Отто Рюле - Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге

• Название: Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге
• Автор: Отто Рюле
• Издательство: Вече
• Жанр: О войне
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9533-5117-1

Мемуары известного немецкого антифашиста Отто Рюле — это правдивый и интересный рассказ очевидца о разгроме немецко-фашистских захватчиков под Сталинградом и пленении многотысячной армии Паулюса, это откровенная исповедь об исцелении от «коричневой чумы» тысяч немецких военнопленных и обретении ими здравого смысла, человеческого достоинства и родины.

Никто не воспринимает весь трагизм войны так, как военный врач. Военврач Отто Рюле был одним из офицеров вермахта, плененных под Сталинградом. Страдание и гибель германских солдат до и после капитуляции настолько потрясли его, что он навсегда исцелился от нацизма и порвал с гитлеровским режимом…

---

Мои коллеги по блиндажу тоже были удручены сложившейся ситуацией. Они терялись в догадках и ничего не могли понять: внезапное окружение, запрет на разрыв кольца, голод, резкое увеличение числа раненых, отсутствие медикаментов, неудача с попыткой деблокации извне. Лозунг, которого мы раньше придерживались: «Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать!» — звучал теперь избито и пошло. Разумеется, находясь среди солдат роты, среди раненых и больных, мы старались держаться мужественно и не показывать виду, что дела наши плохи. Но стоило нам прийти в свой блиндаж, где после отлета д-ра Кайндля и д-ра Бальзера нас осталось четверо, как уныние и хандра брали верх.

— Пойдешь подышать свежим воздухом? — спросил я как-то начальника аптеки.

— Может, все вместе посмотрим в последний раз на уходящий год? — предложил д-р Гутер.

Все надели шинели и шапки и вышли из блиндажа. Нас сразу охватило холодом. Стояла гробовая тишина. Все небо было усыпано звездами. Я без особого труда отыскал Большую Медведицу — ковш из семи крупных звезд. За ним ярко сверкала Полярная звезда. Еще из школьных учебников мне было известно, что она намного больше и ярче Солнца…

Вдруг тишину разорвал огромной силы взрыв. Небо на горизонте перерезали снопы красноватых и оранжевых траекторий. Вспышки от залпа тысячи орудий слились в один раскаленный поток. Земля содрогалась от взрывов.

— Красная Армия приветствует Новый год, — заметил д-р Ридель. — У них есть причины для триумфа. Хотел бы я знать, что с нами будет недели через четыре?

— Наше «жизненное пространство» вряд ли останется таким же, как сейчас, — проговорил начальник аптеки. — Огненное кольцо еще больше сомкнётся, и мы все сгорим в нем.

— Слушая эту канонаду, трудно представить, что из такого положения есть выход, — не удержался я.

— Я вспоминаю слова нашего полковника. Недели четыре назад он сказал нам, будто бы Гитлер заявил по радио о том, что сделает все возможное, чтобы обеспечить нас всем необходимым и вовремя освободить из котла усилиями войск извне.

— Он явно поспешил, сделав такое заявление, — заметил д-р Гутер, который до этого не проронил ни слова, внимательно наблюдая за артиллерийской канонадой. — Боюсь, что нам не только не говорят правды, но даже лгут.

— Так оно и есть, — согласился я. — Нас и так довольно долго дурачили гитлеровскими лозунгами и достигнутыми успехами. Теперь же мы попали в западню, из которой не выбраться.

* * *

С первых же дней Нового года части Красной Армии начали стягивать кольцо. То тут, то там внушительные территории переходили в руки советских войск, что вынуждало и без того потрепанные немецкие полки и дивизии оставлять свои оборудованные позиции и в тридцатиградусный мороз уходить в голую степь междуречья Волги и Дона.

Уже сорок пять суток находились мы в котле. Неожиданно я получил приказ. Мне его лично вручил дивизионный интендант. Он приехал в Городище, хотя еще не оправился от желтухи.

— Мне очень жаль, что мы должны расстаться, однако, согласно приказу командующего армией, от нашего корпуса нужно откомандировать одного из опытных казначеев санитарной службы в полевой лазарет на юге котла. Выбор пал на вас. Рассматривайте это как повышение по службе.

Я чуть было не заплакал, так как уезжать от своих товарищей в такое время, переводиться в новую, незнакомую часть мне совсем не хотелось. И это я должен был рассматривать как повышение по службе!

— Господин интендантский советник, — начал я, — меня радует ваше доверие, но я все же очень прошу вас разрешить мне остаться в роте. Ведь я прослужил здесь десять месяцев. Не сомневаюсь, что в войсках есть более достойные казначеи, которые заслуживают такого повышения.

— Я вас понимаю, — сказал мне интендант, — но вопрос о вашем назначении уже решен. Если хотите, можете взять с собой двух-трех человек из вашей группы. На ваше же место прибудут офицер из штаба расформированного полка и несколько хозяйственников.

— А почему бы этого полкового казначея не послать в полевой лазарет? Как штабной казначей, он вполне там справится. Я просто не понимаю, — защищался я, как мог.

