Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

• Название: Красивые, двадцатилетние
• Автор: Марек Хласко
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• ISBN: 5-93636-006-7

---

Ассимилироваться им было непросто: сабры недо­любливают пришельцев из Восточной Европы — им стыдно, что евреи во время войны покорно позволяли себя уничтожать. Однажды, по случаю годовщины вос­стания в варшавском гетто, перед польским консульст­вом установили витрину с фотографиями; я случайно проходил мимо с одной красивой саброй.

— Посмотри, Эстер, — сказал я. — Вот так пример­но это выглядело.

Она глянула мельком на фотографии расстрелян­ных детей и вереницы людей перед газовой камерой и сказала:

— Мы опаздываем. Я хочу посмотреть Монти Клифта.

В кино напротив показывали фильм «Внезапно прошлым летом» с Монтгомери Клифтом и Элишевой Тейлор. Актриса, как известно, перед вступлением в очередной брак приняла иудейство и из Элизабет превратилась в Элишеву; израильская пресса захлебы­валась от восторга; помню, я проходил тогда по го­родскому базару, где продавец дамского белья, демон­стрируя покупателям лифчики, сшитые по размерам бюстов популярных кинозвезд, примерно так расхва­ливал свой товар:

— Лоллобриджида — прошу вам. Пампанини — прошу вам. Мэнсфилд — прошу вам. — После чего, вы­держав эффектную паузу и вытащив из кучи бюстгаль­тер необъятных размеров, восклицал: — Элишева Тей­лор, шесть лира, прошу вам! Налетай!

Итак, Эстер пошла смотреть на Элишеву, а я посто­ял немного перед витриной с фотографиями; рядом останавливались люди, приехавшие из Европы; моло­дые и сильные уроженцы Израиля, скромно назвавшие себя сабрами, равнодушно проходили мимо. У них, воспитанных в презрении к смерти и готовых в любую минуту отдать жизнь за родину, не могли вызвать со­чувствия соплеменники, покорно идущие на гибель. Приезжие из Европы не пользовались их симпатией; привыкшие к тяжелой физической работе, они со сни­сходительной жалостью смотрели на иммигрантов, старавшихся пристроиться в магазины, конторы или больницы. Расположение сабры можно завоевать только одним способом: любовью к работе. Человеку, боящемуся солнца и физического труда, нечего и рассчитывать, что когда-нибудь один из рожденных в Из­раиле назовет его настоящим евреем.

Но и с работой не все было просто. Помню, устро­ились мы с приятелем — молодым способным журна­листом из Катовиц — отливать бетонные пороги. Дело, казалось бы, нехитрое: берешь форму, весящую около семидесяти кило, и заливаешь в нее сто десять кило бе­тона; затем форму откладываешь в сторону и ждешь, пока бетон застынет. Работать мы начали в пять утра, но уже в десять вынуждены были прерваться: мой при­ятель не выдержал.

Оставшись без напарника, я принялся в одиночку грузить эти чертовы пороги на машину; но другие ра­бочие — арабы — как огня боялись конкуренции; хотя охотников на такую кошмарную работу не находилось даже среди сабров, арабы, которых она кормила, виде­ли угрозу для себя в каждом, кто за нее брался. Ну и один из них чуть не размозжил мне руку бетонным блоком; пришлось в полдень все бросить и тащиться в больницу. В больнице врач поинтересовался, как это произошло; я сказал, что во время работы. Он спросил, где я работаю; я ответил, что, к сожалению, не могу ска­зать, так как не имею разрешения и у моего хозяина могут быть неприятности. Доктор посмотрел на меня и, когда я уже собрался уходить, велел не валять дурака и молча занялся моей рукой.

— Теперь вы оказались нарушителем закона, — ска­зал я.

Разглядывая рентгеновский снимок, врач сказал:

— Вы, конечно, не еврей, иначе б не говорили такие глупости. Евреи всегда нарушают законы, но не по сво­ему желанию. Откуда вы?

— Из Польши.

— Забавно, — сказал он. — Вчера у меня был паци­ент, который служил в вашей политической полиции и удрал сюда. А здесь его порезали ребята, на которых он у вас стучал и которые удрали раньше. Теперь, навер­ное, он опять куда-нибудь убежит, но там его уже будут поджидать другие, убежавшие от кого-то еще. И так без конца.

Он перевязал мне руку; через два месяца я снова к нему попал: на этот раз по собственной глупости — не надел защитные рукавицы во время шлифовки; работа, конечно, была левая. Врач опять сделал все, что нужно, и опять я отказался ему назвать место работы; такое со мной происходило постоянно; и всегда кто-нибудь мне помогал. Одно время я был помощником землеме­ра; устроил меня к нему человек, всю семью которого в войну выдали вымогатели. Я бегал по полю с рейками, а шеф через все поле мне что-то кричал.

— Не слышу! — кричал я в ответ.

Он махал рукой; я мчался к нему добрых полкило­метра.

— X... вас в ж..! — кричал он. — Вы плохо натянули трос!

— Не х... вас надо говорить, а х... вам! — весело кри­чал я и под палящим солнцем бежал обратно. У этой работы была своя приятная особенность: ядовитые змеи, ползавшие под ногами. Для защиты от змей и других пресмыкающихся приходилось надевать высо­кие сапоги; со мной работал англичанин, который убивал змей голыми руками, приговаривая:

— The fucking snake...

— Что он говорит? — допытывался шеф.

