Станислав Виткевич - Ненасытимость

• Название: Ненасытимость
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-88190-019-7; 5-7905-2048-0

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. Роман «Ненасытимость» (1927—1929), впервые публикуемый на русском языке, раскрывает катастрофическую перспективу общественного развития на примере трагедии человека, утратившего индивидуальность, прежде чем ее найти.

---

В армию роботов, пройдя через несколько стадий падения, вливается и главный герой романа — Генезип Капен де Вахаз. Этот восемнадцатилетний красавчик с «душой шизотимика в теле циклотимика» подобен своей стране, которой предстоит измениться или исчезнуть. Имя героя говорит о его принадлежности к тому же вымирающему виду раздвоенных, неопределенных натур, что и Дюбал Вахазар (тиран из одноименной «неэвклидовой драмы»). В то же время псевдонимом «Генезип Капен» Виткевич когда-то подписал роман «622 падения Бунго». Возвращение к этому имени указывает на отстраненность автора от героя, который поначалу бессознательно, а затем и осознанно приспосабливается к больному миру, перестает удивляться, сочувствовать, испытывать стыд, становится винтиком в механизме абсурда.

История непроснувшейся души начинается в горном городке Людзимире (читай: Закопане). Возвращение в отчий дом — первый шаг духовного нисхождения. Юноша, окончив школу, грезит о высоком предназначении, но скоро, забыв туманные мечты, погрязает в безысходном флирте со стареющей демонической дамой. Пока деспотичный отец, почтенный владелец пивоваренного завода, лежит на смертном одре, наследник отправляется искать впечатлений. Он сталкивается с роковой хищницей — увядающей русской княгиней Ириной Всеволодовной ди Тикондерога (с иной ее ипостасью мы встретимся в итоговой пьесе Виткевича «Сапожники»). Связь с этой «дикой распутницей и псевдоматерью», некогда любовницей его папаши, оборачивается для Генезипа затяжной опустошающей болезнью — предвестием безумия.

Уготованная Генезипу карьера продолжает его психическое разрушение. Будущее предопределено: старый Капен загодя исхлопотал для него место при бывшем своем однокашнике Коцмолуховиче. После разрыва с Ириной герой отправляется в «региональную столицу К.» (прототип ее, конечно же, Краков). Здесь — уже курсантом юнкерского училища — Генезип обретает нового отца в образе верховного вождя и новый предмет вожделений. Он переживает унизительную неразделенную страсть к актриске, аманте главнокомандующего — вновь русской, Перси Звержонтковской (ранее воплотившейся в героине одноименной пьесы Виткевича).

Генезип безуспешно пытается стать любовником Перси; на почве неутоленной страсти он совершает нелепое убийство: этим отмечен рубеж обвала в иррациональное — инфантильного Зипчика не стало, «родился постпсихотический Зипон». Его «ненасытимость» жизнью обретает пошлейший вид: живущий в подсознании двойник, «тип со дна», окончательно подчиняет героя себе. Вскоре ему встречается посланец Джевани — вестник полного погружения в психическое небытие. Во время беспорядков Генезип ранен. Он попадает в госпиталь, где профессор Бехметьев, спец по тибетской медицине, накачивает его психотропами. Сестра милосердия Элиза Балахонская — девушка, которую он когда-то знал, — оказывается последовательницей муртибингизма. Все подталкивает «молодого бычка» к тому, чтобы и он принял «таблетку счастья».

Генезип женится на Элизе и в первую брачную ночь, уже привычно следуя бессознательному импульсу, душит женушку, а наутро хладнокровно рапортует Коцмолуховичу о готовности искупить содеянное. После участия в подавлении антиправительственного мятежа и совершенных от скуки убийств Генезип вполне усвоил абсолют насилия, утратив остатки индивидуальности. Он превращается в образцового офицера-исполнителя, идеальный объект для манипуляций. Происходит и «последнее превращение»: Капен присоединяется к сторонникам «новой веры», дающей блаженство благодаря наркотическому препарату. Взросление завершено. Генезип, пройдя все стадии деградации, стал «безыдейной канальей, социальным паразитом, а-метафизическим потребителем».

На протяжении всего романа длится тотальное «раздавдевствление» подростка Капена. Его несублимируемый метафизиологический эротизм беспрерывно штурмует и наконец разрушает цитадель «даймониона», удерживавшего героя от сумасшествия. Оргиастические эксцессы в горах, в палаццо Тикондерога на Пограничной улице и в предместье Яды, а потом «тортюры» на улице св. Риторика — прелюдия к общему крушению. «Угрюмый работник глубин — хладнокровный безумец» обосновался в теле бывшего мальчишки. Зипкин вороной конь, Эвтаназий, уверенным аллюром влечет его к единственному выходу — смерти. Подпоручик Капен равнодушно сопровождает на фронт своего боготворимого некогда «сверхотца».