— Нам обязательно нужен человек, хорошо знающий санитарное дело. В Елшанке — тысячи раненых. Вам в помощь выделен один инспектор. Начальник лазарета — подполковник медицинской службы профессор Кутчера, он назначен на эту должность с личного согласия начальника медицинской службы армии и начальника тыла армии.

Мне ничего не оставалось, как согласиться. Спорить было бесполезно.

— Желаю вам всего наилучшего. Надеюсь встретиться с вами в добром здравии после войны у вас в Нюрнберге или же у нас в Шварцвальде.

— Я тоже желаю вам пережить этот хаос. И, разумеется, буду очень рад встретиться с вами на родине.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Встретиться с интендантом больше мне уже не пришлось. Позже я узнал, что господин интендантский советник умер, не вынеся выпавших на нашу долю испытаний.

Я пошел попрощаться с солдатами роты. Вместе с ними я прожил триста дней. Когда формировался наш медпункт в небольшом городке на берегу Дона, личный состав медроты насчитывал сто шестьдесят человек. Теперь же в Городище осталась только половина. Многие из оставшихся в живых охотно бы поехали со мной в Песчанку, но по приказу я мог взять только троих. Я выбрал унтер-офицера Эрлиха и ефрейторов Вайса и Шнайдера.

Перед отъездом мы вчетвером долго сидели в блиндаже. Военная обстановка, ежедневное балансирование на грани жизни и смерти, постоянные заботы и беспокойство за жизнь раненых сплотили нас. И сейчас мы тихо пели о настоящих и верных товарищах. Эта песня не была для нас ложью. Правда, пели мы ее очень и очень редко, но она постоянно жила в каждом из нас.

Однако были вещи, понять которые я никак не мог. Речь идет здесь не о моем назначении, нет. Это о дружбе. Впервые я задумался над этим в тот рождественский вечер, когда наш доморощенный поэт Шнайдер декламировал стихи о дружбе и верности. С тех пор мысль об этом не выходила у меня из головы. В чем же смысл дружбы? Я мог привести многочисленные примеры из действительности, когда люди умирали за друга. Но ради какой цели они это делали? Ради чего живем, боремся и умираем мы?

Все эти вопросы не давали мне покоя. Взять хотя бы старшего лейтенанта Бальзера и полковника — дивизионного ветеринара, которые бросили своих подчиненных на произвол судьбы и позорно улетели в тыл. А кто помог им бежать? Почему? Уж не из соображений ли укрепления дружбы?

Горящие глаза раненых, мужество больных и ежедневные картины смерти — все это требовало немедленного ответа на мучившие меня вопросы.

Я не мог обвинить себя в трусости или отсутствии энергии. Нет, я просто хотел знать, в чем смысл нашей дружбы.

Как ужасно, если наша дружба служит неправому, несправедливому делу! Чем же тогда отличается эта дружба от обычного соучастия в разбое?

А если это действительно так? Сомнения росли и мучили меня.

За шесть недель окружения во мне что-то треснуло, надломилось, и я чувствовал, что склеить меня уже невозможно.

На сорок седьмой день пребывания в котле я в последний раз окинул взглядом Городище: церковь, окруженную лесом крестов на могилах немецких солдат, полуразрушенные домишки и глинобитные помещения дивизионного медпункта, наше убежище в саду, глубокие балки, на дне которых дымили полевые кухни и стояли полуразбитые санитарные машины и грузовики.

Усевшись в машину рядом с водителем, я на прощание помахал рукой своим товарищам.

Водитель санитарной машины, присланной за мной из полевого лазарета, ехал по маршруту Гумрак — Воропаново, вдоль окружной железной дороги, которая опоясывала Сталинград. Поезда по этой дороге давно уже не ходили: паровозы и вагоны были разбиты, рельсы использованы при строительстве убежищ, шпалы сожжены. И в то же время на полотне были какие-то люди, казалось, они ждали поезда. Я заметил их еще издалека — черные фигурки хорошо виднелись на снегу. Это были русские беженцы: старики, женщины и дети. Одни из них лежали, другие стояли или сидели. Те, что лежали на снегу, были уже мертвы. Некоторые из беженцев толпились вокруг околевшей лошади, видимо, хотели разжиться куском конины. И тут я увидел женщину с грудным ребенком на руках. Возможно, это был мальчик, и ему, быть может, как и моему сыну, три месяца. «Боже мой, — неожиданно осенило меня, — что будет, если однажды такое обрушится и на их головы?»

Война принесла много бед русскому мирному населению. В ходе наступления мы довольно часто встречались с беженцами. Старики и старухи, женщины и дети были вынуждены бежать из горящих сел, из родного гнезда. Узелок с одеждой, чугунок да жестяная кружка — вот все их имущество. Но часто и этого не было. Я и раньше сочувствовал этим людям, мне было жаль их. Но только здесь, в Гумраке, я вдруг подумал: что, собственно, значит в данной обстановке сочувствие? Разве нет виновных в этом? Кто понесет наказание за муки этих людей?