Всеволод Иванов - Партизаны

• Название: Партизаны
• Автор: Всеволод Иванов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Ой, девоньки, уморят.

И залилась клохчущим, мелким смехом.

II.

С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.

"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.

Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:

- Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.

Кубдя потер пальцами глаза и ответил:

- Знаю.

- Робить надо.

- И то робить хочу.

- Так что в ворота-то поперся?

Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.

Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.

- Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.

- Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".

Енолиха отставила молоко.

- И то ведь ты не любишь.

Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.

- Где робить-то?

- К Емолину нанялся.

- Один?..

- Артелью думам.

Старуха, припирая тяжелую растрескавшуюся дверь погреба, тише говорила:

- Смелости у вас, у нонешних, нету - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.

- Прогнали его.

- Ишь ведь... - недоверчиво растянула старуха. - Сказывай!

- Плохой царь был.

- Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.

- Пошто?

Старуха ловко подхватила пистерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:

- Цари-то плохи должны быть. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну видит, дело плохо - с таким окаянным народом рази проживешь?.. Взял... Да и ушел... Плюнул...

- Темень, вы.

Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пистерь на крыльцо и крикнула Кубде:

- А ты иди, лодырь!..

- Уйду. Вот Колчаком-то поди довольна?

- Что он мне?

- Строгий.

- Все не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, што ли?

- Кто его знат.

- Я, морокую, из пленных в германску войну. Вон в Рассеи, так там царица.

Кубдя пошел было, но остановился.

- Кака царица? Ты что, Христос с тобой, баушка?

- Ну, а воюют-то пошто? Вот из-за царства и воюют. Тут-то Толчак самый, а там Кумыния... Не поделили что-то, а хресьяне отдувайся... Нашему брату не легче...

Она вынесла из сенок решето с крупой и тонким голосом зачастила:

- Ципы-ципы-ципы...

Маленькие желтенькие цыплята, похожие на кусочки масла, выкатились из-под навеса.

По улицам медленно проходили запряженные волами длинные ходки переселенцев. Скрипели ярма. Нехотя поднимали теплую и мягкую пыль копыта волов. Изредка пробегал дребезжа коробок киржака-сторожила. Киржак лениво, одним глазом, оглядывал ходки переселенцев и крупно стегал кнутом маленькую лошадь. Вдоль улицы в жирной черной тени лежали парнишки и собаки, а вокруг села из-за изб густо и сыро зеленел забор тайги.

Кубдя шел к товарищам неохотно. Вчера, попьянке, он много наговорил Емолину и о себе, и о ребятах. И сейчас он тревожно думал:

"А как, черти, не согласятся?! Вот состряпают мне".

По-утру, всегда почти, Горбулин и Беспалых сидели у Соломиных. А потом все трое шли к Кубде и здесь или работали, или, если не было работы, говорили о девках и о самогонке.

Соломиных имел свою избу. Старую еще, строенную из кедровника; огромный сутунковый забор; большие ворота, словно вытесанные из камня, и над воротами длинный шест с привязанным к нему клоком сена - зимой он пускал ночевать проезжающих.

Двор у Соломиных тоже был огромный, черный, чистый. Завозни поросли зеленью, но были еще крепкие и из них можно было построить две избы.

Сам Ганьша Соломиных сидел верхом на колоде, посреди ограды и топором рубил табак. Голова его, лохматая, густо поросшая клочковатым волосом, была непокрыта и пот вздымался чуть заметным паром. И весь он походил на выкорчеванный пень - черный, пахнущий землей и какими-то влажными соками.

На земле навзничь лежал Беспалый - веснущатый, желтоволосый, похожий на гриб рыжик, и, упираясь спиной в колоду, сидел Горбулин - широкорожий, скуластый, с тонкими прорезами глаз.

Когда Кубдя вошел во двор, они все трое обернулись в его сторону и выжидающе посмотрели на него.

"Знают, должно", - подумал Кубдя и смутился.

- Дай-ка прикурить, - сказал он, протягивая руку к табаку. Соломиных достал зеленый кисет из кармана и глубоким своим голосом проговорил:

- Ты рубленный-то не трожь. Сырой. Из кисета валяй.

Беспалый мотнул ногами и быстро поднялся.

- Ты чо, - прищипетывая, заговорил он, - в ладах, что ли, с Емолиным?

Кубдя, не понимая, развел руками.

