностранными товарами. Некоторые из них, например, мое пальто, сделаны в Броварах.

Удивительно: при советской власти, когда мы работали за идею, а не за колбасу, продуктовых магазинов было много. Сейчас мы работаем за деньги, но найти в центре Киева место, где можно было бы потратить их на кусок колбасы, затруднительно.

АНЕКДОТЫ С КИЕВСКОЙ БОРОДОЙ

Нынешнее поколение, пожалуй, не только умнее, но и веселее нашего. Вспоминая анекдоты, ходившие в послевоенные времена, с трудом находишь хотя бы парочку более или менее остроумных.

Впрочем, в этом порой есть своеобразная прелесть. Некоторые анекдоты, которые рассказывали друг другу мы, дети, порою были настолько глупы, что сама эта глупость становилась своего рода совершенством - глупее не придумаешь.