— Ё...ная змея! — рупором складывая руки, орал я в ответ.

— Что, что?! — кричал мой шеф. Я в сотый раз, обли­ваясь потом, бегом пересекал поле; отказать шефу не мог: как человек любознательный, он непременно дол­жен был знать, о чем мы с англичанином разговарива­ем. Так что я бежал к нему через все поле.

— Он говорит ё...ная змея! — кричал я, когда от ше­фа меня отделяло уже только сто метров.

— Скажите его, чтоб не морочил голову, а рабо­тал! — грозно выкрикивал шеф.

— Ему! — кричал я.

— Что ему?

— Не говорят «скажите его» — «скажите ему»! — во­пил я. И так целый день; вечерами шеф обычно пребы­вал в добром расположении духа. Мы вкалывали по че­тырнадцать часов в сутки; подымали нас в три утра, а заканчивалась работа в сумерки. Однажды, когда мы трудились в окрестностях Тверии, я увидел шефа, бегу­щего к нам по полю и размахивающего газетой.

— Поймали ему! — вопил он. — Поймали ему!

— Кому? — спросил я.

— Эйхман! — сказал мой шеф. Все уселись и стали читать газету, где сообщалось о похищении Эйхмана; я, отойдя в сторонку, закурил. Шеф кинул на меня гроз­ный взгляд.

— Вы тут мне не выё... — сказал он. — Вы шейгец Я вам прошу продолжать работать.

У шефа мои единоверцы тоже перебили всю семью; он мог с полным основанием выгнать меня в шею, но не выгнал. Поэтому все, что я пишу об Израиле, не ук­ладывается в придуманную мной категорию «правдивый вымысел» — слишком многим я этим людям обя­зан. От меня нельзя требовать объективности: я им обязан вообще тем, что живу; это важно только для ме­ня, но не для других. Мне спасли жизнь люди, которых преследовали мои единоверцы; так что в данном слу­чае я не могу быть объективным. Я тогда жил в гостинице «Виктория», где порядки были первозданно просты: войдя в вестибюль, вы раздева­лись и отдавали одежду портье, который ее запирал, вы же в одних трусах отправлялись в общий зал; сдавать шмотки было, к сожалению, необходимо, так как неко­торые постояльцы жили в основном за счет краж Ко­нечно, и речи не могло быть, чтобы один профессио­нальный вор увел одежку у другого, но дело портила вступающая в жизнь молодежь, еще не знакомая с эти­кой преступного мира. Работал я землемером; потом перешел в некую кинокомпанию. Помещения у этой компании не было; присутственным местом служило кафе «Нога». Президентом фирмы являлся некий гос­подин Зискинд, вице-президентом — господин Фиш­байн; акционерами — все официанты и завсегдатаи кафе «Нога». Когда не было денег на кофе, в компаньо­ны приглашался очередной официант, соблазняемый будущими прибылями, и благодаря этому акционер­ное общество процветало; мои гонорары уходили на спиртное. Я был актер, сценарист, консультант прези­дента Зискинда по художественной части и, само со­бой разумеется, пайщик.

Я тупо сидел в кафе и, пропивая свой гонорар, сочи­нял сценарий, поминутно меняя сюжет; вначале это был сценарий фильма об Эйхмане, потом историю Эйхмана я превратил в драму сабры, вышедшей за богатого аме­риканца и тоскующей по родине; потом президент ве­лел мне все переделать, чтобы было смешно и чтоб ге­рои плавали, поскольку тогда девушек можно раздеть, а публика это любит; я переделал сценарий в драму из жизни эйлатских рыбаков; потом рассказ о рыбаках превратился в леденящую кровь историю о подонках, в войну продающих евреям под видом цианистого калия аспирин; через четыре дня из всего этого получился сю­жет об отряде израильских солдат, застрявших посреди минного поля, а затем — история о хорошем немце, ко­торый приехал в Израиль, чтобы искупить вину своих родителей; в конце концов, после нескольких мелких поправок, получилась история о девушке, которая забе­ременела и, покинув кибуц, пошла на панель.

Порой, когда заходила речь о деньгах, — а мне об этом щекотливом предмете лишнего знать не полага­лось, — президент с вице-президентом запирались в сортире и там подсчитывали будущие доходы; закон­чив обсуждение, они возвращались в зал. Несколько лет спустя я поехал в Лондон по приглашению одного из самых известных в мире режиссеров, который ре­шил стать еще и продюсером; в какой-то момент, изви­нившись передо мной, он вместе со своим финансо­вым советником удалился в сортир, где они беседова­ли ровно полчаса; и в данном случае мне не следовало знать слишком много. Жаль, что хороший фильм все­гда получается случайно, а не в результате работы ума и воображения. В Мадриде мне пришлось сидеть в од­ной комнате с режиссером, его секретаршей и ком­мерческим директором; еще там постоянно торчали два агента, представлявшие интересы своих клиентов — голливудских актеров. Если, предположим, мы обсуждали какую-то сцену с участием актера Икс, в разговор немедленно встревал агент Игрека и выра­жал протест: мол, сцена чересчур длинна и публика начнет интересоваться актером Икс больше, чем акте­ром Игрек Режиссер приходил в бешенство, но он за­висел от десятка дураков, пекущихся об интересах ак­теров, продюсера, банка и так далее. Не могу сказать, откуда берутся хорошие фильмы; и не знаю, есть ли че­ловек, который способен это объяснить.