- Счас я ево встретил. Когда, говорит, на работу пойдете? Вот тебе раз, говорю, - некуда нам идти. А в монастырь-то нанялись! Еще чище!.. Какой? спрашиваю.

- Да вот у Кубди, говорит, спросите.

Кубдя, быстро затягиваясь махоркой, стал рассказывать, что наняться он еще не нанялся, а так говорил.

- А там как хотите, - докончил он и пренебрежительно сплюнул. - По мне хоть сейчас так я скажу не пойдем, мол. Только он тридцать цалковых в день дает и харчи его...

Беспалых обшмыгивал вокруг колоды и, как только Кубдя замолчал, он мгновенно вскрикнул, словно укололся:

- Айда, паря!

Горбулин почесал спину об колоду, потом меж крыльцев руками - и все так, напрасно, без надобности. Хотел подняться, но раздумал: - успею, нахожусь еще. - Ганьша Соломиных продолжал равномерно ляскать топором табак. Колода тихо гудела. Кубдя ждал и думал: - "А коли, лешаки, спросят - зачем с Емолиным николаевку пил? Не по артельно".

На пригоне промычала корова.

- Чо в табун не пустишь? - спросил Кубдя.

Соломиных прогудел:

- Седни... отелилась...

"Будто колода гудит", - подумал Кубдя и присел на край колоды. Беспалых схватил щепку и бросил в голубя. Голубь полетел, торопливо трепыхая крылышками.

Кубдя подождал:

"Думают".

Потом спросил, не спеша:

- Ну, как вы-то?

Горбулин, с усилием подымая с днища души склизкую мысль, сказал:

- Мне-то што... Я могу... У меня хозяйство батя ведет... Вот рази мобилизация. Угонют. Вот Ганьша у нас - домовитый. Ему нельзя.

Беспалых хлопнул Кубдю по спине ладонью:

- Он молодец, ему можно доверять.

Соломиных воткнул легонько топор в колоду, собрал табак в картуз и встал.

- Пойдем, паре, чай пить.

- Ну, а робить-то пойдешь? - вкрадчиво спросил Кубдя.

Соломиных немного с натугой, как вол в ярме, пошел к крыльцу.

- Я что ж, - сказал он твердо: - от работы не в дупло. Могу.

И громко проговорил:

- Баба! Самовар-то поставила?

Рыжеголовый щенок, у поваленных саней, сделал несколько шажков вперед и тявкнул. Кубдя с восхищением схватил Ганьшу за плечи и слегка потрас:

- Друг! Горластый!

Соломиных повел плечьми:

- Ладно, не балуй.

Напившись чаю, они пошли говорить с Емолиным. Подрядчик запрягал лошадь. Затягивая супонь, он повернул к плотникам покрасневшее от напряжения лицо и одобрительно сказал:

- Явились, артельщики? Ну и добро!

Потом он выправил из хомута гриву, шлепнул лошадь по холке и подал руку плотникам.

- Здорово живете!

Говорили мало. Хотели притти на работу через три дня, Емолин же настаивал: завтра.

- Дни-то какие - насквозь душу просвечиват! Что им пропадать? Тут десять верст - за милу душу отмеряете. А?

Он льстиво заглянул им в бороды и видна была в его глазах какая-то иная дума.

- А то одинок я, паре, чисто петух старый... А еще с этими длинноволосыми...

Плотники согласились. Протянули Емолину прямые, плохо гнущиеся ладони и ушли. Емолин, садясь в коробок, проговорил:

- Метательные, ребята. Не сидится дома-то.

После обеда напились квасу и отправились. Соломиных запряг лошадь в широкую ирбитскую телегу, навалили охапки три травы, на траву бросили инструменты в длинных, из верблюжьей шерсти тканых мешках. Лошадью правила жена Соломиных и всю дорогу ворчала на мужа:

- Шляется бог знат куда... Диви работы дома не было б...

Соломиных сидел на грядке, свесив ноги. Испачканные дегтем придорожные травы хлестали по сапогам.

Беспалых излагал надоевшую всем историю, как он жил в германском плену.

- Били-и... - вскрикивал он по-бабьи. - Вот, черти, били-и!

Кубдя съязвил:

- Ум-то и выбили...

- У меня, паря, не выбьешь! Душу вынь, а ума не достанешь.

- Далеко?

- Дальше твоей избы...

Кубдя расхохотался. Баба хлестнула вожжой лошадь.