Борьба за самого себя героем проиграна. Проиграна и борьба Польши против китайцев. Великая битва не состоялась. Перед решающим сражением главком принимает давамеск и отдает приказ не сопротивляться. «Квартирген», трижды меченый — осколком «своего» снаряда, щепкой с бруствера, выстрелом верного присяге офицера, сорвавшим с него эполет, — не желает кровопролития. Его политикой и прежде было уклонение от действия, выжидание до крайнего предела. Подобно Дюбалу Вахазару, он носит титул «Его Единственность», но суть его столь же призрачна, потому-то он и стал персоной мифической, объектом культа. Он — воплощение жажды власти, невольник инстинктов, — чует неизбежность капитуляции перед историей. Расстреляв полки фанатиков обороны, вождь слагает оружие. После церемониального банкета, устроенного противником, и прощальной садо-мазохистской оргии с Перси ему торжественно отсекают голову как «последнему индивидуалисту».

Генезип же — среди тех, кто новой системе не опасен. Он — в числе прочих высших офицеров — приближен к азиатскому владыке Вангу, от казненного псевдопапаши к нему переходит Перси, которая, впрочем, ему теперь безразлична. На пиру он прошел обряд посвящения: его потчевали крысиными хвостами в соусе из давленых клопов и тараканов. Когда-то в детстве он мечтал распахнуть клетки в зоопарке и спускал с цепи собак; теперь он сам — цепной пес, но ему и не нужна свобода. Этот «окончательно сбрендивший умеренный кататоник», образцовый служака — один из тех, кому предписано смешаться с азиатами в гибридную желто-белую расу, перед которой, согласно проектам китайских социотехников, откроются невиданные горизонты.

Вторжение революционной орды приносит бесплодному западу блаженство неиндивидуального бытия. В китаизированной Польше «множество преступников начало новую жизнь», а люди искусства и науки получили привилегии от «Министерства Механизации Культуры». Массы — «князья, графья, крестьяне, рабочие, ремесленники, армия, женщины и т. п.» — расчетливо использованы для улучшения породы завоевателей. Вскоре все ко всему привыкли, поддавшись коллективному отупению: «Все расплылось в нечто, польским языком невыразимое. Может, какой ученый, глубоко китайский по духу «чинк», увидев это  н е  п о - к и т а й с к и, мог бы впоследствии описать это по-английски. Да и то сомнительно».

Используя стереотип «желтой опасности», воплотивший давние фобии европейской культуры, Виткевич на примере Польши демонстрирует скорбное будущее: мир, где разум подавлен биологическим экстазом, а индивидуальный поиск подменен готовой идеологией. Утрата чувства трагизма, упразднение мышления, установление психического шаблона — признаки унификации, в которой для Виткевича заключено абсолютное зло. Повествователь признается, что для него Генезип да и другие герои романа — неразрешимая загадка. Они добровольно отреклись от единственной бесспорной ценности — самопознания и постижения мира, погружаясь в неясную тоску и мрак физиологических вожделений. Бунтующее авторское «я» — полемический противовес их аморфному бытию.

Генезипа Капена и иже с ним губят страсть к удовольствиям, отвращение к мысли-действию («Что выйдет к тридцати годам из пижонов, которые в семнадцать не могут позволить себе радикализм?» — сокрушается повествователь). Преодолеть депрессию можно только интенсивной работой мозга — «ставить цели за пределами жизни» (следуя завету Капена-старшего). А иначе — как в романе «Единственный выход» — останется лишь констатировать: «Какое наслаждение с чистой совестью выжрать натощак стакан водяры без оглядок на здоровье тела и духа, с той убежденностью, что именно в психофизическом самоуничтожении и заключается высшая цель твоего бытия»... Автотерапия интеллектом до поры до времени удавалась Виткевичу, но не его героям, слышащим, как и он, «свист проносящегося времени».

Его посмертную славу составили драмы, о которых современники высказывались, к примеру, так: «бредни лунатика в последней стадии прогрессивного паралича»[236], или: «Вавилонская башня на курьих ножках»[237]. Доставалось и прозе Виткевича с ее «декадентской гнилью» (читая, кстати, понимаешь — почему, и возникает неловкость, что — издавая эти тексты — волей-неволей вносишь в мир еще частицу хаоса). Однако все искупается тем, что здесь звучит голос мятущегося, страдающего человека. Фрейдовато-пшибышевский антураж слетает, как ветхий саван, с проблемы, составляющей, по Виткевичу, «имя трагедии» целых поколений, — «неспособность к настоящим большим чувствам». Виткевич — очень «русский» (напрашиваются многие параллели) польский писатель — обремененный совестью, взысканием любви, надеждой сдержать падение человечества (пересилить «общий сдвиг в сторону тьмы» — как назвал он это в «Наркотиках»). Он жаждал прильнуть к животворному истоку, которого не находил.